Несмешной. 1 Дом Серебряных поэтов

Деревянный на каменном фундаменте – «Дом Серебряных поэтов» с тонким шпилем, белым как луч за кронами вязов. Литературная старушка умерла, внучка, романтичная Муза, унаследовавшая особняк, вслух гордилась символикой трёх стихий:

– Гранит веков, дуб почестей и драгоценный металл слова хранят нашу традицию Поэтической Гостиной! Что бы ни случилось, в субботний вечер окна засветятся, и поэзия обнимет на пороге своих долгожданных гостей!

Аналогично Муся выражала и будничные мысли, вроде похода на рынок, оставаясь невозможно прелестной из-за отсутствия даже тени фальши. Юбки в пол, шали, шляпки с вуалями, всё ей к лицу, всё на ней органично. Такое вот существо.

Дубовый в особняке разве что паркет. Шпиль жестяной. Но кое-кто на самом деле выкован целиком из благородного металла поэзии девятнадцатого века – все три поколения хозяек дома. Не только субботние, любые гости Музы-Муси были обречены на литературную повестку. Она не навязывала, просто сама жила ей и только ей.

…

Зал тёмный – бордовая обивка стен и диванов, вычурные бесполезные бра, но и светлый – молодыми лицами. Зал тесен, как ни велик для провинциального дома, он – всего лишь гостиная, но и вместителен – зимой полсотни человек приходят на бал-маскарад.

Будучи вдвое старше каждого из собравшихся, Генрих держался особняком. Надеялся втихаря, что Муся забудет об условленной лекции. Обещал себе не вспоминать старушку, но думал только про неё. Матильда Львовна… Город осиротел и… выстыл что ли? Как обворованное жилище.

Она была повсюду: от рынка до лодочного заплыва, энергичная, изящная в движениях маленькая старушка. Такую не назовёшь замком «цербер», нодверь при ней оставалась плотно закрыта. Будущий день не дышал в щель мучительным зловоньем, не шарил, просовывая внутрь лапу могильщика с грязными ногтями.

«Ма тант, моя общая тётя, на кого ты нас покинула… Какое легкомыслие обрекло нас этой утрате, горе моё, какие тяжкие грехи. Талисманом, вот чем ты была – заколдованной щеколдой. Что-то в твоих напудренных морщинах было чеканное, вроде приказа, но ангельского приказа. Ты не заслужила грядущего зла, и до тех пор, пока жила рядом с нами, оно не могло приблизиться».

Когда старушку вспоминал, то и Кима, куда без него. Законсервировавшийся в неопределённом возрасте мужичок был, что называется, с руками. Пьяненький, беспрерывно хохмивший помощник по дому.

…

Себя двадцатилетнего Генрих помнил в центре кипучей жизни, там – за дубовым столом. Вдоль стен на диванах, в креслах по уголкам старшее поколение шушукалось, выпивало.

Трезвый Ким тихарился, опрокинув пару стопок, пересаживался к студентам. Как убийственно несмешно звучали его бородатые анекдоты, до бесконечности повторяясь! Молодым не понять склероза.

Ким словно пытался дошутить какую-то важную для себя шутку. Чтобы услышали, чтобы поняли, наконец.

…

Вот, например, в тот день кода они починили древний проектор и устроили видеозал на простыне. Шикарный старый фильм. Не успели закончиться финальные титры, Ким уже пересказывал анекдот из него! Зачем? Ведь только что вместе смотрели?

«Прости Ким, дожил я до твоих лет, сам всё забываю… Кого там арестовывали в этом анекдоте, овец или наоборот – волков? Пусть будет: верблюдов. «Почему ты убегаешь, заяц? – Верблюдов арестовывают. – Но ты-то здесь причём? – Арестуют, пойди, докажи, что ты не верблюд!»

Смешной анекдот? Так себе.

…

«А нас-то за что?» – эту фразочку Ким совал куда надо и куда не надо.

– Ким, бросай копаться в клумбе! Ма тант на чай с пирогом зовёт».

– А нас-то за что?

Он в принципе говорил про себя во множественном числе. Генрих объяснял это количеством братьев, у Кима их было семеро и три близняшки – сёстры. Никого не осталось.

…

Внезапно Генриху вспомнилась праздничная неделя, после которой Кима он уже не видел.

Отмечали Канун Закона. Дата знаковая: столица вобралав себя окраины и назвалась Метрополией. Все её территории получили тогда обновлённый основной закон. Двадцать два года спустя вместе с антрепризными концертами из Метрополии прибыл и длинный список нежелательных людей. Большую часть приказано было выслать не позднее следующего месяца, меньшую выдать Метрополии одним днём.

Вернулись с народных гуляний, накупив сушек и пряников, чаёвничали в библиотеке.

Вкус! Удивительное дело, как ярко всплыла их сдобная медовая сладость. Генриху нравились глазированные мятные голубки, Киму – обычные круглые пряники.

– Выслать… Это счастье, знаете ли… – взяв последнего голубка, Ким сделал вид, что тот впорхнул над столом, летит-летит и приземляется ему в карман.

Дослушав новости, Ким покивал воображаемому собеседнику и указал взглядом на кипу архивных, жёлтых газет:

– Выслать… Загляните в конец списка, ребятки. Кто там, филателисты?

Пошутил. Несмешной вообще.

Матильда Львовна, тогда – красиво увядающая дама нахмурилась и погрозила ему пальцем.

…

«Альбом нашёлся!»

До чего же всё мимо, не вовремя, с фатальным отставанием на шаг. Она так хотела полистать эти, ещё с плёнки напечатанные виды любимого городка прошлого и позапрошлого века. Ребята, оказывается, его в переплётную мастерскую отдавали, работа затянулась…

Генрих не открывал альбом, и без того тоска. Он знал, что виды улиц с деревянными мостовыми, панорамы речной косы теперь дополнены рисунками самой Матильды Львовны, проложенными папиросной бумагой. Запоздалый неудавшийся сюрприз.

Латунные уголки обложки, искусственная чёрная кожа…

«Дорогой переплёт».

Рассеяно ведя пальцами вдоль тиснения, Генрих остановился. Брезгливо, недоверчиво провёл ещё раз и повернул к свету.

«Какая мерзость! Почему?!»

Не специально. Ребята просто не досмотрели. Узор «жук», он же «панцирная звезда» весьма популярен, везде суют. Надкрылья тяжёлых панцирников расчерчены параллельными бороздами, которые кое-где сближаются, словно образуя вращающуюся звезду.

«Мерзость!»

…

Чем глубже во времени отодвигалась эпоха семидесятилетнего Тяжёлого Нашествия, последнего вылета панцирных жуков, тем дальше в мейнстрим уходила память о них. История, поначалу вызывавшая тошнотворный ужас, как-то незаметно проскочила этап осмысления, ушла в банальную систематизацию, завиральные теории, на излёте – в моду. Сериалы, комиксы, атрибутика, одежда – всё полосатое в панцирных спиральных звёздах. Как же бесит.

« Вы претендуете на оригинальность ребята, но «Маску красной смерти» сочинили задолго до вас. Это всё уже было…»

Генриха тошнило при виде курточек «жук», перчаток с двумя белыми пальцами, спиралей на чёрных рюкзаках… Он статистику изучал! Он пять лет могильники раскапывал! Он руки очевидцев держал, сидя на корточках перед ними, повторяя: «Успокойтесь… Пожалуйста, успокойтесь. Хотите попить воды? Давайте остановим запись. Мы можем перенести на завтра интервью». А про себя молился, чтобы у диктофона не сел аккумулятор. Свидетели говорили, захлёбываясь, не избегая подробностей. Они не живописали, а торопливо перечисляли: где, кто, сколько, при каких обстоятельствах. На следующий день никто из них не придёт.

…

Воспоминание за вспоминанием катилось под ноги. Всё дальше и дальше Генрих уходил по этому мелководью. Тишь и гладь на первый взгляд, но там и тут щемящие мелочи – скользкие камни, битые ракушки. На подошвах занозы глупых ошибок, небрежности, недопонимания.А крупных событий как-то и не было на горизонте. Задрёмывая, Генрих прямо видел свои полвека. Штиль на весь окоём. Негорячее солнце. Паркое марево накрывает залив, и чувство, что сроки вышли. Что истекают последние часы безветрия, если не последние минуты.