Про Клаву и Федю

Три двери выходили на общую кухню. В шесть часов вечера одна из дверей открывалась,

очень красивая Клава снимала со стены деревянную качалку* и становилась у входной двери Я прикладывала к щелке один глаз и готовилась к «встрече».

- Иди сюда, - говорила Клава. – Лезь на окно. Смотри, как он будет идти: прямо или шатаясь.

Я могла и не смотреть. Раз его не было до шести, значит он не мог идти прямо. Когда приходил домой в пять пятнадцать, то шел прямо, а если после шести, всегда шатаясь. Звали его Федя. Был он толстый, слушался Клаву и никогда не участвовал в кухонных конфликтах. Федя, слегка шатаясь, открывал парадную дверь, поднимался по лестнице и останавливался на полпути, чтобы передохнуть.

- Шатается? – спрашивала Клава.

- Ну, чуть-чуть, - жалела я Федю.

- Сейчас зашатается.

Клава поднимала над головой качалку и становилась в позу Родины-матери. Федя уже дышал за дверью, ковыряя ключом. Нетерпеливая Клава распахивала дверь, он входил в темноту, качалка сразу же молнией ударяла его по спине и кухню освещали только искры из Фединых глаз. Все происходило быстро, кроме ударов качалки не было ни звука. Он ни разу не вскрикнул, ни разу не спросил: «За что?». Клава беззвучно наносила, а Федя беззвучно сносил. Потом он заталкивался в комнату, что было дальше, мне не было видно. Через два часа их дверь открывалась и Федя с подушкой шел на веранду.

Весь второй этаж дома был окружен продуваемой верандой. На нее выходили двери всех квартир. Каждый имел на веранде свой стол, стул, сундук и всякое фамильное барахло. Летом на веранде спали, до утра играли в преферанс, а с подъемом солнца вели наблюдение за жизнью двора. Квартир, вмещающих всех желающих выпить, не было ни у кого, поэтому летние торжества проходили на веранде за множеством сдвинутых столов.Окурки падали, куда хотели, а остатки еды летели прямо в пасти собак.

У Феди на веранде стояла кровать. Тяжелая, железная кровать, которая не уносилась никогда. Помимо несущественного недостатка приходить иногда шатаясь, он имел один существенный. Федя страшно храпел. Детей у них с Клавой не было и, устав еженощно переворачивать его со спины на бок, она установила железную кровать и с марта по декабрь Федя храпел на веранде. За все годы ни один вор не сделал попытку подойти к дому. И ни один кавалер, поздним вечером провожая подружку, не мог поговорить о любви: перекричать Федю было невозможно.

Железная кровать, колокольный Федин храп и даже три молниеносных удара качалкой по Фединой спине – это был заведенный порядок, без которого жизнь дома была бы неполной. А Федина жизнь? Ему было хорошо. Он любил Клаву. Любил, когда она ему в восемь утра давала полный обед: борщ, две свиные котлеты и литровую чашку компота из сухофруктов. Любил все Клавины решения, все ее удары и никогда не помышлял дать сдачи.

- Дурак ты, Федя, - говорили соседские небитые мужики. – Такой здоровый, а позволяешь бабе себя лупить.

На что Федя отвечал затрепанной фразой: «Бьет, значит , любит». И, наверное, был прав.

Со временем им дали квартиру на новостройке. Федя остеклил балкон, установил там железную кровать и его храп охранял весь девятиэтажный дом. Узнав, что Федя переехал, в наш дом сразу же пришли воры, но что взяли, ей-богу, вспомнить уже не могу.

Принимать решения Федя так и не научился. Спустя пару лет я сидела в безнадежной Клавиной палате. О болезни она не говорила, разговоры велись вокруг Феди.

- Представляешь, врачи сказали принести мне после операции витамины. Он пошел в кафе, что напротив, купил шесть сосисок и давай в меня заталкивать. Я зубы сцепила, жалко качалки под рукой не было. Сам все и съел. Мало я его била...

Она улыбнулась, глядя в какую-то точку на окне, а может в свое прошлое, а может...

- Когда это случится, - она не поворачивалась, - я хочу, чтобы ты знала: в шкафу, в нижнем ящике, я все приготовила. Тапочки, платье, белье, внизу крестик лежит. Он будет трястись и бояться, и все перепутает. Его не пускайте. Потом уже...

И опять стало тихо.

- Знаешь, - ее глаза вернулись к моему лицу, - я здесь спать не могу. Тихо очень. Без его храпа уже не могу.

Ее слезы скатились к подбородку, я подобрала их рукой и погладила желтоватую кожу.

- Жалко мне его. Дурной, толстый, жрать любит, храпит, но предан, как собака. Что с ним будет без меня?

Что будет? Через несколько месяцев собака осталась без хозяина. А еще через полгода обрела другого. Я встретила его в очереди. Как ни странно, за сосисками. И был он суетлив, глаза угонял то на потолок, то на кассира, то на очередь – только не на меня.

«Возьми меня с собой!», - Федя залил слезами эту сакраментальную фразу, шепча ее навеки уснувшей Клаве. Никуда его, конечно, не взяли. Клавин холодный профиль был непроницаем, а сам он даже легких решений не принимал. Остался. И стоял теперь за сосисками. На его толстой руке аккуратным почерком был написан номер - семьдесят. Все же, нам пришлось посмотреть друг на друга.

– Ну что? – спросила я.

- Да вот, живу, - Федя развел руками, а глазами почему-то показал на очередь. – Женщина хорошая попалась. Готовит вкусно, уважает меня.

- Не бьет?

Этот вопрос Федю расстроил. Он сразу обвис, похудел, а из грустных глаз стали выплывать картины, лучшие картины его жизни: железная кровать, веранда, сверкающая в темноте качалка и две огромные котлеты, выдаваемые Клавой ежедневно в восемь утра.

- Нет, не бьет, - ответил он с сожалением.

- Не бьет, значит, не любит, - я взяла его руку и рядом с номером семьдесят вывела свой – сорок пять.

Это была моя очередь, мой номер и мой килограмм сосисок. И все. Все, что я могла подарить ему на прощанье.

*качалка (укр.) - скалка