Улыбка со звёзд

Ночь вступила в свои права, рассыпав по тёмному бархату неба мириады алмазных пылинок. В домах загорались огни, у кого-то играла радиола, молодые парни и девушки прогуливались вдоль главной улицы деревни, шумно смеясь и переговариваясь. Всё вокруг дышало жизнью, воздух, посвежевший после жаркого дня, был напоён терпким запахом луговых трав. Лето выдалось отменное.

Лишь Григорий Лапин, забившись в самый дальний угол с бутылкой самогона, не мог более радоваться жизни. Звёздное небо наводило на него нечеловеческий ужас. Невыносимый, пробирающий до костей, выворачивающий желудок наизнанку. Он с трудом мог выйти на улицу днём, только когда плотные серые тучи низко нависали над деревней, создавая иллюзорное ощущение ограниченного пространства над головой. Ночью же его было не заставить выйти из дома даже под дулом ружья.

Эта перемена произошла с ним в одну ночь, но никто не мог сказать, что стало тому причиной. В деревне поговаривали, что Гришка просто-напросто пал жертвой белой горячки. Этим весьма вписывающимся в привычную картину сельской жизни объяснением деревенская молва и ограничилась, спустя неделю полностью вычеркнув парня из своей жизни.

Дед с бабкой, вырастившие рано осиротевшего Гришу, были весьма опечалены произошедшей с внуком переменой. Приглашали к нему настоятеля местной церкви Амвросия Ивановича и фельдшера из города, но на расспросы Гриша не отвечал, только бубнил в своём углу какую-то невнятицу да к бутылке прикладывался. Хлопот больших он не доставлял, поэтому, положившись на целебные свойства времени и милость божью, дед с бабкой смирились и оставили в покое несчастного, дабы душевный недуг сам покинул юношу.

Как раз в это время к отцу Амвросию приехал на каникулы из города племянник, семинарист Лёва Лещинин. В детстве они были очень дружны с Григорием, но, как водится, судьба развела их пути. Тем не менее Лёва не забыл о своём товарище. Узнав от дяди о страшном недуге, поразившем Гришу, тем же вечером он отправился в дом Лапиных.

Постучавшись в низкую дверь прихожей и не дождавшись ответа, Лёва вошёл в летнюю избу, перекрестился на икону и тихонько позвал:

- Баба Марфа? Есть кто дома?

Тут же откуда-то из-за печки вынырнула щуплая старушечья фигурка.

- Ой, Лёвушка! Здравствуй, милой! Проходи-проходи, не стесняйся! Какой ты стал статный да ладный! – улыбка умиления расплылась на круглом добром лице старушки, но Лёва заметил, что глаза бабки Марфы заплаканы.

- Садись, Лёва. Я сейчас чайку согрею.

- Благодарю, бабушка! Но я к Грише. Слышал, что ему нездоровится, вот и пришёл навестить.

- Бедный наш Гришенька! – Тут же запричитала баба Марфа, снова прослезившись – Такой ведь славный парубок рос. Сильный, красивый, всем девкам на загляденье, а ведь поди ж ты… Не пойми, что и сталось. Сидит в подполье, да горькую целыми днями пьёт. Еще всё что-то строчит и строчит в свою тетрадку. Вот не было у нас никаких школ раньше, так и горя не знали. Знай работали да песни пели. А как пришли энти ваши земства со своим образованием, так посмотри, что с парнем сделалось.

- Образование тут ни при чём, бабушка. Может, это дела сердечные?

- Ах, если бы, милок. Не было у него никого, уж мы с дедом знали бы. В деревне такие вещи не утаишь.

- Что ж, к нему тогда спущусь, если вы разрешите.

- Конечно-конечно, возьми вот ему пирогов отнеси, а я чайку всё-таки согрею. Глядишь, в доброй компании чего окромя зелья этого бесовского выпьет.

За большой русской печью, откуда, судя по всему, и появилась старушка, был приоткрыт лаз в подполье. Оттуда тянуло съестным, но к привычным запахам примешивались неприятные кислые нотки пота и перегара. Слегка поморщившись, Лёва ступил на скользкие, уже начавшие гнить ступени, те жалобно под ним заскрипели.

Подполье оказалось довольно просторным и походило на небольшую коморку. Прямо под лестницей притаился топчан с засаленным матрасом, вдоль стен примостились бочки с соленьями, на верёвках висело несколько вязок сушёных грибов, вяленого мяса и рыбы. На противоположной от лестницы стороне в дальнем углу стоял стол, на нём полупустая бутылка, гладкая стеклянная поверхность которой искрилась в свете дрожащего пламени оплывшей свечи. Света она давала немного, отчего по углам залегли глубокие зловещие тени. За столом, уткнувшись в локоть, спал Гриша. Лёва заметил несколько исписанных неровными буквами листов, торчащих у него из-под руки, и очень удивился.

- Гриша, – шёпотом позвал он. - Эй, вставай, друг. Это я, Лёва!

Парень завозился, но не проснулся. Тогда Лёва подошёл к столу и краем глаза заглянул в бумаги.

«… темень предвечная, пасть разверстая… голодна … рать готова … никому от неё не скр… не утаи … что в этой пустоте… смотрит прячется ждёт… были ли она…»

Больше ему разобрать не удалось, но прочитанное заронило семя тревоги и страха в его сердце.

Лёва положил руку на плечо спящего и легонько потряс. Григорий вздрогнул, сжался весь, словно от удара, и открыл глаза, в которых застыл болезненный испуг. Лицо его, заросшее неопрятной растрёпанной бородой, превратилось в гримасу отчаянья. В этом осунувшемся безумном старике нельзя было узнать жизнерадостного юношу, которого помнил Лёва.

- А? Что? Кто ты? – уставился на него Григорий.

- Гриша, это же я, Лёва! Помнишь?

- Лёва? Ааа, Лёвка! – тоскливо, но уже более вменяемо протянул тот, и губы его растянулись в кривой улыбке. – Какими судьбами?

- Да вот, на каникулы приехал, решил повидать старого друга. Как ты, брат? Что-то ты сдал.

- Ты прости меня, Лёва! Я не в себе, сам видишь. Нет уже того Гришки, которого ты когда-то знал. Нет и никогда не будет больше.

- Раскис-раскис, вижу. Но ничего, мы это поправим. Тебе бы свежим воздухом подышать, а то сидишь тут в своей берлоге, света белого не видишь да травишь себя этим ядом, – укоризненно кивнул Лёва на бутылку.

- Мне, брат, больше ничего не осталось. Пить, чтобы забыть, да сгнить побыстрей. Вот прям тут, чтоб ходить недалеко было. А свет этот ваш белый – глупость, да и только. Успокоение для дураков, которые не видят того, что у них перед глазами.

- Эка ты завернул, гордыне втихомолку предаёмся? Вижу, как душу твою гложет нечто страшное. Может, расскажешь другу? Я хоть и не в сане еще, но на путь этот твёрдо встал. Помогать заблудшим и утешать страждущих – мой наипервейший долг.

- Боюсь, друг, не поможет тебе мой рассказ, как не поможет он и мне. Кабы только и с тобой не приключилось то, что со мной теперича. Да и не поверишь ты мне, коли я уж сам себе не до конца верю.

- Начни, Гриша, глядишь, сердце успокоится. Любое бремя, его ж когда разделишь с кем, всегда легче становится.

- Ну слушай, коли просишь. Я уже и правда не могу это в себе носить. Страх и боль – вот всё, что от меня осталось! А самое главное – не пойму, была ли эта история на самом деле или всё ж таки умом помешался. Вот ответь мне на один вопрос, помнишь ты такую Агатку Чистову?

- Агату? – Лёва задумался. – Прости, но что-то не припоминаю.

- Вот то-то и оно! – с каким-то злым торжеством в голосе отозвался Григорий. – Не помнит! Конечно! И никто не помнит! Как будто и не было! А ведь мы выросли вместе! Вместе! Слышишь, ты! Мы втроём были не разлей вода! Вместе играли, вместе по грибы да по ягоды в лес бегали, вместе сказки слушали, которые дед твой рассказывал!

- Как вместе? – опешил Лёва. – Это как же? Ты помнишь, а я нет? Да и не было у Чистовых дочери никогда. Так и не получилось у них никого родить. Сам же знаешь, какая бабка Глаша от этого несчастная всю жизнь была. Всё сиротку хотела приютить, да и с этим никак не вышло.

Григорий вздохнул, как будто в очередной раз подтвердились его самые худшие ожидания.

- А я вот знаю, что была, – тихо, но убеждённо сказал Григорий, и с этими словами достал из-за пазухи красную девичью ленту и протянул её Лёве. – Вот всё, что мне от неё оставили.

Лёва бережно, словно одну из святых реликвий, принял из рук друга шёлковую ленту с витиеватым узором. Рассмотрел её внимательно, но в памяти ничего не шевельнулось.

- Очень красивая и дорогая вещь. Это шёлк?

- Да, шёлк. Мой ей подарок. Я ради него на заработки в город уходил. Мы собирались пожениться, а это моё обещание любви и верности.

- Но бабка Марфа сказала, что никакие сердечные дела тут ни причём. Как же так? Выходит, они с дедом не знали?

- Для них, как и для тебя, её никогда не было. Будто не рождалась.

- Как такое возможно?

- Сам не понимаю.

- А ты… - Лёва запнулся, боясь произнести следующий вопрос вслух, который мог обидеть Гришу или вывести из себя.

Григорий это заметил и с ироничной улыбкой продолжил.

- Не боись! Что, хочешь спросить, не выдумал ли я её? Ну что ж, я ведь хоть и выгляжу дураком, далеко не дурак. Сам задавался этим вопросом. Есть она! То есть была! Я в это верю! Уж ты как никто должен понять меня. Кроме того, эта лента… Есть еще одно доказательство. Мало убедительное, но всё же. Понюхай её.

Лёва виновато взглянул в глаза друга и поднёс ленту к носу, глубоко вдохнул. Терпкий сладковатый аромат, ни на что не похожий, дурманяще пряный, человеческий, тёплый, как луч солнца, и тонкий, словно паутинка, заполнил его лёгкие. На миг ему показалось, что тень узнавания пронеслась в его мыслях, но ощущение тут же исчезло.

- Почувствовал?

- Да, – тихо произнёс Лёва.

- Это она. Так она пахла, так пахли её волосы. Она всё время носила эту ленту, и та впитала в себя её запах. Единственное, что оставили… - он согнулся пополам, обхватив голову руками, и заплакал.

- Гриша, Гришенька, перестань! – приобнял друга за плечи Лёва. - Я не понимаю. Кто оставил?

- А чёрт его знает кто. Эта ненасытная пасть, которая постоянно поджидает нас в темноте.

- Ты о чём, Гриша? Какая пасть? Или ты это в переносном смысле? Пасть врага рода человеческого?

- Что? А, ты о рагатом. Не знаю, брат, я не поп и в этих делах ничего не смыслю. Знаю только, что вряд ли это его когтистых лап дело.

- Кто же тогда? – с подозрением воззрился на Григория Лёва.

- То, чему я стал свидетелем, было за гранью моего понимания. Чудо! Воистину! Я бы сказал, что это мог сотворить только сам Господь Бог Вседержитель, но чудо это было невыносимо жестоко, черно, как бездонная яма. Прежде чем я поведаю тебе мою историю, ответь еще на один вопрос.

- Конечно.

- Ты учился наукам в семинарии. Можешь ты мне сказать, что это такое у нас над головой?

- Небо?

- За небом, где все эти звёзды, и солнце, и луна?

- Немногое, но кое-что нам рассказывали. О небесной механике и вращении сфер, о том, что каждая светящаяся точка – это такое же светило, как наше, только удалённое столь далеко, что свету приходится добираться до нас сотни лет. И там вокруг них могут быть такие же миры, как наш, а между мирами неисчислимое пустое пространство. Но представь, есть специальные инструменты, с помощью которых можно разглядеть эти далёкие миры – телескоп называется. Я всё ж таки мало в этом смыслю, мы всё больше о Священном Писании говорим, сам понимаешь, – виновато закончил Лёва.

- Угу, – задумчиво проговорил Гриша. – Телескоп... Я много думал об этом последнее время. И почему никто не обращает внимание, что у нас над головами постоянно разверста самая глубокая, самая необъятная и непостижимая бездна в мире. Помнишь, в детстве мы втроём бегали по ночам в лес и дрожали от страха, представляя леших и кикимор, наблюдавших за нами из чащи, или русалок, которые вот почти показывались, когда вглядываешься в глубину реки. Пускай это были всего лишь детские придумки, но в темноте всегда кто-то прячется… А в том бездонном мраке у нас над головой кто-то прячется наверняка…

- Кто прячется, Гриша?

- Не знаю я. Сейчас сам решишь! – сердито рявкнул Григорий, потом виновато потупился и уже спокойнее начал свою историю, – Мы с Агатой хотели пожениться, а до того прятались ото всех, но дед с бабкой догадывались, да и тётка Глаша, видать, чувствовала сердцем материнским, но ничего не говорила. И вроде бы со всех сторон чувствовалось молчаливое согласие и одобрение. Я решил идти и свататься к её отцу, ударить по рукам, так сказать. В последний вечер перед этим мы решили всё обговорить с Агатой.

Стемнело, я убежал из дому, и она умыкнула из-под присмотра, будто бы к подружкам на вечёрку. Встретились мы и пошли за деревню на мысок, что над рекой навис. Ночь была тёплая, тихая, луна на полнеба разлеглась. Идём, молчим, а она украдкой всё глазами своими большущими как взглянет исподлобья, у меня в груди так всё и затрепещет. Добрались до нашей берёзки, сели на траву, еще мокрую от вечернего испара. И такой вид предстал пред нами, что дух захватило. Река, луг наш заливной только после сенокоса, то тут, то там стога стоят – и всё залитое лунным молоком. Посидели еще, и всё молчим, и вот решили прилечь. Смотрим на звёзды. Столько их в ту ночь было, что небо сияло! Я тогда впервые понял и почувствовал всё то, о чём так много говорит ваш брат: о величии Господа, о его Любви, потому что в тот момент чувствовал её всем своим сердцем, всей душой, видел во всём, во всей этой красоте и, в первую очередь, в Агате.

Мы долго не могли заговорить, не решались нарушить этот миг. Вместо этого она сняла свою ленту, распустила волосы, взяла мою руку в свою и обвязала нас этой самой лентой – вроде как, повенчались мы с ней в ту самую минуту, втайне ото всех, только перед Господом Богом как на ладони. А потом… Потом произошло что-то страшное.

Мы оба почувствовали холод, как зимой, облачка пара вырывались у нас изо рта. Мы огляделись вокруг, потому что оба, не говоря ни слова, поняли, что уже не одни. Вдруг Агата начала подниматься. В воздух, представляешь? Сама собой. Сначала медленно, а потом резко, словно со скалы вдруг начала падать. Но падала она вверх… Падала в это проклятое звёздное небо. Земля больше не держала её, отреклась от своего самого красивого создания и приносила его в жертву чему-то… Не знаю, поверишь ли ты мне. Но когда я её тогда держал, а она словно зависла над тёмной пропастью, там далеко в вышине я заметил пасть. Да-да, именно пасть! Ухмыляющуюся, чёрную, как сама эта бездна, жадно трепещущую пасть. Она разверзлась и ждала, пока моя Агата сама... сама в неё упадёт. Одной рукой я обхватил берёзу, а другой изо всех сил вцепился в её руку. Но сила, тянувшая её в темноту, была больше, нестерпимо больше, наши пальцы начали разжиматься, даже лента, которая всё еще связывала наши руки, не могла помочь. И…и… - тут голос Григория сорвался, и из глаз снова брызнули слёзы. - И я не удержал её…

Она падала невыносимо долго. Прямо в небо. В проклятое звёздное небо, голодное звёздное небо. Я видел, как она размахивает руками. Слышал её удаляющийся крик, она почти превратилась в неразличимую точку, когда крик оборвался. Сразу. Резко. И она исчезла. Навсегда.

Я вернулся домой как пьяный. Упал в сенях. Утром меня разбудил дед. Я всё ему рассказал, он смотрел на меня, как на юродивого. Он не знал никакой Агаты, а всю мою историю принял за сон, за бред пьяного гуляки. Позже я выяснил, что никто в деревне не помнил Агату, даже её собственная мать. Только лента, вот эта лента. Последнее реальное напоминание о её существовании.

Когда Гриша закончил, глаза Лёвы полнились слезами, а сердце болью. Услышанная им история не вязалась ни с чем, что он знал о мире земном и божественном. Это походило на рассказ умалишённого, он так бы его и воспринял, если бы не видел то, как она была рассказана, если бы не чувствовал ту же душевную муку, которую испытал его друг.

- Я верю тебе, друг!

- Спасибо, Лёва! – тихо проговорил еще больше постаревший Григорий. – Ты прости, но я устал. Мне надо поспать! Забыться.

- Конечно! Я загляну к тебе завтра днём. Мы попробуем разобраться в этом.

- Да, – без энтузиазма ответил Гриша и направился к топчану под лестницей. - Но не думаю, что нашим умишкам это по силам. Всё происшедшее было не от мира человеческого. Это было оттуда, - Лёва указал вверх в прогнивший потолок. - Из мира бездны, который постоянно смотрит на нас.

Возвращаясь домой, Лёва ускорил шаг. Летняя августовская ночь больше не казалась ему тёплой и уютной, а поднять глаза к холодным сияющим мертвенным светом звёздам ему казалось невозможным. Каждая небесная искорка теперь представлялась ему блеснувшим во тьме клыком хищника. Входя под крышу, Лёва испытал необъяснимое облегчение. Амвросий Иванович еще не спал. Лёва застал его за чтением Священного Писания. Пересказав удивительную историю, Лёва был удивлён реакцией своего родственника. Тот разозлился и сказал, что не верит ни слову этого пьяньчуги и безбожника, что быть такого не может, чтобы человек стёрся из памяти всех, кто якобы его знал, да еще в такие короткие сроки, что нет такой великой силы, кроме самого Бога, которая могла бы творить подобные «чудеса», а назвать подобное «чудом» – значит совершить страшный грех богохульства. Их беседа так накалилась, что, дабы доказать нелепость всего этого рассказа, Амвросий Иванович потянул племянника на место трагедии, прямо сейчас, ночью, как будто это могло что-то доказать. Не в силах сопротивляться, и чтобы утихомирить внезапно разбушевавшегося дядю, Лёва согласился. Они пошли на мыс.

Путь до заветной берёзы немного успокоил обоих. Они остановились над рекой и молча смотрели на луг, на стога, залитые молочно-белым светом. Небо сияло, как драгоценное панно, усыпанное алмазами. Они уже не казались опасными. Бесконечное благоговение перед величием божьим, создавшим подобную красоту, наполнило их сердца.

- Вот видишь, Лёва! Всё это были бредни перепившего мальчишки.

- Да, но…

Договорить Лёва не успел. Дядя начал медленно подниматься в воздух.

- Лёва, Лёвочка, что происходит? – с каким-то спокойным недоумением, еще совсем не испугавшись, спрашивал Амвросий Иванович. - Дай, дай мне руку скорей. Что происходит? Это… это чудо. Вознесение. Что я такое говорю? Лёва, руку-руку, пожалуйста!

Лёва изо всех сил держал любимого дядю. Но спустя несколько мгновений спокойного парения земля перестала его держать. Неведомая сила рванула тело облачённого в рясу священника, и он повис над пропастью, удерживаемый лишь рукой хрупкого семинариста.

- Лёва, не отпускай меня. Прости меня, слышишь! Прости меня, Господи! Спаси и сохрани! – с этими слова пальцы Лёвы разжались…

Он долго смотрел, как почти слившийся с космической тьмой силуэт дяди молча падает в океан звёзд. Приглядевшись он различил в вышине то, чего страшился увидеть более всего – зубастую ухмылку, прорезавшую само пространство. Фигура человека, превратившаяся в едва различимую чёрную точку и исчезла в ней. Пасть сомкнулась и на её месте снова засияла россыпь алмазов.

Как он и предполагал, на утро никто не вспомнил настоятеля храма, бесследно канувшего в бездну прошлой ночью. Все решили, что Лёву прислали восстанавливать приход. Больше всего поразил его Гринорий, который сам на следующее утро пришёл к нему в гости. Никакой Агаты, как и его дяди он не помнил.

В семинарию Лёва не вернулся, старался меньше выходить из дома под открытое небо, а на звёзды больше не смотрел.