Василиск и Василек. часть 4.
…Шел третий день, как началась высидка Василиска. Угрюмая Казька часами сидела на лавке, глядела в окно. Совсем как подбитая птица. Вдобавок, прижимала к телу подвязанную правую руку с ненавистным яйцом подмышкой: и тут, дева была не как все – левша. Щелкала пальчиками проворных тараканов. Надоест - во двор идет. Ходит: злющая, неловко кособочилась и зачем то подволакивала ногу, видно ей так было удобнее. Или, чтобы досадить деду: пусть видит, как умучил свою внучку.
Предусмотрительный Балбош пустил слух, мол, поранила Казя руку, расхворалась. Сам глаз с нее не спускал. Опасался, что своевольная Казя выкинет какую пакостную проделку, и загубит единственное яйцо. Но беда пришла совсем с другой стороны.
В тот вечер, разомлев от духоты, Балбош дремал на лавке. У поставца с лучиной сидела Верея: сонно тянула из подвязанного клока чесаной шерсти тонкие пряди, вяло жужжала веретеном. Казя рядом с ней, пристроилась у раскрытого окна. И вдруг, она встрепенулась, подалась вперед.
Проснувшийся дед услышал голосок дудочки жалейки, тонкий, грустный. Балбош сразу все понял: в полдень в село вернулись косцы. А это означало только одно: над беззащитным Василиском нависла угроза. Вместе со всеми пришел Семка, и теперь, шельмец, жалостливо выманивал на улочку Казьку.
Дед обмер, подскочил к окну.
- Кыш, окаянный! – отчаянно крикнул в сумерки, пошарил рукой по подоконнику, так и подмывало запустить чем то в тяжелым в жалельщика, но ничего не подвернулось.
- Казька! Я тебе…и-их! Посмей только!
Балбош не договорил, задохнулся от нехорошего предчувствия, погрозил внучке тонким пальцем.
Казя вскочила, ядовито фыркнула, метнула подолом сарафана и плюхнулась лицом вниз на свою постель, захныкала, задергала плечиками и ногами.
Дед долго вглядывался в темень, жег лучины, вздыхал. Уже проголосили вторые петухи, а рассвет не торопился на землю. Хоть и коротка летняя ночь, но и она, казалось, прилипла к черному небу.
Когда над лесом засветилось небо, Балбош понял: он не выдержит напряжения. Прошло всего трое суток, а впереди еще, ой, как много дней и ночей. Трудно одному караулить деву, надорвется. В другое время он только посмеялся бы над внучкой. Ясное дело, заневестилась девка. Семка тоже, в самой силе, парень хоть куда, пусть милуются на здоровье, внучат нацеловывают. Но теперь все изменилось: под мышкой у девы подвязан будущий Василиск, и рисковать им Балбош не намеревался.
Поразмыслил, вяло похлебал квасную тюрю с хлебом и луком, нахлобучил на лысину гречишник и пошел к посаднику.
Твердила завтракал. Ел сдобренную льняным маслом кашу, запивал томленым в печи молоком, сыто жмурился от удовольствия. Рядом стоит широкая как копна баба стряпуха, двигает к хозяину миску с замешанным на яйцах творогом, из загнетка пахнет жареной курицей.
- Здрав будь, посадник! – по чести поклонился ему Балбош, коснулся рукой пола.
- И тебе не хворать! – весело ответил мужик, вытирая поданным стряпухой рушником замасленные губы: - Вовремя ты пришел. Дня через три выходим на страду: рожь нынче хороша. Ой, как вызрела. А там и овсы доспеют. Готовься. Бери внучку, косы, грабельки…
- Никак не выйдет! Занедужила внучка. Да и я не выхворал.
- Это ж чем, твоя дева захворала? – изумился Твердила: - Сам же говорил, к ней ни одна зараза не прилипнет: пока болячка Казьку укусит – сама сдохнет!
- Было дело! – с сомнением согласился дед, утер шапкой вспотевший лоб, и, все же, решился: - Тут такое дело вышло! Одним словом, великое дело: может такое раз в тыщу лет выпадает. Грех отказаться. Ты, стряпуху отошли из избы, дело тайное.
…Удивленный рассказом посадник смешно поднимал кустистые брови, задумчиво ворошил густую бороду, с недоверием смотрел на вспотевшего от возбуждения деда. Странную сказку говорил Балбош. Кому-кому, а ему, посадник уж точно бы не поверил: мало чего привидится старому человеку. Но неожиданный аргумент перевесил его сомнения: Твердила вспомнил известного на всю округу Аспида.
- Так, ты говоришь, сдох, твой куръ?
- Помер, батюшка. Окочурился! От старости. Ровно семь годков прокукарекал.
- И яйцо оставил?
- Оставил, родимый! Я сам его из под родителя вынул: оба еще теплые были, и яйцо и Аспидушка.
- А Казька?
- Пока терпит…
Посадник задумался, ходил по избе. Грузно давил половицы обутыми в сафьяновые сапожки ногами, хмурился, кряхтел. Взял жбан с молоком: пил долго. Балбош с трепетом следил, как прыгает под бородой посадников кадык, ждал.
- А зачем тебе, дедка, такое чудище? Говоришь, он камушками да песочком кормится?
- Истинно так! – набожно перекрестился дед, воздел к потолку повеселевшие глаза: - Камушки его любимая еда. А когда их нет, то он глянет на кого живого, прожжет глазом бесовским – тот и окаменеет. А Василиск - склюет, схапает. Только за ним следить надо. Говорят, что когда выведется птенец, он добра не помнит: съест свою родительницу. А если та убережется, тогда он за ней как сосунок за коровой бегать будет, все ее приказы исполнит. Беречь Казьку надо!
- Добро! Но что ты от него хочешь? – стоял на своем Твердила.
Балбош вздохнул. Если сказать честно, он и сам до конца не понимал, зачем ему понадобится чудо-юдо. Была мысль, первым делом испытать его чародейство на Федоте: сколько раз его предупреждал, просил, следи сосед за своими гусями. Что ни год, то выщипывают репу в огороде у Балбоша. А Федоту как от стенки горох, смеется! Но теперь все, кончатся его смех и воля, когда в глупую булыгу обратится. А дальше? Дальше Балбош не знал. Скрывать не стал, так и обсказал посаднику свои мысли.
- М-да! – промычал Твердила, с интересом посматривая на уныло понурившегося деда, и решительно прихлопнул по столу волосатой ручищей: - Значит так! Мелко мыслишь, дед! Тут вопрос государственный, а ты про репу талдычишь. Первым делом, напустим окаянного на переяславских, измучили своими наскоками. А как их покаменим, так поедем кланяться в Тверь, к своему князюшке: так и так, мол, кормилец наш, вот как мы за тебя радеем! Ох и обрадуется он, ох и расширит княжество! Москву под себя возьмет. Как думаешь, поставит меня над ней посадником?
Твердила тяжко облапил плечи щуплого деда, дышал жарко, с перерывом, мечтательно и сладко жмурился, словно ел тягучий мед из огромной бадьи, колол деду ухо жесткой бородой.
- Муромские, владимирцы, рязанские – все под Тверь пойдут! – хмелея от смелости, бубнил посадник: - А там и до Орды недалече! Все Тверью станет. Лишь бы твой Василиск сдюжил. Сдюжит, не околеет?
- Сдюжит! Тятька его, Аспид, вон каким был, мал, а никому проходу не давал. А тут сам Василиск! Соображай, где куръ, а где нечистый! Ох, и много от Орды камня останется! Все поля завалит. Как потом пахать будем?
- Ничего! Проживем! Лишь бы вражину извести, а камень сгодится. Дороги мостить им будем!
Посадник долго не отпускал от себя деда Балбоша, все расспрашивал, давал наказы, как уберечь Казю от девичьего греха. Страстно крестился на образа.
- Надо чтобы поп Никодим не узнал! Пронюхает, все яйца в селе переколотит! Крепко он не любит старую веру…А Василиск оттуда, от старины…
С Семкой уладили дело просто, без затей.
…В полдень Казя вылизывала сладкую ложку: ела мед, что принес от посадника ее дед. Перед этим умяла кусок копченного окорока, с хлебом и луковкой. Ее глазки слипались от сытости, все удивлялась щедрости строгого на дела посадника: жесткий мужик, хоть и справедливый – но власть, нет-нет, да сделает кому-то больно. А тут, расщедрился: едва донес дед Балбош мешок с его дарами. Ешь Казя, не тоскуй, береги до поры свою честь, вынашивай демона.
На дворе затарахтела колесами телега. Казя глянула и захлопала глазищами: в возке, у широкой спины своего тятьки, сидел унылый Семка: размяк от горя, ноги в лаптях опустил до самой дороги.
- Куды его, деда? – выдохнула Казя.
- На Мшанское болото! Гать мостить будет! – ответил дед и мстительно шепнул в сторонку: - Так ему и надо! Лиходей!
Казька вскочила, все на ней вздыбилось как у кошки: и нос, и волосы, глазища налились злой слезой. Отшвырнула ложку, заголосила как по покойнику:
- Ну, деда, век не прощ-щ-щу! Так и знай! Попомнишь меня, когда совсем состаришься!
- Так я…
Но Казя его не слушала. Выбежала на улочку, долго смотрела вслед увозившей ее милого телеге. Подпрыгивала, махала свободной левой рукой, делала ему какие-то непонятные знаки.
Пегая лошадка бежала бодро, деловито отмахивалась хвостом от гнуса. Тележка попрыгала по высохшим корневищам сосенок и завернула за изгиб березняка. Мелькнула раз, другой, среди белых стволов и пропала из виду.
…Пожалуй, никогда еще так сладко не спалось деду Балбошу в его длинной жизни: шутка ли, почти четверо суток без сна. А все любовь, шуры-муры, будь они не ладны, виноваты.
«Высиди Василиска, а там, делай что хочешь! Все равно, пора за мужа выдавать. Только, поп под венцом не спрашивает кто ты – девка еще, или уже баба? Богу все равно, лишь бы хорошо жили и плодились! А яйцу не все равно: протухнет!» - успел подумать Балбош, проваливаясь в омут вязкого сна.
