Про́клятый смех

Быть веселым гораздо лучше, к тому же это вроде бы как знак чего-то. Как будто, пока ты жив, ты бессмертен.

Эрнест Хемингуэй «По ком звонит колокол»

Серое далекое небо. Оно казалось голым, словно не было надо мной никакой атмосферы, а сразу — космос. Я вышел к перекрестку. Изъеденный войной город хмуро улыбался, разевал двери-рты, хвастаясь рухлядью. Засасывал мраком окон. Кварталы «по ту сторону» приняли на себя основной удар. Разбросанные камни показывали его силу.

Камешки под ногами... В памяти билось воспоминание: обмакнутый в летнюю жару двор, в тени деревьев, на песке, стоит башенка из крупной гальки. Следующий ход Гари — двенадцатилетнего мальчишки, моего ровесника. Гари кружит с очередным «кирпичиком», приглядывается, куда его примостить. Дрожит башенка, покачивается — хоть не дыши. И я еще не знаю, как через много лет будет дрожать чужой город, чувствуя нависшую гибель. А Гари откидывает с глаз золотистые волосы, заносит руку над башней, но вдруг, то ли ощущая свою неловкость, то ли отчего-то еще, заливается смехом. Наша постройка рушится до основания. Гари произносит лишь «фью» и хохочет сильнее, сгибаясь пополам. «Фью» — неожиданно услышал я сзади, мелодичный голос пролетел по руинам.

Я обернулся. Нет, это был не Гари. По улице шел незнакомец. Худой, в лохмотьях, похожих на вязь линялых флажков. Правая рука его болезненно свисала. Встретившись со мной взглядом, незнакомец улыбнулся и кивнул. Достал сверточек, раскрыл его и протянул мне. На белой парусине лежали иссиня-черные финики. Я почувствовал голод и взял две маслянистые ягоды. Трудно было бы выдумать еду слаще — такую, чтоб на краткий миг превратила в друзей случайных прохожих.

— Давно уже в городе тишь, а жутко, — сказал я после слов благодарности. Из-за сладости во рту хотелось говорить.

— Конечно. Тишину страшно потерять.

— Только не эту! Куда ни беги — везде жгучий холод. Негде укрыться.

­­— Так всегда, — медленно ответил незнакомец, пригладил бороду и улыбнулся спокойной, философской улыбкой — у меня от нее свело зубы. ­

Мы замолчали. Тишину оборвал незнакомец, будто пробормотав что-то. Я прислушался и с удивлением понял — он пел; голос его то падал в безмолвие, то вновь становился слышен. Пел одну из тех песен, что сочиняются без умысла, просто голой искренностью. Допев, мой попутчик покраснел, снова взглянул на меня и, будто желая порушить спетую песню, засмеялся. Но не видел я раньше, чтобы так смеялись — не весело и не зло, а обреченно и вместе с тем — могущественно. Его смех обнимал улицу, проникал во все уголки, звенел по камням и окружал меня. Просачивался в самое мое сердце и оседал там. Все вокруг чуть уловимо изменилось. Мир на миг переоделся. Казалось, прокатился озорной ливень, разбиваясь о землю, но успевая вдоволь нахохотаться. Казалось, этому смеху, этому ливню, никакой страх не страшен.

Зачарованный, я не сводил глаз с неведомого певца и едва заметил, как что-то звякнуло у моих ног. На земле лежала стекляшка, длинная и блестящая. Я, подняв ее, спрятал за пазуху. Не ведал я тогда, что беру собственными руками! Звон раздался снова. Я поглядел на незнакомца, и — застыл, пораженный: с его одежды, рук, кудрей срывались осколки, разлетались в разные стороны, посыпая улицу и битые ступеньки домов. Он сам будто не замечал ничего странного. Шел, молча уставившись в землю, и чуть улыбался. Я осмотрелся по сторонам. Рядом не было никого, кто разделил бы со мной удивление. Я не верил глазам, но жуткое стеклышко уже лежало подле моей груди.

***

Война ушла. Но отступая, она успела убить меня. Убить букетиком полыни, белым платьем, белой солью под глазами. Белыми руками, сложенными накрест.

После смерти Мариики я не видел вокруг себя ничего, что заставило бы меня ворошить головешки. Город справился бы без меня.

Не в силах изменить привычке, я работал днем, а ночью все тянулся к пистолету. Почти решившись, я взводил курок, и — тот заколдованный осколок впивался мне в грудь, под сердце. Я не мог выбросить эту хрусталинку. Она не давалась. Я не мог выстрелить. Она не давала. Я захлопывал ящик стола, искусывал локти, смотрел в окно — на дождь, на бурую мокрую, как шляпка гриба, стену, смотрел, валился в сон, а утром снова шел к развалинам и стройкам.

***

Я хотел избавиться от проклятья — даже не оттого, что медная стена в окне надоедала мне, а ради свободы. Я всматривался в лица прохожих, ища загадочного незнакомца. Порой мне казалось, что слышу льющийся смех среди притихших улиц. Он поднимался из взрытой прохладной земли, слетал с обветренных карнизов, просачивался старыми щелями. Я упрекал себя в мечтательности, пока хрустальный осколок позвякивал в такт.

Я бежал тесными переулками. Сам не знаю, догонял ли я жуткий смех или скрывался от него. Один раз я вынырнул на дне глухого двора и решил, что свободен. Воздух висел тишиной. Двор выглядел нежилым. Прислонясь к стене, я глотал безмолвие ранней ночи, когда ждешь шорох только от лунного света, но и он не слышим. Потом я достал стеклышко, зажал в руке и осторожно опустил. Я хотел оставить его и быстро уйти. Но внезапный звук — звук! — расчертил тишину. Я обернулся. Налетевший ветер крутанул незапертую дверь, и она раскачивалась с ржавым скрежетом. Найдя наконец удобное положение, дверь замерла, и тишина воцарилась вновь. Я разжал пальцы. Стеклышко не упало с руки. Так бывало всегда, когда я пытался расстаться с ним. Осколок намертво приставал к ладони, а смех, доносившийся невесть откуда, набирал силу, становился явным и пробирал меня до мурашек, и я прятал стеклышко в карман. Но в тот раз вокруг было тихо. Я прислушался.

Мягкий капающий лопот струился из-под крыльца. Я чиркнул спичку, посветил. Нет, ничего — только кирпичи, клочья бумаги и свечной огарок. Свечу я поднял, зажег фитиль. Огонек качнулся, и я почуял как от пламени растекается тонкий смешок. От удара об землю огарок потух. Я придавил его ногой. На мгновение мне стало стыдно, что я топчу этот маленький источник света, озарявший, быть может, строки писем по ночам. Тогда я поднял огарок снова, стряхнул пыль и взял с собой. Смех все равно усиливался. Кружил птицей по двору. Врезался в меня невидимыми крыльями. Смех. Смех. Смех! Я зажал уши и ринулся прочь.

Я хотел забыть его. Я не верил, что этот смех вечен.

*

Однажды, проходя мимо пустующего дома, я услышал внутри него голос, странный звон и поднялся по ступенькам внутрь.

Дом освещался косыми лучами, падавшими сквозь пустое окно. В стене меж комнат таким же окном зияла дыра. У пролома сидел, согнувшись, человек. Он всматривался в сундучок, лежащий на коленях. Потерто-белый, в сиреневый цветочек, с металлическими пластинками по верху — сундучок напоминал музыкальный инструмент. «Ты все такой же» — едва различимо сказал сидящий не то сундучку, не то самому себе. Не желая подглядывать, я ступил на крошево сколотой краски, захрустевшей под сапогом. Сидящий вздрогнул и поднял мокрое, в слезах, лицо. Я узнал моего таинственного певца.

Слов я страшился, потому молчал. Слово — разбитое зеркало мысли, а зеркала иногда резки. Но слово и опора, самая легкая из всех… да, да, я отвлекаюсь и заливаю словами — как расплавом — свои руки, чтобы они, записывая, не дрожали.

Я подошел к нему. Сел рядом и протянул стеклышко. Клянусь! я не желал никому зла, я лишь подумал, что роковая хрусталинка была нужнее певцу, чем мне. Я ожидал недоуменного взгляда, но мой незнакомый смиренно принял подарок. И улыбнулся. Поблагодарил меня. Погладил бережно потрепанный сундучок, потом легонько ударил по нему пальцами и под звон его рассмеялся. Тем же смехом, от которого серые проплешины стен расцвечивались красками.

Я вернулся домой ободренный. Свобода! Вместе с прохладным воздухом она прорывалась в комнату, где я искал ключ от ящика стола. Найдя, я запер на три оборота пистолет – раньше я игрался с ним, но теперь, свободный, не желал даже брать в руки. Вечерний зыбкий воздух охватывал меня. Одаривал крыльями, и я, дрожа, готов был пролететь по руинам. Возвести своими руками целый город… Что-то колтыхнулось возле груди… Я машинально запустил руку в нагрудный карман и — вынул мой стеклянный осколок.

И понял, что от проклятья мне уже не избавиться.

Моя долгожданная свобода оказалась покоем. Просто спокойствием человека, который разрешил сомнения. Я был абсолютно волен делать то, что делать не хотел. Смех вынуждал меня быть сильным всегда. Что бы ни случилось. Всегда — теперь я не сомневался в этом. Я клял и ругал неумолимый смех, хотя в глубине души считал его удивительным. Нужным. Только бы не мне.

***

После войны железная дорога считалась самым безопасным транспортом. Ее, выправленную, выхоленную кормилицу, оберегали от подрывателей, еще скрывавшихся по стране. Рельсы бежали сквозь лес. Я уезжал из приютившего меня города, крепко пустившего новые ростки. Я жаждал вернуться в родные места. До меня доходили редкие — и все разные — новости о моем городке. Но я верил, что хоть одна ниточка, волосок из бороды джинна, удержали мой город от беды.

Ветер обнимал стволы и, срывая листву, задувал свечки пожелтелых деревьев. А я загадывал желания. Стучали колеса. Кое-где попадались неровные стыки, и поезд вздрагивал, отбарабанивая дробь. Дрожал бы и я, не покалывай меня осколок. Теперь, с ним, я предпочел бы вернуться домой и увидеть, и коснуться губами единственного уцелевшего камушка от родного дома, чем не возвращаться вовсе. Я боялся. Но остановить меня страх не мог.

Мы подъезжали к станции. Раздался приветливый гудок паровоза. Но внезапно он потонул в грохоте…

…миг — и я лечу по вагону и падаю на что-то твердое. Густая тишина рушится на меня быстрее, чем чугунная тяжесть. Я оглох ли или в бешеном шуме не мог разобрать совсем ничего. Лежал, думая, что мы свалились в безвременье. Немота, темнота. Острый запах обжигает изнутри. Кажется, если вдохнуть свежего воздуха, то еще можно выжить, а иначе – нет. Лежу, тяжелый как гранитная гора, изо всех сил стараюсь пошевелиться, а только вижу всполохи и пятна, мерзкие, черные. И мечтаю ненароком, чтобы они быстрее расплылись в большую черноту и чтобы уснуть. И вдруг слышу – смех!

Смеется голос того незнакомца, над моей головой смеется или прямо в ней. Дым, гарь, тяжесть – все исчезло. Я сидел в темноте и только далеко, наверху, голубел свет, а возле меня тянулась сияющая веревка, как струна натянутая. Я ухватился за нее, и она вправду издала звук. Легкий словно смех. Веревка бежала вверх, я полез по ней. Странно – она была шелково гладкая, но руки ничуть не скользили. Но и голубой клочок света надо мной не становился больше. Мне казалось, я преодолел половину пути, а светлое пятно было крохотным. От каждого перехвата веревка дрожала, и будто посмеивалась надо мной, и на спор заставляла лезть дальше.

Внезапно начался ливень. Капли ледяной воды вмиг покрыли меня. Залили глаза, нос и рот. Капли падали чаще и чаще и тяжелее. Они казались уже не дождем – морем, бескрайним и соленым. Они впитывались в кожу и холодили изнутри. Они пахли полынью, упавшими звездами и заметенными следами. Пахли призраком Мариики. Я почти не цеплялся за веревку, поддаваясь оцепенению моря. Казалось каплям не будет конца.

В глухой стене воды мелькнула искорка. Я проследил взглядом ее полет – она утонула внизу, под моими ногами, как в черной дыре. А наверху манил кусочек неба, заставляя чувствовать смутное, щемящее ожидание и — совершенно ясное желание жить. Я жаждал жить, действовать, искать тайные камни на открытых мне, освещенных, дорогах и знать, что каждая вещь, до которой я дотронулся, изменилась. Как говорила Мари, жить — это прикасаться к миру. Так зачем отдергивать, прятать руки?

Я жаждал жить. И я был обессилен.

И в один миг я увидел, что золотая струна проходит сквозь меня, насквозь пронзая. Даже падая, я не мог бы отпустить ее. Оставался лишь путь вверх, вперед. Да, я нес проклятье – я не верил в существование в мире такого, что человек не способен выдержать. Куда от своей веры бежать?

Впереди сияла жизнь.

Руки, ноги — непочатые слитки свинца. Трудно поднять. Я гора. Я Геракл.

*

*

*

Выбравшись наружу, я увидел людей, суетящихся среди дыма и пламени. Не сразу разобрать, что вокруг. Вагон, в котором ехал я, лежал перевернутый. Соседний стоял, дымил клубами. Люди бегали, падали, кричали.

Ни солдат, ни спасателей я не видел. Я шел, стараясь надышаться, и всматривался сквозь седую завесу. Я силился понять, что делать мне. Кто-то столкнулся со мной, не удержался и упал на землю. Я хотел помочь ему, но он вскочил и неуклюже побежал дальше. Кто-то пронзительно закричал. Но где?.. Вдруг мелькнуло в окне вагона сквозь дым — лицо, человек! Я бросился туда. Через мгновение я вытаскивал из вагона маленькую девочку, без сил падавшую на мои руки. Тело мое дрожало от напряжения, но мне было легче, намного легче, чем под соленым дождем. Никто вокруг не обратил на нас внимания, и я просто отнес девочку подальше от дыма.

Я боялся за малышку, ее личико было совсем белым. Но на чистом воздухе она торопливо задышала, закашлялась, а потом распахнула глаза – так широко, словно впервые видела мир. В глазах ее отражалось небо, голубое-голубое. Верно, такое же, под которым гуляет сейчас Мариика.

Прости меня, неведомый певец, что называл твой дар «проклятьем». Ты спас целое небо, отраженное в чьих-то глазах. Нет, пожалуй, два неба. А девочка в испуге тянула ко мне ручки. Она считала меня своим избавителем и искала во мне защиты.