Тайный посол Московии. гл 2. Москва - Митава

Глава 2. Москва – Митава.

    Над придавленной мокрым мартовским снегом Москвой разливался благовест. Громко бухали большие колокола, сотрясали воздух, распугивали стаи птиц. В их низкий гул озорным перезвоном вплетались малые колокольцы: «звон - перепляс, звон – перепляс», задорно вели звонари.

На занавоженной площади перед собором людно, не протолкнуться от зевак. Слышно, сам царь, на обедне стоит. Не шутка! Такое народ не пропустит. Шумит толпа, бестолково, праздно. Прогуливаются бояре, шубами склизлый снег гребут, шапки высокие, трубами, в серое небо торчат. Люд перед ними свои ломает, треухи заячьи, куньи, колпаки бараньи, в пояс кланяется.

Кричат торговцы медом и сбитнем. Морды сытые, красные. Из под полы льют в ковшик вино или водку. Замахнет, страждущий, малый ковшичек, закусит чесночком, махнет на купола крестом по груди, и жив, православный. Рад и весел. Посреди народа пляшет пьяный мужик. Тулуп сбросил, рубаха к спине потом прилипла, из ворота крест нательный выпрыгивает. Бьет ладонями в мокрые портки, шлепает разбухшими сапогами в снеговую квашню, только брызги в стороны. В раж вошел, глаза выкатил, борода всклокочена, зрачки бешенные.

Рядом трое стрельцов с десятником. Подали сбитенщику полушку, а выпили на алтын. Смотрят, разломили пирожок, жуют. За порядком следят.

Посадские женки и купчихи ругаются, плюются на веселого мужика. Из-под ног вывернуло худющего юродивого. Косноязычно завыл, угрожающе потряс веригами, отыскал кусок мерзлого лошадиного навоза, в плясуна кинул. Метко попал, а тому хоть бы что. Народ смеется, а колокольцы, заливаются еще пуще: звон-перепляс, звон-перепляс…

- Брать надо, в приказ тащить! – кивнул в толпу хмурый стрелец.

- Ну его! – лениво отозвался десятник: - Напляшется, сам уймется.

Мужик словно подслушал. Выдал ошеломительное коленце и упал на желтый снег. Заснул, только ветер бороду косматит.

Колокола, словно потеряв интерес, без плясуна умокли. Стало тихо. В сыром небе вьются заполошные галки, орут, помет роняют. Народ отхлынул к столбу, где указы читают. Там кричал на ветер приказный дьяк. В тощей руке свиток с печатью.

- Что кричит то?

- Да тише вы, оглоеды! – ругался посадский мужик в тулупе: - Вроде как царь уходит. Князя – кесаря за себя ставит…

- Батюшки! – взвыла толстая купчиха, повалилась на колени, руки трясутся, губы дрожат: - Как же без царя, православные! Пропадем! И-и-и…

Ползает, голосит. Хватает народ за полы шуб и армяков. Юродивый запрыгал над ней, цепями брякает, тоже воет.

- Дура! – увещевал купчиху посадский, рванул от нее тулуп: - Не насовсем это. Вернется батюшка. Съездит в неметчину, и домой…

Стрельцы глазами засверкали, злые. Негромко заговорили.

- Пусть едет! Оно даже лучше! Пока ездит, мы тут, кой чего подправим!

- Тихо, Прошка! На дыбу всхотел. Слышишь? Князь Ромодановский на Москве остается. Он на расправу скор: вздернет, и веничком березовым, с огоньком, попарит. Ох, страхолютно! Не время пока, скажут когда в набат бить. Уходим, вишь, ярыги вокруг снуют. Услышат, донесут в Разбойный.

После указа, снова бухнули по небу колокола. Бьют звонари, кто басовито, кто весело. Видать, до самого господа, Москва стоголосая, дозвониться хочет.

…По узкой улице, покрытой тающим снегом и разопревшим навозом, сочатся мутные ручейки, скользят две женщины. Мимо них, размахивая нагайками и посвистывая, лихо промчались озорные боярские холопы. Кони били копытами вытаявшую грязь, забрызгали баб мокрой снеговой кашицей.

- Охальники! – заверещала им вслед пожилая : - Чисто татары! Креста на вас нет!

- Есть крест, мамка! Не лги напрасно! - белозубый парень развернул пляшущего под ним коня к прохожим.

- Ух ты! Ты чья, красава? - выдохнул озорник, не сводя блестящих глаз с девушки, стыдливо прикрывшей рукавом беличьей шубки зарумянившееся лицо.

- Любава, я! Дочь купецкая! Тятька мой, Ермолай, скобяную лавку в ряду держит! - пролепетала обескураженная натиском веселого парня девушка, беспомощно оглядывалась на пожилую спутницу.

- Сгинь, нечистый! - грозилась тетка, замахнулась на коня клюкой: - Почто девицу позоришь!

- Я найду тебя, Любавушка! Вернусь с царем из неметчины и найду! Алешка я! Конюший боярина Головина! Найду, у-ух - поцелую! - не обращая внимания на гневливую тетку, весело кричал парень. Хлестнул коня, ускакал догонять товарищей: - Жди-и!

…В соборе отслужили обедню. На паперти храма принимая благословение архимандрита, нетерпеливо подергивал плечами одетый в венгерское платье царь Петр. Чмокнул крест и жилистую руку священника, напялил шапку и торопливо сбежал по ступеням к крытому изукрашенными кожами возку. Неловко согнулся, просовывая длинное тело в узкий прорез полога.

- Алексашка! – отрывисто крикнул царь ближнему всаднику: - Кричи всем! В путь!

- Трогай, трогай, родимы-я! - вьюном крутился Алексашкин конь вдоль вытянувшегося по улице санного обоза.

Серая змея обоза зашевелилась, загалдела, изогнулась, расчлененным на сотню повозок, телом. Шально гикали бородатые возничие, глухо хлопали волглой сыромятиной кнутов. Остро пахло свежим навозом, конским потом. Алексашка бойко подскакал к царскому возку, проворно запрыгнул внутрь, бросив поводья своего конька подвернувшемуся верховому. Весь пропах дегтем и кислой кожей сбруи, веселый, озорной. Высунулся из возка, погрозил кому то кулаком, кричал: «Куда прешь! Я тебе, мохнорылому! Алешка, стервец! Не видишь, сани как собаки склещились! Плетью, плетью разгоняй!»

- Ничего толком не умеют! Что за народ! – поерзал, помял задом сидение: - Едем, государь! Ей-ей, наконец -то!

Радостно сверкал белозубой улыбкой, устраиваясь на покрытой мехом скамье. Петр елозил по сиденью, сутулился, вытягивал вперед длинную шею, выглядывал из возка, словно выжидал, когда же закончится опостылевший город и начнется настоящая путь дорога.

- Ты скажи, Алексашка? – вдруг, неожиданно заговорил царь, захлебываясь торопливыми словами: - За что они меня ненавидят? Чего им не хватало? Чего-о-о?

- Ты про что, Петр Алексеич? - изумленный денщик беспомощно таращился на царя: - А, вон ты про что! – понял Алексашка, осознав, что возок проезжает по Красной площади мимо Лобного места, у которого на железных кольях торчали почерневшие человеческие головы с выклеванными птицей глазами.

- Да плюнь ты, государь! То дело прошлое! - широко перекрестился Меншиков: - Они свое сполна получили!

- Все равно, скажи! - глаза царя лихорадочно блестели в полутьме возка: - Все у них было! Чины, жалованье, служба! Куда больше?

- Забудь, государь! Право , забудь! - Алексашка преданно, с участием глядел в дергавшееся нервной судорогой лицо царя: - Стрельцы они! Хоть и полковники, а стрельцы! Приросли к дворам своим, к лавкам да женам! Вспомни, как впервой на Азов шли, так стрельчихи лютым воем Москву сотрясали! А сами они, под стенами турецкими - легли, убивай, не шли на приступ! « Нам все едино!» - говорили: - « Убивайте сами, все одно не пойдем!». Привыкли к теплу, к щам жирнущим, бабам мягким! А служба у них, что? На улице рогатки от воров ставить, да в Приказах, в Кремле караул отстоять! Не воинство, а бродяги, затычки кабацкие! И то, не лгу! Под хмельком, бывает, службу ту несут! Сколько раз сам морды им бил, бороды вырывал, не жри гад, хмельное на службе! А им что? Все одно, бей не пробьешь! Ты им покой, торговлю рушишь! Вот и ненавидят!

Сочувственно почмокал сочными губами, сердобольно кривил пушистыми усиками над губой, а глаза хитрые, словами завешенные, мысли не увидеть и не понять.

- Софья – то, сестрица твоя, не гневись только на меня! - продолжал утешать Петра денщик: - Она ведь, стрельцам дедовский уклад жизни сохранить посулила, вот они и вскидываются. За старину свою бьются. В общем – мразь, дрянь, а не войско! - подытожил свой монолог Алексашка: - Гнать их, государь, надо! Не будет толку! Другое войско учить надо…

- В детстве не зарезали, теперь, добраться до моей шеи хотят! - не успокаивался царь: - Ты думаешь, почему, князь - кесарь Ромодановский по этим, так быстро, сыск прекратил! – Петр нервно кивнул на площадь: - Цыклер, Соковнин…я сам их на дыбе опросил! Прав ты, за старину стоят! А Софью не выдали! А я добра хочу! Хочу Русь из тины болотной, в другую жизнь, вытянуть! В мир, рылом не скобленным, выйти! Иначе нельзя, пропадем, тихо гнить будем! Наливки жрать да на охоту ездить. А Европа, нас как баранов стричь будет. И-и-эх…

- Вытянем, государь! Справимся! - утешал денщик: - Вот поездим, поглядим, как люди живут, вернемся - и вдарим по бородатым!

- Так почему сыск тот прервали? - не слышал Алексашкиных слов Петр: - Розыск далеко нитку потянул! До тестя моего, Федора, могло дотянуть! А там и Дуняша! Как же так, Алексашка? Ведь я же зять Федору, не только царь! – помолчал, кусал губу: - Пощадил я их, поверил! Вот только, делать-то что, не знаю!

- Дрянь дело, государь! - ругался денщик: - Стрельцы, они все сволочи! А бабы, ерунда! На твой век хватит, помани - любая пойдет! В европах новую жонку сосватаем. Их там полно, принцесс, красивых да голозадых: любая, за сибирскими соболями под венец побежит!

- Ох, помнем, девок курляндских! - сменив тему, засмеялся Алексашка: - Да ты, батюшка, выпей ковшичек венгерского. Не вино, огонь! Искрой пробьет, враз полегчает!

Успокоившийся Петр укутался в меховое одеяло, притих, задремал.

….Перед темнотой длиннющий обоз остановился прямо в поле. Подкормили лошадей, перекусили люди. Петр злился: готовились, готовились, а толку. Едва отъехали, а началось: упряжь рвется, в хвосте обоза короб овса просыпали. Не выдержал, врезал кой кому по зубам, а что пользы? Прав Алексашка! Везде самому глядеть надо.

Ехать решили ночами и днями, меняя упряжных коней. Торопились до половодья, санным путем добраться до Новгорода, а там, если повезет, так и до Пскова.

Лошади бежали неторопкой рысцой, похрустывали удилами, фыркали горячим паром, опасливо косились на придорожные лески и кустарники. В лунном свете, поодаль от дороги, неясными тенями стелились волки. К обозу не приближались, опасались многолюдности. Кружили где то рядом, выли. Петр с нарастающей тоской смотрел на неоглядные просторы. Эх, и велика же ты, Русь, как все охватить, к делу приспособить?

Утром, вездесущий Алексашка рассказывал Петру, как обнаглевшие звери напали таки, на оказавшиеся в отрыве от общей массы, двое саней. Загрызли лошадей, поранили ямщика, разорвали поклажу.

В Новгороде, пока перепрягали лошадей и чинили упряжь, Петр облазил валы и стены, матерно ругал воеводу за безделье. Дергал за бороду, тыкал толстым носом в гнилое нарядье башни. Рвы обваленные, золой и дохлой животиной завалены: приходи хоть кто, швед, турок, татарин! Берите город, мы гостям рады!

Обозленный царь пробежал мимо дородной воеводихи с хлебом солью. Показал издалека поникшему боярину три пальца: «Три месяца тебе на поправку! Потом шкуру сниму!» Отказавшись от воеводского стола, отобедал в грязном кабаке кружале, и тронулись дальше, догонять уползающий хвост обоза.. Алексашка дремал в уголке кибитки. В кармане горсть червонцев: умолил принять испуганный воевода за заступу перед царем, просил замолвить словечко при случае. «Вот дурак! На кой он мне сдался! А деньги, это хорошо!» - думал, сладко щурился сонным глазом на хмурого царя сытый денщик.

Псков встретил колоколами и толпами праздных зевак. Отдыхали три дня. Ели, пили, до одури хлестались вениками в жарких банях. Переставив возки и кареты на заготовленные загодя колесные ходы, двинулись на Ригу.

За окошками царской кибитки потянулись унылые, раскисшие от влаги, перелески и желтые пески Лифляндии. На обочинах дорог вяло копошились в работах вылезшие из своих нор землянок крестьяне. Издалека видно, голодные, лица как земля, аж с прозеленью. Бедность страшная. За обозом, выпрашивая хлеб, бежали оборванные ребятишки. Кормили! Хоть и чужие, а все одно - дети!

- Мать честная! - возмущался Меншиков: - Вот довели народ бароны курвянские! Наши - то, в посадах да деревнях получше живут! Ну не все, конечно! - поправился он, глядя на Петра: - Кто водку жрет, не работает, у тех откуда достаток? А иные дворяне, сволочи, до нитки своих крестьянишек обирают! Ну, таких дураков не много, умных больше! Понимают, сыт крестьянин - сыт и господин!

- Нельзя народ расслаблять! – возразил Петр: - Жиром обрастут, вовсе с места не стронешь. Народ темный, замшелый: с крестом родился, с молитвой помирает. Все вытерпит. Жалостью мне страну не поднять, надо умом и силой.

- А где ж взять то его, ум! – наивно спросил денщик.

- Алексашка! - засопел царь: - Много говорить стал. В морду не хочешь?

- Твоя воля, твоя и сила! – покорно пригнулся Меншиков.

Петр посмотрел на постную физиономию денщика, засмеялся, отошел сердцем.

- Ладно! Налей вина.

На стоянках к цареву возку приходили Великие послы - Лефорт, Головин, старик Возницын. В сотый раз обсуждали предстоящие встречи с европейскими правителями. Порою, Петр Алексеевич подолгу ехал в карете Лефорта. Пили вино, развлекались беседой, курили крепкий табак. Франц ехал в общем обозе, но с большой пышностью и помпезностью. Вез с собой французских поваров, давал богатые обеды. Дымили трубами колесные кухни, дразнили вкусными запахами. Еда подавалась на серебряных и стеклянных сервизах. Лефорт не понаслышке знал европейские нравы и обычаи, и давал путешественникам немало полезных советов.

Ехали весело. Пили до сини в глазах. Блевали, мочились на убегающую под полозьями дорогу. Пьяный Гордон в буйстве расколотил шпагой дорогой сервиз. Лефорт делано улыбался, кривил тонкие губы. Он не любил генерала, презирал. Но старался угождать, иначе нельзя. Генерал советник царя Питера, а тот, милый друг умного Франца.

Меншиков скрыто ревновал царя к Лефорту, но, прекрасно понимая что оторвать Петра от «милого друга» невозможно, помалкивал. Лефорт, со своей стороны, так же, терпимо относился к Алексашке, догадываясь, что отношения царя и денщика давно вышли за пределы обычной рамки «слуга и господин». Два проходимца, один с Женевской, другой с Московской , улиц, быстро поладили друг с другом, заняв каждый свое место возле молодого царя. Поддерживали друг друга, помогали, ясно осознавая, что вдвоем им легче удержаться у власти среди окружения ненавидящих их родовитых князей, бояр и воевод.

Перед обедом въехали в стены Риги. На крутых башнях полоскались ветром шведские флаги. Поглядывали вниз караульные: шлемы, кирасы блестят, начищенные так, что смотреть больно. С бойниц, пялятся на поля черными глазами жерла пушек.

Губернатор Дальберг встретил посольство с высокомерным холодом . Худой, затянутый в мундир, сухо поприветствовал и жестом пригласил к обеду. Генерал сидел прямо, молчал, только вежливо улыбался негнущимися губами. Обед проходил напыщенно и не вкусно. Две перемены жидких супов, тощая, жильная говядина вязла в зубах липким клеем. В сдержанной беседе за столом, Петр Алексеевич изложил губернатору желание осмотреть казармы и крепость, на что получил вежливый, но твердый отказ. Обидевшийся царь швырнул салфетку, уехал, не дождавшись конца скудного обеда.

Голодный Меншиков сильно ругал чопорного шведа за скупость. Оскорбленный Лефорт грозился написать письмо шведскому королю с требованием извинений за непочтение к царской особе и Великому посольству. Петр нервно кусал губы. Стыдно, встречают царя как нищего побродяжку. «Ничего! – скрежетал зубами царь: - Дай срок, подымемся!»

Первую длительную остановку сделали в древней Митаве. Герцог Курляндии не старый, лет пятидесяти, но выглядел утомленным и болезненным. Однако встречу послам организовал пышную и почетную. Петр повеселел, гордо поглядывал на народ. Играла музыка, ксендзы читали поздравительные речи на немецком, латинском и греческих языках. Прославляли Петра как покорителя турок и азовской крепости. Громко, шумно. Горожане кричали «виват Петер», подбрасывали к небу шапки и колпаки. Все завершилось богатым обедом. После, путешественникам любезно предоставили проводников для осмотра города.

Ходили, смотрели как на диковину. Задирали вверх головы и бороды, наивно ахали, рассматривая высокие дворцы и дома простых горожан. Перемигиваясь, ступали по мощеным камнем улицам и площадям. Чисто, выметено. Когда успевают прибираться? Сбежавшийся народ, собрался, казалось со всей округи. Одеты не богато, но опрятно. С изумлением, а иногда и смехом, горожане разглядывали разодетых в разноцветные одежды и сапоги русских. Иногда, безо всякого стеснения, показывали пальцами в особо смешно одетых, по их мнению, московитов. Охали, замирали сердцем, глядя на высоченного великана, русского царя.
Петр шел в толпе, сутулил узкие плечи, злился, грыз ноготь на пальце. Затравлено озирался озлобленным взглядом. Как волк среди стаи сытых псов. Шляпа надвинута на самые глаза.

Вечером, разгневанный Петр призвал Лефорта и Головина, велел им собрать портных города и срочно переодеть, всех без исключения, членов посольства, в европейское платье.

- Всех! - злился Петр, стучал кулаком по красивому столу, морщился от обиды, сдерживался, чтобы не сломать хрупкую на вид мебель: - Всех переодеть, до последнего конюха и слуги! Смотрят на нас, как на зверя диковинного! Над колпаками вашими хохочут! Наши одежды оставить только плясунам да песельникам! Остальные в обоз, или сжечь!

- А бороды, мин херц! - вставил слово Меншиков: - Подумай, слуга в ливрее и бородища! Смехота!

- Цирюльников собрать! Волосы в кружок, бороды – долой! Кто против станет, брать в плети, бить - пока не поумнеет!

- Переодеть немудрено! – рассудительный Возницын в уме подсчитывал предстоявшие расходы, вздыхал: - Только, государь, в чужих штанах нас крепче любить не станут! Так то!

- Смеяться перестанут, и то хорошо! – сверкнул глазами Петр.

- Это так! – невозмутимо попыхивал короткой трубкой разряженный в кружева Лефорт: - Питер! Чтобы не смеялись, нужно иметь много золота и пушек. Золото заставит уважать, а пушки – бояться!

- Будет, все у нас будет! – Петр лихорадочно блестел глазами, вздергивал губой. Подбежал, схватил Лефорта за парчовые отвороты, тряхнул: - Франц, друг, хоть ты то, веришь мне!

- Верю, государь! – глухо пробубнил Лефорт под съехавшим на нос париком, поправил, твердо глянул в глаза Петра: - За то и полюбил тебя! Тебе моя рука и шпага!

Петр отодвинулся. Резко нагнулся и поцеловал Лефорта в обсыпанный пудрой рот.

- Алексашка! Вели принести вина и колбас! Позови песельников. Гулять будем: пусть хоть в этом, запомнят нас. Не на похороны приехали.

- Вот это дело! – одобрил крупный Головин, и гулко хлопнул по жилету: - А то, совсем подвело брюхо на этих обедах. Как немцы живут, не понять. Миска красивая, а разок ложкой черпанул – и пусто!

Всю ночь, обеспокоенные горожане прислушивались к буйным выкрикам и свисту из домов, отведенных для постоя русского посольства. Угомонились под утро.

Спали до обеда, вповалку, кто где. Заходи кто хочешь, бери что унесешь. Спят, дышат чесноком и водкой. Не добудиться. Одни кони трезвые, но некормленые.

… Лишь на третий день Петр получил от герцога приглашение на приватную, тайную встречу. Шагая по обширным залам дворца, молодой царь удивлялся богатству их отделки, роскоши и убранству. Ни одна зала не походила на другую. Высокие окна пропускали обильный свет, хрусталь, серебро, янтарь - желтый как мед, паркет – ступать срамно, жалко красоту топтать.

В не менее роскошном кабинете, навстречу Петру, радушно раскрыв объятия, спешил сам герцог Фридрих. Худенький, небольшого роста, изысканно одетый, с изящными манерами. Ласковый, вьется как лис перед курицей: назвал Петра «юным другом». Осыпая любезностями и похвалами, герцог усадил его на тонконогий, позолоченный стульчик, перед накрытым на две персоны столом.

Не стол, а недомерок хлипкий. Кулаком ударить в труху рассыплется. На нем графинчик с вином, ваза с фруктами. Отхлебнув маленький глоточек из хрустального фужера, герцог продолжал вести пустой, ничего не значащий, светский разговор. Проголодавшийся Петр, порядком уставший от непрерывного потока слов, залпом выпил фужер кисло сладкого вина, с нарастающим раздражением вглядывался в стареющего правителя, смутно догадывался, что дополнительного угощения не будет.

Несколько раз, Петр пытался перевести беседу в нужное ему русло, но, опытный в политических интригах правитель, ловко переводил разговор в другие, важные для него темы. Петру приходилось выслушивать обширные жалобы на притеснения герцогства со стороны поляков и шведов, на опустошенность казны и на многое другое.

Поздним вечером, голодный и уставший царь, вместе с Великими послами заявился в местный трактир. В полутемном зале, попивая вино и пиво, мирно беседовали сытые бюргеры и ремесленники. Ярким пламенем светил, потрескивал поленьями очаг, в котором, шипя, истекая ароматным жиром, запекались небольшой барашек и птица. На балках, под закопченным потолком висели связки пахучих мясных и кровяных колбасок, тяжело свисал копченный свиной окорок.

- Лихо, он тебя обошел, государь! - крутил головой Меншиков, обгладывая сочную мясную кость: - Одним словом, политика!

- Точно, Алексашка! – насытившийся Петр потягивал темное ячменное пиво: - Пришел к нему союза против турок просить, а попал совсем в другое дело! Еще и денег едва не пообещал дядюшке, взаймы дать! Были бы в Москве, выклянчил бы старый. А так, сам, мол, в дороге, говорю…

- Старый лис! - кивал многоопытный дипломат Возницын: - Такого пройдоху голыми руками не возьмешь! Хитры и лукавы европейские монархи! А ты, государь, случаем – не подзабыл ли чего? Может, не все нам рассказал? - пытливо и недоверчиво глядел на молодого царя.

- Да так! - нехотя протянул Петр: - Пообещал помочь в случае надобности! Ну, там, если со шведом или поляками, у нашего герцога свара выйдет! На словах пообещал!

- Политика – дело тонкое! - поучал послов захмелевший думный дьяк: - Каждое слово тщательно обдумывать надобно! Ибо от непродуманности, всякие последствия бывают! Вот сейчас, герцог! Ничего не дал, ничего не пообещал, а для себя, хоть на словах, да выпросил! Одним словом, политика!

- О да, да! - поддакивал пьяненький Лефорт: - Политик, есть – большой опыт и ум!

В трактире, сидели долго, до полуночи. Много ели и пили.

Раздосадованный Петр по настоянию Головина встретился с наследником курляндского престола, и вскоре, отбыл в морской город – порт Либау. Оставив в городе медлительный обоз, взял с собой Великих послов и верного денщика, царь зафрахтовал морскую шхуну «Святой Георгий», отплыл в Кенигсберг.