Неясыть

* * *

Далека дорога от стольного града к границам. До южных рубежей и вовсе ехать без малого седьмицу, и то, если налегке да без привалов. Вымоталась Ясева дружина, едва коней не загнала, а конца дороге все не видать. Решил Ясь сбавить шаг да подыскать какой ни на есть постоялый двор, дать отдых спутникам и себе, припасы пополнить.

Вот и настал очередной вечер. Дорога все тянулась и тянулась, то огибая мохнатые зеленые холмы, то взбираясь на самую вершину и весело сбегая оттуда в уютные безветренные долины, в которых уже сгущался пряный жемчужно-серый туман. Вот в одной такой долине и набрела Ясева дружина на чистый белокаменный постоялый двор. Едва не пропустили желанное укрытие в этаком-то туманном молоке. Хорошо, глазастый дозорный с вершины холма разглядел белую башенку и нарядный флюгер на крыше. Ворота корчмы и не думали запираться, распахнулись, стоило только путникам приблизиться к высокому тесовому забору. Дворовые мальчишки с поклонами приняли у новых гостей поводья, обещая позаботиться о лошадях. Запах свежего печева, мешавшийся с уже проникшим на двор туманом, щекотал ноздри, а веселая музыка и хохот, доносившиеся из самой корчмы, обещали отдых и веселую ночь. Зал дальни и вправду оказался полон самого разного народу. Пировали здесь и купцы, и свободные воины, и мужики откровенно разбойного вида. Однако ж и Ясю сотоварищи место нашлось. Тут же к новоприбывшим подкатилась веселая розовощекая дородная тетка, назвалась Марой, хозяйкой заведения, и поинтересовалась, чего желают гости.

— Ночлег и сытный ужин на всех, хозяюшка, — распорядился Ясь.

— А не извольте беспокоиться, — расплылась в улыбке тетка. — Будет вам и хлеб, будет и отдых. Хоть все холмы исходите, а нигде так не отдохнете, как у Мары в гостях.

Хозяйка улыбнулась еще шире и ушла отдавать распоряжения насчет новых гостей. Ох, не видел Ясь, как недобро и алчно заблестели глаза Мары, когда отошла она от дружинников. Вместо того, чтобы отослать горничных девок готовить комнаты для вновь прибывших, распорядилась хозяйка настежь раскрыть все окна и двери в корчме. Незаметно зал, где пировали гости, заполнился тем самым пряным густым туманом, что окутывал в тот вечер все холмы. Ни Ясь, ни его спутники, никто из пирующих так и не заметил, как на дворе перестали ржать и храпеть кони, а в доме смолкли разговоры прислуги. Тишина вошла в корчму вместе с туманом, поочередно заполняя все комнаты. Да и были ли там комнаты? Стены, островерхая крыша, тесовый забор — все как-то незаметно растаяло в тумане, словно и не существовало никогда. А люди и не замечали, что происходит вокруг. Вдохнув ароматный влажный воздух, они блаженно замолкали, опускались кто на столы, кто на лавки, а кто и прямо на пол, и засыпали беспробудным сном. Тела их каменели, превращаясь в огромные серые валуны. Одна лишь Мара, в которой уж не узнать было пышнотелую веселую хозяйку постоялого двора, тенью скользила меж каменных глыб, напевая какую-то колдовскую песню, отчего валуны быстро покрывались мягким зеленым мхом, точно пролежали на этом месте тысячи лет. Так обошла Мара всех бывших гостей, никого не пропустила, лишь задержалась чуть дольше у Яся. Воин на то и воин, чтобы сражаться до последнего вздоха, вот и Ясь старался одной силой воли отогнать от себя ведьмину пагубу. Оттого и не уснул, как прочие, и тело его еще не до конца превратилось в камень. Но и его воли не хватило, когда запела Мара чуть громче да посмотрела Ясю прямо в глаза, нет, в самую душу. Пробрал его холод, не стало больше сил противиться колдовскому взгляду синих ледяных глаз ведьмы. Стал и Ясь камнем. Только не валуном, как уснувшие на скамьях собратья по оружию, а высоким и абсолютно гладким гранитным столбом, оплетенным густыми зарослями дикого хмеля.

— Глупый храбрый воин, — улыбнулась на прощанье Мара. — Но я запомню тебя.

Ведьма, ставшая теперь прекрасной юной девушкой с черными, точно вороново оперенье, волосами и пронзительными синими глазами, в последний раз окинула взглядом сотворенную ею каменную долину. Затем она словно бы погладила клубящийся у ее ног туман, встряхнула руками, и сизые сгустки превратились в тонкий серый плащ. Мара закуталась в него и легкой походкой пошла по своим неведомым колдовским делам.

* * *

— А что, братец, не поохотиться ли нам по вечерней зорьке? Дозорные сказывают, зайцев тут видели, — предложил Юрай, когда после очередного долгого перехода было решено разбить лагерь прямо в поле, неподалеку от лесной опушки. К слову сказать, продолжи они ехать вдоль того леса, то уже к следующей ночи могли бы быть на месте. Однако, как известно, хорошие гости на закате не являются. Вот и решил Калина дать своему небольшому войску отдых, а там со свежими силами, глядишь, на заставу засветло приедут.

— Отчего бы нет? — согласился Калина. Лагерем стать — дело нехитрое и всякому войску привычное, тут и без командира каждый свое дело знает, так отчего бы и не составить брату компанию. Не так уж часто Юрай звал братьев на свои охотничьи забавы, до которых он был большой мастер. Даром что в ратном деле не смыслит, а вот с охоты без добычи никогда не возвращался.

Взяли они отдохнувших коней, луки, полные колчаны стрел и отправились добычу искать. А долго искать и не пришлось. Не успели братья отъехать от лагеря, как едва ли не из-под копыт Калинова коня метнулся в сторону леса серый комочек. И вот же диво: сколько охотники ни посылали стрел ему вдогонку, ни одна в зайца не попала. А ушастый вроде бы и не особенно испугался. Скачет себе, будто дразнится, то ближе подпустит и словно ждет нерасторопных попутчиков, то скроется в высокой траве. Так и гонялись братья за хитрым зверем, пока сами не заметили, как в лесу оказались. Не в чаще, конечно, на самой окраине, где деревья еще молоды, а тропинки не завалены буреломом. Однако ж и по этим еще юным зарослям на лошади особо не разгонишься, а уж искать зайца по кустам и вовсе дело неблагодарное.

«Вот он, твой час!» — проскрипел в голове Юрая знакомый и страшный старческий голос. И правда ведь, лучшего случая и не сыщешь. Поотстал Юрай немного от брата, дрожащей рукой вынул из колчана ту самую черную колдовскую стрелу, поколебался миг и уже твердым отточенным движением натянул тетиву, целясь Калине в спину. Тут бы и сгинул второй из трех сыновей князя Велимира...

Юрай так толком и не понял, что же случилось. Только собрался спустить тетиву, как невесть откуда метнулась наперерез стреле огромная рыжая неясыть. Ее громкое тревожное «угу» заставило Калину обернуться как раз в тот миг, когда Юрай уже спустил тетиву. Да только вот птица эта дурная помешала, сбила прицел, и колдовская стрела лишь слегка оцарапала сыну князя плечо. Но, видно, и этого оказалось достаточно. Все еще глядя в глаза брату, Калина повалился с коня и затих. Не смог убийца заставить себя подойти и взглянуть на дело своих рук. Развернул коня и ровным шагом отправился обратно к опушке.

Однако надо же было что-то придумать, ведь хватятся воины своего воеводу, начнут искать. Юрай остановился, разодрал и испачкал в пыли свою рубаху и слегка расцарапал себе руку ближайшей сучковатой палкой. Затем снова вскочил на коня и уже во весь опор поскакал к лагерю.

Уже сонный и тихий стан в одно мгновение превратился в звенящий улей, стоило только Юраю показаться на глаза часовым в своем потрепанном виде. Сбивчиво, задыхаясь от скачки и глотая слова, рассказал Юрай воинам, как гнались они с братом за зайцем, как завела их охота в дремучий лес, а зверь возьми да и обернись чудищем чащобным. Калина шел первым, а потому и сгинул первый в лапах страшного нелюдя, а сам Юрай едва вырвался да в стан за подмогой прискакал. Надо ли говорить, что сколько ни искали дружинники описанную Юраем чащобу, так и не нашли. Ни следов, ни тела Калины, ничего не осталось. Видать, без колдовства не обошлось. А на утро прилетел от князя Велимира приказ на заставу западную не заходить, отправляться сразу к восточной границе да сходу бить вконец обнаглевших кочевников. Делать нечего, послали князю весть скорбную о гибели сына да и отправились, куда велено, уже с новым воеводой Юраем.

Калина пришел в себя на лавке в чистой, светлой горнице. Голова кружилась, отчего причудливый узор на потолочных балках начинал плясать и извиваться, точно живой. А узор был занятный: большеглазые, похожие на сов птицы вырезаны с большим искусством, приглядись, и каждое перышко видно. Совы сидели на гибких ветках ясеня и березы. Ох и достался же неизвестному мастеру-резчику заказ... Столько листочков да веточек, да перышек резать. И чтоб все вышли как настоящие.

— Вот и гость наш проснулся! — грубоватый мужской го-

лос отвлек Калину от созерцания чудного узора и заставил повернуть голову в сторону говорившего. Им оказался невысокий худой мужичок. Не сказать, чтоб старик, но и юность свою он уже лет тридцать как проводил. И судя по блеску во внимательных серых глазах, распрощался с ней весело и без сожалений.

— Где я? — Калина наконец нашел в себе силы задать самый главный из доброй сотни занимавших его теперь вопросов.

— Надо же, ты еще и говорить можешь? — обрадовался мужчина, точно уже и не надеялся хоть слово услышать от своего гостя. — Ну силен, богатырь. Ты, стало быть, у меня, то есть у знахаря Горы с приграничной заставы, дома. Да вижу я, вижу, что ты меня сейчас вопросами засыплешь, как незадачливого вора яблоками в урожайный год. Нельзя тебе покамест много говорить. И вставать нельзя, и не пытайся.

Знахарь со смешным именем Гора предостерегающе положил ладонь на здоровое, не перевязанное плечо Калины, не позволяя подняться. Руки у лекаря оказались большие, теплые и неожиданно сильные. Цепкие ловкие пальцы принялись быстро ощупывать поврежденную руку и снимать повязку, а мужичок продолжал рассказывать. Калина всеми силами старался сохранить сознание, чтобы не упустить ни слова.

— Иду я, значит, по лесу. Травки собираю, сорочьи сплетни слушаю, будто мне жениной болтовни дома мало. И тут глядь, сидит на пне замшелом прямо на моем пути неясыть. Да большая такая, рыжая. Сроду не видал такой. Клюв и когти кровью перемазаны. Ну, думаю, поранилась бедолага. Протягиваю к ней руку, а она «угу» — и отлетает. Вроде не боится, но и потрогать себя не дает. Я за ней, она от меня. Потом уж дошло, что птица-то на помощь зовет. Веди, говорю, где беда случилась. Она и полетела, а я следом пошел. Так она меня к тебе и вывела. Гляжу, вроде и рана-то пустяковая, а ты белый весь и едва дышишь. Тут мне неясыть в когтях своих стрелу диковинную и подсовывает. Дескать, вот, полюбуйся, чем страдальца так приголубили. Я сперва тебя домой дотащил, перевязал да устроил, а потом уж за пагубу твою взялся. Ох, не простому человеку ты, добрый молодец, дорогу перешел. Даже не ядом, колдовством черным стрелу насквозь пропитали. От оперенья до самого наконечника. Такой достаточно просто оцарапать человека, и уж не встанет он, сколько ни колдуй. Да ты, видать, в счастливом доме родился. Птица та, что меня к тебе привела, и стрелу из тебя быстро выдернула, рану клювом разорвала, чтоб кровь дурная вышла, да сразу же травы особой приложила. И как только умудрилась когтями своими кривыми справиться... Колдовства того в тебе совсем чуть-чуть осталось. Мне только и дела было, что тебя перевязать да заговором злую силу добить. А там уж тело твое само с жаром да пОтом остаток насланной хвори выгнало...

Гора, по всему видать, оказался мужиком разговорчивым, и мог бы долго еще занимать больного рассказами, но тут в раскрытое окно влетела большая рыжая сова. Она уселась прямо на стол напротив лавки, на которой лежал Калина, деловито поковырялась лапой в горке каких-то сухих листьев и веточек, дополнив ее еще какой-то принесенной в клюве былинкой. Затем уже повернулась к Калине, смешно склонила голову набок, как это умеют делать только совы, и одобрительно угукнула.

— А, так вот же она, спасительница твоя! — радостно объявил Гора, отвлекшись на миг от Калины, чтобы погладить пернатую гостью. — Не поверишь, каждый день прилетает. Мы уж и прогоняли ее, и окно пробовали запирать. Все равно прилетит, сядет, куда найдет, и смотрит. Часами может вот так сидеть, вытаращится на тебя и не моргнет ни разу. У меня аж мороз по коже. А баба моя как это дело увидела, так говорит: пусть сидит, и прогонять не смей. А мне что? Разве жалко?

Посидела так пару дней, потаращилась. А на третий стала то травы редкие мне приносить, то мелкого зверя аль птицу. Вари, мол, Гора-лекарь, подопечному моему похлебки, чтоб скорее встал.

Неясыть, будто поняв, что речь идет о ней, смущенно отвернулась, а потом и вовсе вылетела вон. «Ну вот, такую диковинную птицу спугнули», — пожалел Калина. Ведь и налюбоваться толком не успел.

— Ишь ты, засмущали девку, — усмехнулся Гора, заканчивая промывать уже почти затянувшуюся рану.

— Какую девку? — не сразу понял Калина.

— Дык это, неясыть твоя самочкой оказалась. Я, гляжу, к такому богатырю даже пернатые девки — и те липнут. — Гора снова рассмеялся собственной шутке. Да и Калина бы с удовольствием посмеялся, если б силы были.

— Ты вот все богатырем меня величаешь. А у меня такое чувство, будто я и ложку-то поднять не смогу.

— А это ничего, это пройдет. Вот еще денька два отваров да похлебок моих попьешь, будешь как новенький. Ты мне лучше вот что скажи. Как тебя угораздило в наших краях на такую беду напороться? Знаешь ли, кому дорогу перешел? Да и помнишь ли вообще, что с тобой до того приключилось?

— Нет. — Калина отвернулся от внимательных глаз знахаря. Ну, в самом деле, не рассказывать же первому встречному, что стрелу эту треклятую от родного брата получил, а за что, и сам не ведаешь. Да и где теперь искать того брата...

Ох и тоскливо стало на душе у Калины. В пору снова впасть в беспамятство, чтоб забыть и бледное, но решительное лицо Юрая, и пронзительную, дикую боль от совершенно пустяковой раны, и в особенности почти детскую горечь и обиду от предательства не просто брата — близнеца, родившегося с тобой в один день. Вот разве что вспомнилось Калине одно чуднОе виденье, забывать которое совершенно не хотелось.

Когда лежал он на влажном от вечерней росы мхе, чувствуя, как уходит из когда-то крепкого тела жизнь, и уже прощаясь со всем и со всеми, кого любил, вдруг склонилась над ним лесная дева. Наверное, одна из тех любопытных лесных духов, о которых еще в далеком детстве он слышал от наставников. У девы была бледная кожа, длинные рыжие, слегка спутанные волосы, в которых почему-то торчали пестрые птичьи перья, и теплый встревоженный взгляд. Виденье длилось едва ли больше секунды, но именно тогда боль немного отступила, Калина почувствовал, как жизненная сила перестала уходить из него. На том его сознание и отключилось.

Гора правильно понял молчание подопечного. И то верно, человек только-только в себя пришел. Можно сказать, с того света вернулся, а тут сразу в душу лезут с непрошенным любопытством. Пора бы гостю и отдохнуть.

— Звать-то тебя как? — поинтересовался Гора, собираясь уже уйти из горницы и оставить больного в тишине и покое.

— Калина, — отозвался богатырь, смущенный тем, что пришлось так невежливо отказать своему спасителю в занимательной беседе. И добавил, решив хоть немного загладить свою вину: — Я от войска князя Велимира отстал. За зайцем погнался, сам не понял, как с коня упал, а очнулся вот уже у тебя в горнице.

— От войска, говоришь... — задумчиво протянул уже не надеявшийся на ответ Гора. — Долго же тебе своих догонять придется, Калина-богатырь. Сослуживцы твои, почитай, седьмицы две как ушли. Остановились в двух днях пути от нас, а потом вдруг собрались да и ушли мимо, на восток. Видать, там беда поболе нашей стряслась. Да и то сказать, какая у нас тут беда. Так, обычное приграничное немирье. Мы и своими силами справляемся. Ну да не буду тебя больше тревожить. Спи.

И Гора тихо вышел, неслышно притворив за собой дверь.

Калину и правда быстро сморило, он уснул крепко и без видений. И даже чуткое ухо воина, привыкшего в походах просыпаться от малейшего подозрительного шороха ближайших кустов, не услышало, как в горницу через открытое окно снова влетела неясыть. На этот раз она бесшумной рыже-серой тенью опустилась у изголовья лавки, на которой лежал Калина, и склонила голову набок, пристально, не мигая, разглядывая спящего любопытными теплыми глазами цвета гречишного меда.

Продолжение следует...