Гениальность

«Гениев принято почитать, - рассуждал Иван Кузьмич, глядя как с Кассиопеи стягивает чернильное ночное облако, и из пелены мрака выглядывает звёздочка Каф, - Почитать… Ну, и, конечно, всякими многосерийными эпопеями увековечивать, тыча в глаза публике исключительно положительными качествами. Качества неположительные, как правило, принято нивелировать, а то и вовсе вымарывать. Потому как гений при наличии обычных человеческих недостатков начинает блёкнуть и на большом экране смотрится неубедительно. А значит и не загадочно…

А загадочность гения – это ж самая его козырная карта. Такая козырная, что козырнее и не бывает…»

Блажь задуматься о гениальности накатила на Кузьмича при созерцании небесных бездн, что местами звездили раскалённой материей, а местами мрачнели, замаранные снизу облачными кляксами. Бездны эти призывали Кузьмича мыслить о великом, а не гонять в голове житейский мусор пустых бухгалтерских озабоченностей. Тем более что упомянутой загадочности в них скрывалось много больше, чем витаминов в роге изобилия. И вся она, эта самая загадочность, была крайне далёкой. Настолько, что могла быть измерена разве что мысленной линейкой.

« Вот, - подумал Иван Кузьмич, - Так вот и гений должен вдалеке, на бугорке стоять, разумом слепить, что твой шахтёр фонарём на каске, да своей таинственностью завораживать. А когда он сосед твой по лестничной клетке и мусорное ведро, нет-нет, да и выносит в дырявом носке, причмокивая на ходу папироской, то статус его определяется как «охламон из тридцать седьмой квартиры», а вовсе не как «Ваше величие». Потому как из дыры выглядывает ничем непримечательная пятка, а из ведра простецкие картофельные очистки. Да и светить-то тут ему особо нечем в подъездном полумраке. Ну, разве что сверкнёт он пару раз очечными стёклами, отразив излучение пыльной лампочки, да папиросным угольком мигнёт.

Дойдя в рассуждениях до папиросного огонька, Иван Кузьмич вновь посмотрел на далёкую звёздочку Каф, вздохнул и у себя же самого поинтересовался: «Ну и как тогда ему, охламону-гению, жить-поживать?! Когда у него башку распирает от лучистой беременности, что в любой момент может пыхнуть и опалить лестничную клетку, а значит выстрелить вхолостую. Как ему в дырявом носке и в шлёпанцах на бугорок-то залезть, чтоб уж оттуда и фонарём слепит, и загадочность источать?

А немного подумав, Кузьмич сам себе и ответил: «Да только по головам! А по-другому никак! И всё это с кавалерийской нахрапистостью, и с боевым кличем, – Поберегись! Или же, чтоб глотку не драть, денег наворовать, да ими же орущие рты затыкать. Вот и получается, что сначала ты в дерьме вывозись, а потом уж и гениальничай сколь твоей душе угодно. А так чтоб враз, при картофельных очистках – это ты и нишкни! Не те нравы…»

После этих выводов в душе у Кузьмича заворочалась печаль-обида от махровой вселенской несправедливости. И может быть случилось бы так, что он с чувством беспросветной безысходности и поплёлся бы почивать, предвидя нашествие гнетущих снов, если бы не звёздочка Каф. Она вновь показалась из-за муаровой кляксы и, ободряюще просемафорила: « А ты сам-то, какого хрена сиднем сидишь? Чай уж не мальчик! Давай! Впрягайся! А то ж ведь заклюют, задолбят какого голопяточного!»

После такого явного наставления с небес, Иван Кузьмич приободрился, выпрямил спину и даже почувствовал себя эдаким чудо-богатырём, пусть и слегка усохшим. Расправил плечи и решил, что биться-рубиться ему теперь с плесневелой серостью за живучесть подающего надежды ума-разума, чтоб не скис он в одиночестве среди картофельных очисток и, чтоб пребывал на пригорке в загадочности.

А решив, Кузьмич хлопнул себя по коленям, встал с думной скамьи и бурча под нос: «Гори, гори моя звезда…», - отправился в дом заваривать чай.

Дело оставалось за малым – найти гения…