Мечта
Дым тонкой серебристой змейкой стлался вдоль кафеля и тянулся по рисунку из нехитрых переплетений голубых цветов. Николай Смирнов, по кличке Мазай, поднес сигарету ко рту и, глубоко затянувшись, выдохнул струю дыма. Опираясь локтем о стену он быстро курил, стараясь, чтобы дым уходил в вытяжку под потолком. Мальчик стоял на большом деревянном, выкрашенном красной краской, ящике для хранения песка в небольшой комнатушке, обычно заставленной метлами, ломами, скребками, швабрами, щетками и лопатами всех видов и размеров. Была половина восьмого утра, рота прибыла с утренней пробежки и готовилась к завтраку – умывалась и переодевалась в повседневную форму. В коридоре стоял невообразимый гвалт: слышался смех, крики, мат, пение, ругань, пыхтение и громкие шлепки босых мокрых ног. В щель приоткрытой двери были видны снующие в соседнюю умывальную неясные быстрые тени. Разгоряченные бегом подростки торопились привести себя в порядок перед построением.
Николай вырос в семье военного летчика и вставать привык рано. Отец с детства прививал сыну любовь к ранним подъемам и зарядке. Именно поэтому, сейчас, примерно в тысяче километров от родного дома, мальчик стоял в полутемной клетушке на четвертом этаже старой казармы, успевая вовремя и умыться, и одеться, и нарушить устав суворовского училища, жадно глотая дым дешевой сигареты. Дома он покуривал иногда, скорее «за компанию», чем по осмысленному желанию. Но оторвавшись от родительского наблюдения внезапно и необдуманно стал курить каждодневно. Здесь это было принято. Это было нужно. Ведь они живут одни. Принимают самостоятельные решения и отвечают за них полностью. Они – уже взрослые. Военные. Суворовцы. Так что приходится нести все тяготы взрослой жизни: курить, ругаться матом, драться, лгать напропалую, заставляя уважать себя и поднимая авторитет.
- Дежурный по роте на выход!
Смирнов дернулся было, насторожился. Но нет – тишина: заветного «Шыцццыы» не слышно, значит пришел кто-то из взводных офицеров и сразу нырнул в канцелярию. Однако судьбу Николай решил не дразнить, сделал пару последних затяжек и, протолкнув окурок в решетку вытяжки, спрыгнул с ящика, громко шлепнув мокрыми тапками в кафельный пол. Ругнулся, сунул в рот, предусмотрительно запасенный, мятный леденец и шагнул в ярко освещенный коридор, чтобы оказаться прямо перед старшим прапорщиком Баевым, старшиной роты.
- Смирнов! – рука старшины молниеносно опустила дипломат на пол и ухватила мальчишку за погон. – Неужто курил?
- Никак нет, товарищ старший прапорщик! – быстро перекатывая леденец во рту – Как можно? Вы же меня знаете.
- Ну, ну, знаю, конечно. Сейчас проверим, а то раз в году и палка стреляет. Заходи давай. – старшина впихнул Николая обратно в комнату инвентаря и сам шагнул следом.
В роте Николай был на хорошем счету – младший сержант, командир отделения, сын офицера, учился на «хорошо», нормативы выполнял, а самое главное – был сыном матери, которая никогда не забывала передать офицерам подарочек с поводом и без: то рыбки копченой астраханской, то замороженной домашней свининки, то яблочек сезонных, а то и бутылочку отличного кавказского коньяка, полученного от тетки в Дагестане. Вот и сейчас, в преддверии новогодних праздников, ждал вызова от командира роты свежий копченый судак. И именно это беспокоило старшину сильнее всего. Он считал, что во вверенной ему роте порядок должен стоять идеальный, пусть только по хозяйственной части, но младший сержант Смирнов, его поведение и второй день подряд одуряюще пахнущий из его сумки судак относились, по его мнению, именно к хозяйственной части.
Баев щелкнул выключателем и тусклая лампочка у двери осветила полупустую комнату. Усы старшины щеточкой топорщились вверх, он шумно вдыхал воздух, стараясь учуять запах сигаретного дыма, и стреляя глазами по сторонам в поисках улик. Смирнов мрачно замер на пороге в ожидании приговора. В уме крутились лживые варианты – подросток хладнокровно прикидывал как выкрутиться. Он знал, что дымом пахло и вытяжка не могла справиться с этим фактом – слишком быстро развернулась опасная для мальчика ситуация. Но спасение его состояло в том, что старшина и сам курил. Курил давно и много. Прокурены были и его ухоженные усы, и волосы, и руки, и форменные рубашка. К тому же все это сверху было щедро полито недорогим одеколоном с резким запахом. Учуять что-либо постороннее Баеву было очень трудно.
Старшина рассеянно рассматривал мокрое пятно на ящике с песком, пока еще не понимая откуда оно могло взяться:
- Что это ты, Смирнов, в инвентарной с утра пораньше делал?
- Территорию проверял, товарищ старший прапорщик! – Смирнов почувствовал, что сейчас заговаривать зубы старшине надо непрерывно, чтобы он не поднял глаза и не связал воедино наличие пятна и вытяжки. – Убраться бы здесь пора, комната за моим отделением числиться. Вот и смотрел – что да как. Завтра ПХД, отряжу сюда ребят. Побольше, чем обычно, а то мы все время стороной обходим, пора наверстывать, чтоб перед Новым годом все блестело, как Вы любите, товарищ старший прапорщик. И еще, я вот думаю, а может нам швабры покрасить, а ? А то смотрите – облупились совсем.
- Облупились.. Ничего еще не облупились, Смирнов. Ты тут не командуй! Краска государственная, на нее бюджет выделен, а ты разбрасываешься! Рано еще красить. По весне засучим рукава и покрасим все. А то разогнался, младший сержант. – старшина позволил себе улыбнуться в усы, разглядывая швабры.
– А воняет-то у тебя из сумки, Смирнов. – продолжал Баев, разворачиваясь к выходу – Ох, воняет. Долго ли еще это будет продолжаться? Или ты не знаешь о правилах хранения в каптерке? Так мы их с тобой подучить можем. Сегодня дежурный от вашего взвода идет в наряд по роте? Вот ты и пойдешь. А ночью времени много – заучишь устав, о правилах хранения личных вещей в каптерке.
- Так это мамка передала, товарищ старший прапорщик! Судака. Для Вас и старалась. Говорит: старшине роты, чтобы отдал, а то он вас голодранцев там кормит, поит, одевает, а вы ему только нервы трепете. Так и сказала, товарищ старший прапорщик. А я и собрался было, да не успел еще. – Николай жертвовал заветной рыбиной с силой воли опытного полководца, посылающего отряд разведки навстречу смерти в отвлекающем маневре.
- Вот и не тяни резину, Смирнов. Не тяни! Вечером и передашь, раз мамка велела. Наказы матери надо исполнять, она у тебя мудрая женщина. А теперь давай на построение, на завтрак двинемся.
Николай молча отдал воинское приветствие, а, довольный таким оборотом дела, старшина подхватил дипломат и двинулся к себе, в каптерку. Мальчишка, пробормотав потихоньку ругательство ему вслед оттолкнул кого-то помельче, попавшегося на пути и пошел искать суворовца Балашова. Именно его он поставил «на стреме», а тот довольно неосмотрительно покинул свой пост. Наряд был не страшен – он дежурный, ему «толчок» не драить, а пару страниц устава выучить нетрудно. Но вот потерянный судак означал, что к ротному идти проситься пораньше уехать не с чем. А это может стать большой проблемой, ведь мать хорошо знает на что должен пойти подарок и если сын не приедет раньше, то возникнет вопрос – почему? А все из за дурня – Балашова. За такой проступок его надо было наказать, наказать жестоко, чтоб неповадно было ни ему, ни остальным в будущем.
В тот день старшина не горел желанием задерживаться на работе, а потому идеального порядка в строю от уставших суворовцев не требовал и вечерняя поверка прошла быстро и спокойно. Прозвучала команда «Отбой!», свет приглушили и дневальные разбрелись с тряпками по расположению, а старшина, довольный ароматным копченым подарком, напутствовал дежурного Смирнова многозначительным постукиванием по книге Устава и потрусил домой по хрустящему снежку. Минут через сорок после его ухода, часть второго взвода, из не умеющих постоять за себя, была спешно и без лишних сантиментов поднята тычками с кроватей и отправлена помогать наряду мыть лестницу и коридор. Заодно они присматривали не шел ли дежурный по училищу. Кто-то из мальчишек еще копошился в кровати, кто-то бегал в туалет – выкурить последнюю сигарку, кто-то уже мирно дремал, уставши за день. По всему расположению роты расползлась тишина.
Николай Смирнов стоял в полутемной «ленинской», в проходе между партами, ведущем в маленькую каморку заваленную подписками журналов, муляжами автоматов, моделями самолетов и прочей, никому не нужной, рухлядью украшающей каждую армейскую комнату проведения досуга. Он сжал руки перед собой в замок, а ноги широко расставил, выражая всю уверенность, силу и наглость, на какие только способен был в свои тринадцать лет. Перед ним, в проеме маленькой арки, в одних кальсонах стоял Балашов.
Смирнов был одет по «форме одежды номер четыре»: полный камуфляж, ботинки – берцы, неуставные, с утяжеленным носом, ремень застегнутый на талии, слегка ослабленный, кепка на голове, хоть и сдвинутая на затылок, на груди пристегнут значок «Дежурный по роте». Завтрак, учеба, обед, потом подготовка к наряду, сон, развод – весь день мелочи суворовских будней мешали ему добраться до проштрафившегося еще утром Балашова. И вот, наконец, он поймал его, с полным правом пострадавшего, требуя компенсации.
Максим Балашов вырос в семье интеллигентной, в небольшом городе в Саратовской области. Семья его никак не была связана с армией. Отец – музыкант, мать – учительница. Они противились желанию сына стать военнослужащим. Но сын уговаривал их неоднократно и с несвойственным ему обычно жаром. И уговорил. Дело было в том, что Максим с детства мечтал стать летчиком. Мечта поглощала его полностью: он клеил модели самолетов, знал всех знаменитых летчиков наперечет, не пропускал ни одного фильма, хоть отдаленно затрагивающего тему полетов, и, частенько, выходные дни свои проводил под забором летного училища, стараясь завести знакомство с курсантами.
Поступление Максима было под вопросом, ведь он был мальчиком хоть и высоким, но нескладным, с плохим здоровьем: физподготовку сдал с трудом, набрав баллы только-только на необходимый минимум. Зато учился он на отлично. Это и решило дело при поступлении в суворовское училище: он был в числе немногих, сдавших вступительные экзамены на девять баллов (сдавших на «десятку» не было вообще). Он гордо стоял первого сентября на плацу в черной форме и вслух громко и четко выговаривал слова клятвы. С того дня прошло полтора года. Полтора года каждодневных мучений. Почти каждый день Балашов, за кого-то что-то мыл, мел, шил, стирал, решал домашнее задание и стоял на «стреме», при этом получая затрещины и тычки и вынося оскорбления. Был поименован гадкой кличкой Гаш, и неоднократно бит с остервенением за неясные ему провинности или просто для развлечения. Приезжая домой на каникулы он прятался от родителей в толстые майки с длинными рукавами, чтобы они, не дай Бог, не увидели синяков на теле. Врал дома о том, как все хорошо, рассказывая о множестве несуществующих друзей, общих интересах и увлечениях, боясь как бы его не забрали насильно из училища. Мечтал летать. Летать на стальных крыльях в чистом небе планеты и потому возвращался снова и снова, внутренне сжимаясь в страхе от встречи с однокурсниками.
Стоя напротив Николая Балашов вид имел как у раненой собаки: он нервно подрагивал, немного согнувшись в коленях, приседая к полу, но голову задрав вперед и вверх, руками обхватывая себя за плечи. Глаза его блестели в темноте слезами, он предчувствовал боль. Он знал, что сейчас его будут бить. Бить долго и сильно: кулаками, локтями, ногами, берцами. Боялся он этого жутко, боялся даже вымолвить слово, чтобы не стать зачином предстоящего. Несмотря ни на что, он еще лелеял надежду, что Смирнов только поговорит, покричит и все обойдется.
Николай улыбнулся легко и непринуждённо. И ударил кулаком правой руки в грудь Максиму, как раз посередине, выше сложенных рук. И тут же отвесил пощечину левой рукой. И снова в грудь. По печени. Почкам. Печени. В грудь. В живот. Под дых! Ногой, обутой в тяжелый берец, по коленке. Снова под дых. И размахнувшись со всей силой, ногой в грудь. Максим, переставший соображать что-либо, от града сыплющихся ударов, от этого, последнего, буквально, отлетел к стене, полностью провалившись в темноту. От сильных ударов, он мог только хрипеть, с трудом втягивая пыльный воздух. А Смирнов, не задержавшись ни на мгновение, шагнул за упавшим, нагнулся, сжимая лежащему горло, и продолжил наносить удары по торсу. Один. Второй. Третий. Все так же молча, не говоря ни слова, только резко выдыхая, он поднимал и опускал руку. И каждый резкий выдох его раздавался болью в ребрах Максима. Тот хотел закричать, но его душили слезы, гнев, обида и, более всего, страх. Руки его судорожно дергались, они ползли, нащупывали по сторонам спасательный круг из этого омута боли. Со стороны могло бы показаться, что они живут собственной жизнью и готовы оторваться и уползти в сторону.
Удар! Два. По ребрам. Под дых!
В темноте отчетливо были видны глаза Максима, мокрые от влаги они сверкали в темноте, и Николаю казалось, что он давит некоего огромного мерзкого таракана. Он с наслаждением и невероятным самозабвением продолжал колотить того по бокам, не чувствуя боли в костяшках пальцев. Ему казалось, что еще немного и он раздавит это – очистит мир от этого. Удар под дых и по ребрам! Какой-то невероятно сладкий звук. Хруст. Хруст ломающейся игрушки. Он долго этого ждал, и теперь чувствовал одновременно и сладость и страх наказания за свершенное, сливающиеся воедино.
Бедный Максим, с опозданием выгнувший спину в приступе боли от сломанного ребра попытался закричать, но рука Смирнова к тому времени уже крепко сжимала ему горло. Он ощутил сильное удушье. И страх накатил так сильно, что тело забилось в конвульсиях. Глаза совершено перестали что-либо видеть, кроме грозной тени, нависшей над ним. Сердце выскакивало из груди, а руки, нащупав наконец что-то твердое, схватили это и ударили по верхнему краю тени, державшей Максима в плену боли. Ударили всего один раз, и тень упала. Канула в черноту и затихла.
Судорожно дыша и всхлипывая, еще не до конца понимая, что произошло, Максим Балашов приподнялся на локтях, сел и потихоньку встал на мелко дрожащие ноги.
В это время вспыхнул свет – на пороге «ленинской» стоял дневальный с ведром и шваброй. Он не видел за стоящими партами подробностей происшедшего, скользнул взглядом по стоящему Балашову и, не обращая внимания, на царапины, и набухающие синяки у того на теле, распластал тряпку и начал сосредоточенно елозить ею по полу.
Максим Балашов стоял, мелко дрожа в одних кальсонах, ночью, в казарме суворовского училища. Стоял, молча, глядя на большой алюминиевый муляж истребителя МИГ-25 в своих руках. И, глядя на его крепкий заостренный нос, неведомо когда окрашенный красной краской, он очень боялся посмотреть в угол. В тот угол, куда упала тень, что раньше была Николаем Смирновым.
- Рота подъем!!! – крик дневального буквально вырвал Максима из ужасного сна.
Поднявшись, он сел на кровати. В голове еще носились остатки ночного кошмара – невероятного в своей реальности и правдивости, наполненного болью, как и вся жизнь здесь.
В дверном проеме встал Смирнов:
- Балаш, на выход, живо! На территорию собирайся.
Максим подскочил и начал быстро одеваться, не дожидаясь тычка или пинка.
Полтора года он терпел унижения и побои. Полтора года он мелко дрожал, сдерживая слезы в постели по ночам. Ему уже начали сниться кошмары. Он боялся, что не выдержит и превратит сон в явь. Но надо стараться. Надо держаться изо всех сил. Это все мелочи в сравнении с настоящей мечтой, глодавшей его. Он готов вытерпеть все три года учебы ради нее. Он поступит в высшее военное училище. Закончит его. И полетит. Во чтобы то ни стало он все вытерпит и полетит!
