Василиск и Василек. часть 3.

...Дед спрятал до поры дохлого петуха под рогожку и вернулся в избу.

- Положи до кучи! – велел он Верее, протягивая ей принесенное яйцо, последнее, что осталось от помершего от старости Аспида.

Горестно вздохнул, потер занывшую поясницу, задумался о жизни и еще, о чем-то очень важном. Старуха удивленно хмыкнула и пошла в черный угол избы.

- Ты куда? – остановил ее дед.

- Как куда? Сам велел в кучку сбросить! – Верея склонила руку с яйцом над помойной лоханью, куда сливала объедки для поросенка визгуна.

В избе взыгралась драма. Взъерошенный Балбош накричал на жену, отнял у нее последнее яйцо, бережно держал его в ладонях. Отыскал теплую рукавицу, положил в него наследство Аспида и пристроил в теплом загнетке, подальше от тлеющих угольев. Обозленная Верея брякнула по столу вынутым из печи противнем с яичницей. Сама есть не стала, позвала внучку, обиженно поджала губы и села у печи, сердито сверкала глазами.

Вконец расстроенный Балбош лениво скреб ложкой по противню. Рассеянно поглядывал на Казьку, на рукавицу в загнетке. Яичница пересохла, сало пережарилось едва не в угольки. Но дева не смущалась: проворно орудовала ложкой, сочно похрустывала, причмокивала.

«В кого уродилась дева?» - в который раз сокрушенно подумал дед, уперев глаза в загнеток. А сам продолжал о чем-то думать.

…Дед едва успел снять с каленых камней первый пар, как в закопченную баньку тонкой змейкой скользнула Казя. Балбош нежился в полумраке верхнего полка, лениво помавал на себя истрепанным березовым веником. Казька плеснула на ухнувшие камни водой, яростно захлесталась, еще хлеще деда. Балбош только крякнул от крутого напора взметнувшегося под потолок пара. Внизу, желтея худым телом, в белесых клубах непереносного жара измывалась над собою внучка: мосластая, жильная, словно витая плеть. Волос длинный, жесткий как кобылий хвост, прилип к узкой спине вдоль ребристых позвонков.

«М-да! Эх-хе-хе! Ни рыба, ни мясо, дева! Тощая, черная как кикимора. Еще и злющая: язык как шило, глазами жжет. Кто такую занозу замуж возьмет? То ли дело у Федота, внучка: всего шестнадцать годков, а в ней пудов семь весу. Такая как она - в работе зверь, в постели перина пуховая. Детишек нарожает прорву. А наша? И-эх…Ни дать ни взять, одним словом – Казя! И пар ей нипочем. Господи, глянь как лютует!»

Дед от огорчения так захлестался венком, что даже Казька присела на пол. Ошалела дева, сомлела от пара. Теперь лютовал дед, выгонял из себя хворь и досаду, сверкал помолодевшими глазами: ой – любо, еще…еще чуток…

Бухнула дверь. В узкий проем бочком втиснулась тучная бабка Верея с веником под мышкой. Дохнула кипяточным духом, закатила глаза и упала возле мокрой внучки.

…После бани отдыхали всей семьей. Верея отпивалась квасом. Повеселевший Балбош выцедил ковшик медовой браги, выпросил таки, малый жбан у старухи, на помин усопшего Аспида. Расслабленный, хмельной, он ласково посматривал на раскрасневшуюся внучку, уплетавшую моченые яблочки.

Любил он ее. Как не любить родную кровинушку? Кроме нее некому беречь их с Вереей старость. Детей Верея нарожала много, а выжило только двое. Младшего взял к себе на службу сам князь: приметил в селе Звягино во дворе у посадника дюжего парня, и сманил в свою дружину. Гаврюху, старшего сына, хряснуло по маковке сосной на рубке леса. Его вдовая женка, после такого, вроде как стала заговариваться. Пошла, было, в болотину по голубику и пропала. Долго ее искали, да не нашли. Видать прибрал ее к себе Болотник: зачем она ему, умом тронутая, понадобилась – не понять. У лесных Хозяев свои дела и думки.

Осталась махонькая Малуша сиротой. Растили ее дед с бабкой как умели, души не чаяли. Но, то ли бог обиделся, то ли сам бес вмешался, но стали примечать за ребенком непримиримость к тому, что ей досаждало. А досаждало ей многое. Выросла дева: колкая как шиповник, гибкая, сильная, и до ужаса вредная. Раз, кого куснула язычком, в другой – кольнула глазками, а тут и прозвище пришло и приросло – Казя, вредная, значит. Но Малуша не обижалась, на насмешки гордо плевала, а где плевком не обходилось, пользовалась острыми коготками.

Так и выросла: смуглая, жгучая как ведьма. Красивая, только уж больно худая. Родное имечко Малуша забылось. Осталась она Казей, такой, какая есть: своенравная и вольная, как дикая рысь.

- Заневестилась! – ласково сказал дед Балбош о внучке: - Поди, от женихов отбоя нет! А-а? …Верея…погляди, как выросла наша то, совсем невеста!

Казька поперхнулась, подавилась яблочком. Вытаращила на деда черные как угольки глазки. Бровки подняла, на щечках выскочил румянец. Хотела что-то сказать, но не посмела, смущенно поникла, шарит рукой по миске с яблочками.

Сердце Балбоша екнуло от нехорошего предчувствия. Не уж то он опоздал с вопросом?

- Ну-кось, милушка, выйди на часок! – строго приказал он внучке: - Нам с Вереей поговорить требуется.

…Битый час он что-то доказывал своей старухе. Совсем уже обессилев, допил брагу, жалобно заглядывал в глаза жены.

- Как же ты не поймешь, Вереюшка? Такое может раз в тыщщу лет случается! Пойми: все сходится. Аспиду покойному, сколько годов было? Вот то то…Семь годов! Семь…все как в сказах старых! Черным он был? Был, чернее нет! Злой? Злющий как змей! Яйцо снес? Снес! Вот оно, в рукавичке лежит! Остался пустяк: подвязать яйцо под мышку непорочной деве – и вот он…Василиск! А вся цена – потерпеть той деве семь седьмиц! – дед восторженно взвизгнул и заглянул в жбан из-под браги.

- Не дам внучку на позор! Хоть режь меня. Где это видано, деву на яйца как курицу сажать! Узнает Семка, и тот сбежит. Вовсе в девках останется…

- Какой Семка? – насторожился дед Балбош: - Уж не Фотия сынок? Вот оно что-о-о! Неужто опоздал Аспид с яйцом? Эх-ма! Значит, у молодых все сладилось. Прозевала деву, старая! У-у…Я вас…

- Ты чего? Чего мелешь? – отшатнулась Верея: - Дева она! Такая, как наша, до венца не дастся! Ее ж парни как огня боятся, сам знаешь. Даже твой Аспид, и тот, Казьку стороной облетал. Чуял, бес черный, что не сладит с ней.

- Точно знаешь? Не врешь? – воспрянул духом Балбош.

- Шас! Жди!

Бабка метнулась на улицу. Выловила Казю, цепко ухватила за локоть и зашептала ей на ушко. Казька смущенно пискнула, вырывалась. Но бабку просто так не одолеть, она еще крепкая. Дед прятался за окошком, видел, как внучка взъярилась, царапнула бабушку за руку, вывернулась и побежала по двору: злющая, раскраснелась. Коза, собака, поросенок, куры и гуси – всех, словно смело с пути разъяренной девы.

У Балбоша отлегло от сердца. Даже жалко стало обиженную внучку. Но дело стоило того, что перед ним девичья обида? Главное, что б она, обида эта – была не напрасной.

Казька подбежала к колодцу, ухватилась за жердину журавля.

- Ой! – обомлел дед: - Никак топиться кинулась!

- Щас! – сказала вернувшаяся бабка, облизывая расцарапанную руку: - Такая сама всех перетопит и сухой выйдет! Вот, дал бог карахтер! Пить она пошла, остужаться!

Казька вывернула из колодца бадью с ледяной водой, опрокинула ее на себя, фыркнула как мокрая кошка и пошла сушиться на солнышко.

- Ну? – кинулся Балбош к Верее.

Та торжественно кивнула. Возликовавший дед бухнулся на коленки перед красным углом, закрестился на икону Николы Угодника и неугасимую лампадку.

- Слава Тебе Господи! Отвел от девы непорочной беду! Верея! Тащи скорее чистое полотно и Казьку!

- Зачем?

- Яйцо подвязывать будем! Пора, а то залежится! Даст бог, выведется Василиск…А там, такое начнется – сам Перун ахнет, не то что князь!