Козак Зозуля. гл 1.

...Кто скажет, что может быть краше степи в мае, когда поблескивают голубой водой лиманы? Когда щеголяют красками тюльпаны, яркие, словно вырядившийся по случаю праздника краковский шляхтич. Всюду торчат мохнатые папахи алых маков, вперемешку с сочной травой и другим, не менее пестрым цветом. В жаркой вышине млеет сладкой истомой жайворонок, сыпет на поле щедрые звуки. Оно, конечно, до соловья ему далеко, но душу греет не хуже чем певуны в днепровских зарослях. На взгорках важно сидят куцые байбаки, нежатся, вычесывают кусачих блох из старой шерсти. С курганов настороженно посвистывают пережившие зиму суслики. Выглядывают небо, не летит ли там косматая вражина беркут? А тот и легок на помин: камнем сечет голубое небо. Пискнет в когтях зазевавшаяся тварь божия, и возносится в небеса на широких, загнутых к верху концами, бурых крыльях... И снова - тихо. Только ветер колышет белые купы татарника, сушит алые бусинки крови возле опустевшей норки.

Выходящие в силу травы волнуются переливом зеленого моря. Спорят своим простором с настоящим, с тем, в который течет мутный, впитавший вешние воды, Днепр. Радуют пышным богатством сердце и душу человека - любящего жизнь, славящего мир своим трудом и силой духа, добром поминающего Христа, вершителя судеб людских!

Только в степи почти всегда пусто. Мало в ней живет народу. Пожалуй, лишь едва приметная, еще плохо укатанная дорога, указывает на присутствие человека, хоть не часто, но все-же, проходящего или проезжающего по роскошному раздолью. И всё...

*****************

… Мягко постукивали по такой дороге копыта коней. Легкая бричка, на которой сидели двое притулившихся друг к дружке молодых, переваливалась по неровностям земли. Легко катились стянутые полосовым железом колеса. Крепкие шины поставил на них кузнец, вон, как мокро поблескивают на солнце давленой травой.

… Степанка почти не трогал лошадей, сами бежали. Другим делом были заняты его руки. Всем своим горячим телом ощущал он прохладу прижавшейся к нему донюшки Гали, обнявшей его левою рукою за пояс и напевавшую простенькую песню, которую так любили слушать оставленные ею подруги и веселые друзья.

Лёгонько покачивалась бричка и сладко подскакивало Степанкино сердце, когда встречный ветерок наносил на его загорелую щеку мягкую прядку Галиных волос, выбившуюся из - под увядающего венка, одетого на нее загрустившими подружками, проводивших молодую в новую жизнь и новую семью.

Некому было кроме них собрать Галю в дорогу. Не ломились возы от приданого, не плакала в след мать, утирая счастливые слезы, благословляя дочку потемневшей от старости иконой. Галя была сирота, росла из милости на чужом подворье у зажиточных казаков.

Нельзя сказать, чтобы люди обижали девочку, но ласка отеческая, и особенно материнская, это то самое главное что остается в памяти человека во все годы его жизни. И не верьте люди добрые, даже хмурому и усатому, вечно недовольному всем дядьке, потому как ложно стыдится или скромничает он, когда речь зайдет а матерях и детях, о сынах и отцах. И только тогда, когда вокруг никого нет, такой смурый дядька – вздохнёт, и может быть, на его седых усах повиснет слезинка воспоминаний. И он, стыдливо оглядываясь в стороны, шумно высморкнет мокрый нос, утрётся широким платком, вытащенным из кармана запятнанных дегтем шаровар……

Не было веселой свадьбы и хмельных сватов. Степанка, схоронивши в детстве своего отца, рос и жил с матерью и двумя сестрицами погодками. Нет, на жизнь, конечно жаловаться грех. Хозяйство, оставленное отцом было неплохое, достаточное. Семья не бедствовала, работали не покладая рук на щедрой земле у самого берега Днепра.

Жили на небольшом хуторе, вместе с тремя беглыми семьями московитами, осевшими на окраинной земле лет тридцать тому назад. Мужики, оценив необычайную силу земли, не изменили своей привычной жизни. Казацкая вольница буйствовала на самой Сечи и в крупных Войсковых куренях. Только беглых это не прельстило, и они зажили своим укладом, кормясь от запаханных кусков жирнейшего чернозема. Богата земля, бросишь в ее распластанное нутро семя, двадцать взамен вернет...

Гулёны казаки недолюбливали мужиков. Обидно прозывали кацапами и плугарями, но терпели, понимая их пользу и даже необходимость, для своего ледащего на работу воинства. Им волю подавай, подраться, а после всласть нагуляться, швыряя шинкарю кровное добро. Но не всегда их торбы раздувались от шелков и парчи, а кошели тянули к низу тяжелым золотом широкие пояса. Бывало, возвертались с гульбы не то чтобы с чужим зипуном, а еще и свой, закладывали проворным жидам скупщикам, смывая крепкой горелкой досаду за неудачу и позор. И хлеб, выращиваемый мужиками, был тогда немалым подспорьем, выручавшим Войско в лихолетье. Без пшеницы да буряков никто не сварит горелки. А без нее что за козак? Так, совсем пустой человек...

Так и жили они – наособицу друг от друга. Но, только внешне. На деле их низка была много крепче, как жесткий аркан, что крутят татары из хвостов своих лохматых коников.

Жизнь на окраинных степях всегда нелегкая. Главная беда, неугомонные татары и разные степняки, издревле привыкшие видеть в городках и селениях неиссякаемый источник своего благополучия.

Но сила крепла. Казачьи ватаги поумерили пыл грабителей, давая им беспощадный отпор. Редко, какая малая шайка кочевников осмеливалась набегать на земли приднепровья. Стоило только случиться нежданной беде, как легкая на подъем казачья воля поднималась за веру православную и русский люд. И тогда, по степи беспощадным скоком мчалась безудержная ватага, впитавшая в себя разный народ, в том числе и совсем потерянное разбойное отребье, бежавшее в степь от кнута и дыбы царских воевод…

Последствия подобных отмщений были ужасны! Сожженные аулы, порубленные люди: правые и неправые. Растоптанные конями дети, кровь, чадный дым и бабий вой, тяжко зависали над степью…

С собою уводили молодух с блескучими косами и скот. То, что не могли угнать, уничтожали, оставляя после себя едкую гарь сгоревших войлочных кибиток, смрадные трупы людей и животных… Изумленная лютостью степь притихала, надолго…

Впрочем, и татары не оставались в долгу, начисто разоряя в своих набегах селения землепашцев. И кому от этого было жарче, не мог сказать никто. Но наверное допекло до края. Охочие до дармовщины стороны зауважали друг друга, осознав явную бессмыслицу подобного гибельного соседства, и набеги с обеих сторон поутихли. Бывало, что застоявшаяся магометанская молодежь, жаждая ратных подвигов наскакивала на небольшие селения, угоняя скот и похищая женщин. Но и казаки, время от времени - веселили свою «кровь», отправляясь в степь за тем-же самым, что и кочевники.

Все же, надо справедливо сказать, до серьезных грабежей и страшной резни дело уже почти не доходило. Установилось своеобразное, но довольно устойчивое равновесие. Жили, бывало братались, когда и ссорились, но уже не так беспощадно как прежде. Ордынцы не дурни. Смекнули, что цепляться с расхристанным, голозадым воинством, которое само, как голодный волк клацало зубами по сторонам, толку мало, и больше бегали на Русь. Там добра на их век хватало. Далековато, но привыкли, наловчились...

Степанка, проживши на белом свете чуть больше двадцати лет, давно не слышал о набегах на днепровский край, однако, как и многие, бдительности старался не терять. С детства, он и его товарищи учились бою на саблях, стрельбе из лука и другим воинским премудростям, которым их обучали повидавшие всякое отцы и деды.

Вот и сейчас, под рукой у парня лежала старая отцовская сабля в почернелых ножнах, а на короткой привязи бежал за бричкой запасной конь, на котором в случае опасности можно было принять бой или уйти от погони.
Путь к хутору невесты был не близкий, и Степанка, по советам старших, постарался как можно больше обезопаситься.

*****************

… Впервые он увидел Галю в прошлом году, в большом селе на осеннем торгу. Что за божья искра пробежала тогда между молодыми, известно только им и самому Богу! Но Степанка, разузнав все, что можно было узнать про девицу, поклялся своим сердцем смущенно затрепетавшей перед ним Гале, по весне приехать за ней с любовью и лаской…

Так и случилось. С нетерпеньем пережив зиму, отсеявшись в поле, Степанка собрал небогатые дары и вскоре въехал на подворье людей, у которых жила его донюшка.

Хозяева рядиться не стали. Поломались приличия ради и обычаев, но приезду жениха не удивились, и вскоре, выставив в круг четверть бочки вина, захмелевший от счастья Степанка накрыл полой своего зипуна пылавшую красным маком девушку, отдавшую ему свою жизнь и жаркое сердечко.

*****************

… Дорога, между тем, подводила путников к самому Днепру. Плавно велась на понижение в густые чащобы светлого леса, которым окутал свои берега могучий поток. Среди порослей показалась прогалина, указывающая на брод.

- Смотри, Галя, это брод! Но за ним не наша сторона, татарская! Нам тут поворачивать надо, в другую сторону ехать…

- Страшно мне, отчего то, Степанко! – девушка боязливо прижалась к суженному еще крепче: - Люди говорят, что возле брода этого живет колдунья! Она не только Господу нашему молится, а еще и другим богам неправедным жертвует! И даже с самим нечистым знается! Может лгут, а может правда. Но все равно страшно! - Галя суеверно перекрестилась: - Чур меня, чур - нас…

- Не бойся, донюшка!* Что нам до нее! Да и не настолько страшна колдунья эта! Боятся люди ее, это верно. Но к ней дорога не зарастает. Лечит она всех, да только не всех – поднимает. Знаю я ту ведьму, батько мой был у нее в болезни… Да видать не судьба ему вышла.

Степанка повесил кудрявую голову, вспомнив об умершем отце.

- Ой, глянь! – вдруг всполошилась Галя, вглядываясь в даль за бродом: - Никак скачут! И много… Верховые все!

Степанка перевел взгляд на реку. Лицо его сразу побледнело.

- Сворачиваем, Галю! В лес! Беда, татары это! Хоть бы не увидели!

Парень резко повернул коней в сторону от реки, к широкой полосе, укрывавшей подходы к Днепру. По броду, вероятно хорошо зная дорогу через перекат, двигались всадники, примерно с десяток…

И все бы ничего, да только конь, который шел за бричкою на привязи, услышав и почуяв чужих лошадей запрядал ушами, высоко вскинул голову, призывно заржал.

Всадники замерли на мгновение, подхлестнули коней нагайками, поскакали еще быстрее. Брод мелкий, маленькие кони бегут резво.

- Увидели! – прошептал побелевшими губами Степанка, погоняя упряжную пару. Но жеребец разгулялся еще пуще. Вороной хрипел, рвал привязь, вскидывался на дыбы, вертелся вьюном, мешал ходу телеги.

- Тпру! Тпру – же, Воронко! – вскричал Степанко, глядя на быстро приближающихся всадников. Уже и лица видно, радостные, потеху увидели. Эх, мамо, не уйти от погони, остановил бричку, подхватился к волнующемуся коню, осадил его твердой рукой.

- Галю, любая! Ничего не бойся! Садись на коня, скачи в лес! Я сам отобьюсь от бусурман!

Испуганная случившимся девушка плакала, не решаясь сесть на спину буйного жеребца, и заминка эта, дорогого стоила молодым. Семеро всадников с визгом подскочили, закружили возле коней и брички.

Степанко крутился, поворачивался лицом к врагам, сжимал рукой тяжелую саблю. Страшный, отчаянный, оскалился зверем. Вокруг пыль, острый конский пот… Оскаленные морды злых коней, на удилах травяная пена. Все в круг свернулось, голова кружится.

Потный татарин осадил мокрого от воды и пота скакуна. Крупный, молодой, но все-же много старше Степанки, в самой силе. Голова как черный казан в железном шишаке, сам широкий. Под пестрым халатом блеснула кольцами кольчуга, салом бараньим блестит, воняет. Бережет доспех воин, не хочет что б ржа его ела.

- Отдай девку! – медленно заговорил он, сдерживая норовистого скакуна. Говорил правильно, тщательно выговаривал слова: - Вай – вай! Какой хороший девка! – мырза восхищенно зацокал языком, не отрывал узких глаз от смущенно прикрывшейся Гали.

Кружившие вокруг татары остановились, загалдели, загомонили на своем языке, радуясь за предводителя.

- Зачем тебе мужику, такая красавица? Что ей делать в твоем доме из глины? - мырза перевел взгляд на Степанку: - Отдай добром, не хочу такую силой брать! Пусть сама идет ко мне! А ты ей помоги, уговори...

Кружит конем возле молодых, смеется, счастливый.

- Слушай мудрого! – мырза обратился к застывшей в ужасе девушке: - Ты у него скоро состаришься в работе! Станешь черной и страшной, как ведьма, что тут, недалеко живет! Видела ее? Нет? Посмотри, такой же будешь! А я – дам все! Ты будешь жить как ханша и приносить радость только мне одному! Продай бабу! Богатый выкуп пришлю! Слово жигита! – снова повернулся татарин к Степанке: - Это задаток!

Мырза отвязал от пояса мешочек, бросил под ноги парню. Щурился, хитро смотрел узкими щелками рысьих глаз.

- Прочь с дороги! – ломким от волнения голосом выкрикнул Степанка: - Оставьте нас… Она моя невеста!

- Ай – ай! – заохал мырза, насмешливо поглядывая на сжимавшего саблю парня: - Невеста это хорошо! Невеста – это не жена! Значит, я тебе еще больше, пришлю коней и овец! Дам еще серебра! Столько, что ты сможешь построить себе много домов. Купишь хороших жен, рабов! Соглашайся!

Галя спрыгнула с телеги, пряталась за Степанку, со страхом глядела на веселого, белозубого татарина. Степанка ничего не ответил, напрягся, выставил перед собой оружие.

- Ну, что-же! – с наигранным сокрушением вздохнул мырза: – Не хочет! Заберите у этого глупца женщину! Он не достоин такого сокровища! – повелительно обратился степняк к своим воинам, указывая плетью на сжавшуюся в комок Галю.

Ярость захлестнула Степанку! Он подскочил к врагу. Страшно вскричал, полоснул лезвием сабли по горлу скакуна. И тут-же, стремительно уворачиваясь от вскинувшихся перед ним копыт забившегося в нежданной боли коня, со всей силой ударил падающего вместе с лошадью мырзу.

Все сделал как умел, но одного не учел Степанка! Горячая кровь из раскрытого горла животного соленой струей хлестнула в его лицо, ослепила и увела руку в сторону. Он почувствовал, как острая сталь батькиного клинка наткнулась на что-то крепкое, скрежетнула по железу, и, теряя силу, повелась ударом вниз… За спиной звериным голосом, отчаянно и бессильно, выкликнула Галя.

- Беги Галя, беги! – успел отозваться Степанка, выдергивая саблю из земли.

...Беспощадный по силе удар обрушился на его плечо. Ослабевшая рука разжалась, выронила оружие. Степанко мягко опустился на колени и завалился набок. Алая струя потекла по траве и пыли, смешиваясь с кровью убитого им скакуна…