Чужой сценарий

- Продолжай мне звонить. Непременно. Мне это важно, поверь. Когда меня не станет - продолжай звонить. - Глеб судорожно вдохнул и прикрыл глаза, истекал срок действия морфина. И вообще все сроки истекали. Все сроки, отведенные Глебу. - Продолжай оплачивать мой телефон и звони хотя бы раз в неделю. Я найду способ тебе ответить, слышишь?

Глеб пошевелил пальцами, и я понял, что он ждет рукопожатия. Но не сейчас, не сейчас. В комнате - медсестра Юля. Я все еще не могу при посторонних. Два года стабильных отношений, но не могу. А Глеб может. Всегда мог. С первого дня нашего знакомства. Легко обнимал при свидетелях и за руку держал. Почему я не спросил его при жизни: “Как быстро ты перестал таиться и бояться самого себя? И таился ли вообще?” Господи, что значит - при жизни? Глеб еще жив. Скорее бы… Интересно, что положено просить у кровати умирающего: продления жизни или скорой смерти? Я почему-то прошу смерти. Наверное, потому, что меня никто не учил прощанию. Интересно, а кого-то учат? Есть ли этикет прощания?

Я сидел у кровати Глеба вторые сутки. Мы вместе не ели, не пили, умирали. Разница между нами была в том, что Глеб постоянно пытался что-то сказать, а я молчал. Оказывается, умирающему сказать нечего, как бы ты его ни любил. Нет тех слов, которые отражают чувства, все слова пусты. А вот умирающему есть что сказать. Он, в отличие от меня, даже говорит: “Звони иногда. Хотя бы раз в неделю. Меня не будет, а ты - звони”. Не будь Юли в комнате, приник бы к руке Глеба губами.

Я сидел, ощущая полнейшую внутреннюю пустоту. Еще неделю назад меня заполняло то болью, то нежностью, то отчаянием. Я не мог смириться с уходом Глеба. Но вот уже два дня внутри пусто. Перегорело, что ли.

- Черт, как пОшло.

- Что пОшло, Глеб? - я, опершись рукой о край кровати, подался вперед. Глеб накрыл мои пальцы ладонью и улыбнулся. Хотя назвать эту улыбку улыбкой язык не поворачивается. Глеб, скорее, оскалился, но это все равно улыбка. Улыбка умирающего. Господи, о чем я думаю?

Медсестра подошла к нам, поправила подушку, сказала: “Сейчас уколю, миленький”.

Я поторопился выдернуть свои пальцы из-под ладони Глеба, чтобы Юля ничего не заметила, но она заметила. Заметила не Глебову нежность, а мой страх. И тут же ласково провела ладонью по щеке Глеба. Мне даже показалось, что на какую-то долю секунды Глеб к этой ладони приник. Ему необходима была сопричастность в последние часы. Или минуты? Он всегда был очень чувствителен к нежности. Господи, как я его любил... Опять в прошедшем времени. Я и сейчас люблю, просто ничего не чувствую. Это так страшно - ничего не чувствовать, но при этом бояться быть самим собой. Неужели мнение медсестры обо мне сейчас важнее чувств Глеба?

Я, преодолев страх, взял любимого за руку. Глеб улыбнулся, и я его поцеловал.

- Может, принести вам кофе? - обратилась ко мне Юля. Она впервые предлагала мне что-то. Оценила мою смелость, что ли? Господи, какая смелость, о чем я думаю? Просто Юля отзывчива и деликатна. Да, наверное так, она деликатна. Забытое слово.

* * *

Две недели назад Глеб принял решение перестать лечиться. Только обезболивающие и морфий. Ушел из больницы, нанял медсестру. Хотел умереть дома в своей кровати. В нашей кровати. Я, как последний слабак, только плакал. Не находил слов, чтобы убедить… Я просто толком не знал, в чем надо убеждать, вот и не находил слов.

Марина Семеновна, мама Глеба, как ни странно, спокойно приняла решение сына. Успокаивала меня. Господи, у нее сын умирает, единственный, а она обо мне думает.

Пять лет назад, узнав о моей связи с Глебом и вообще о моем нетрадиционном уклоне, семья от меня отказалась: и родители, и брат. Дикость! Я взрослый тридцатилетний мужик, а мне - вон из дома. Я был настолько в шоке, что собрал вещи и ушел. Молча. А что я мог им сказать? Просить принять меня таким, какой есть? Бред. Бред… Как можно просить принять?

Глеб привел меня к себе. Познакомил со своей мамой.

- Вы Глеба любите? - спросил я её тогда.

Она сразу не ответила, но с таким удивлением на меня смотрела. И с жалостью. Как на последнего мудака.

- Как же я могу не любить сына? Ведь он - часть меня. Я его родила, Ванечка.

Да, точно, как я мог этого не учесть - она его родила. Я никогда никому не смогу сказать этих слов: “Я тебя родил”. Господи, о чем я думаю сейчас?

- Меня, между прочим, тоже кто-то родил, - сказал я тогда. - И этот факт совсем не помешал сегодня меня выгнать из… Не из квартиры, нет, из жизни.

Марина Семеновна подошла ко мне, погладила по голове, как маленького. Затем прижала мою голову к своей груди - и так мне стало спокойно.

- Я знаю, что я слабый и никчемный. Я все про себя знаю. Но кто сказал, что слабых можно в топку? Кто сказал?

Я пытался не заплакать.

И сегодня пытаюсь. Глебу бы не понравилось. Ему бы не понравилось быть причиной чьих бы то ни было слез. И Марина Семеновна не плачет. Она сидит в своей комнате на венском стуле. Сидит с прямой спиной, не позволяет себе расслабиться. Не ест, не пьет, даже в туалет, по моему, не ходит. Боится не оказаться на месте, когда… Ну, когда… Господи!

- Ты, Ванюша, позови меня, как только Глеб захочет… Не проститься, нет. Просто…

Она не могла или не хотела подбирать правильные слова.

- Я позову.

- Спасибо. - Она погладила меня по голове, как в день знакомства. - Спасибо. Я рада, что ты есть у нас с Глебом.

“У нас с Глебом” - повторил я про себя. Получается, что после того, как Глеба… Ну, после того, как… Получается, что я останусь в жизни Марины Семеновны и буду не один. Господи, о чем я думаю?

* * *

- Как пОшло, - вновь произнес Глеб. Укол начал действовать, и боль отступила.

На этот раз я не стал переспрашивать: “Что пОшло?”, понял, о чем Глеб думает.

Я поднялся со стула и подошел к окну. Поздний ноябрь смел все листья с деревьев, но один лист продолжал цепляться за ветку. Именно об этом листе ровно неделю назад я сказал Глебу и он, немного подумав, впервые произнес: “Как пОшло”.

- Как пОшло, Ванечка, умирать под чужой сценарий, - сказал тогда Глеб. - Теперь буду думать об этом последнем листе. Буду неотступно думать…

Я погладил его по руке и мысленно обратился к листу, который упорно цеплялся за жизнь. Просил его держаться из последних сил. А теперь не знаю, правильной ли была молитва? Лист держится, а мой любимый продолжает страдать. Если бы знать, что и листу тяжко. Если бы знать… А кому, собственно, от чужого страдания станет легче?

* * *

- Как пОшло, Ванечка, умирать под чужой сценарий.

Глеб слово в слово произнес ту же фразу, что и неделю назад. Чужой сценарий не дает ему покоя. Ему, который учит студентов искать свои сюжеты, учит не копировать, не домысливать, а думать.

- Последний лист - это не самое пошлое, что может подкинуть жизнь, - сказал я.

- Но это то смешное, что может подкинуть смерть, - Глеб усмехнулся. - Будучи здоровым я никогда не думал о смерти, о том, что и у нее есть свои сценарии.

- Перестань, - попросил я. Это самое идиотское, о чем можно просить умирающего: “Перестань”. Скоро перестанет.

- Юля, приготовь, пожалуйста, маме чай. Крепкий и сладкий. Она сама не попросит.

Юля моментально подошла к кровати, внимательно посмотрела на Глеба, улыбнулась одними губами и вышла из комнаты. Позже я понял, что эта улыбка врезалась в мой мозг. Возможно, и в мозг Глеба тоже. Он ушел с чужой улыбкой в голове.

Как только за Юлей закрылась дверь, Глеб попросил обнять его. Я рухнул на колени перед кроватью и обнял. И заплакал, как последний дурак. Как слабак, которым и был всю жизнь. И, видимо, буду. Я оплакивал себя, оплакивал чувство невозможности без Глеба. Оплакивал… Черт знает, что я оплакивал, но Глеба не стало под мои рыдания. Если бы он писал сценарий собственной смерти, то вряд ли захотел уходить под чьи-то, пусть и мои, стенания. Глеб скорее предпочел бы уйти под смех.

От умершего Глеба меня оттаскивала Марина Семеновна.

- Ванечка, не надо, - шептала она. - Не надо так, родной.

Юля, не таясь, плакала. Интересно, медсестры оплакивают всех умерших пациентов или не всех? Господи, о чем я думаю?

Марина Семеновна удивительным образом держала себя в руках. Я многого об этой женщине не знаю. Жил в её квартире и не удосужился… О чем я думаю, Господи?

Я кинулся к окну и посмотрел на дерево. Лист трепыхался на ветру, но держался.

- Это неправильно! - крикнул я сквозь рыдания и ударил кулаком по стеклу. Стекло выдержало мой слабый кулак. А на что я рассчитывал? На фонтан осколков? Очень театрально.

- Что неправильно, Ванечка? Смерть?

- Чья-то глупая жизнь после смерти близкого! - А вот это точно театральная фраза. Как много излишнего пафоса.

Я бросился к дверям. Мне просто необходимо было что-то делать, чтобы перестать плакать. Не стал ждать лифт. Сил на то, чтобы ждать, не было. Все силы, отведенные на ожидание, были отданы Глебу. Бежал вниз через две ступеньки. Я впервые в жизни так торопился. Выскочив из подъезда, сбил с ног незнакомую женщину, не стал помогать подняться. Даже не остановился. Даже не отреагировал на “придурок обдолбанный”. Она права, я обдолбан многодневным ожиданием смерти.

Подбежал к дереву и завыл.

Даже несколько раз стукнулся лбом о ствол, не чувствуя боли.

Карабкаться на дерево и срывать лист не имело смысла.

- Это не лист, Глеб! - крикнул я. - Это не лист! Это не чужой сюжет и потому не пОшло!

За сук зацепился, замотался кусок полиэтиленового пакета. Сука. Сука!

Кусок полиэтиленового пакета желтого цвета.

Надо положить деньги на телефон Глеба и позвонить ему. И рассказать. Глеб знал, что мне будет что ему рассказать после смерти. После его смерти.

О чем я думаю, Господи?