Преступление.

Дверь сыскного отделения чихнула несколько раз, обдав ступени дюжиной человек, спустившихся на проспект грязными ручейками.

– А всё-таки, сдаётся мне, мотив жидковат.

Двое, отколовшись от общей массы, шагали по направлению к трактиру с громким названием «Бенефисъ». Первый – рыхлого вида господин, одетый чуть теплее, чем того требовала погода, держал ладони на упакованном в чёрный мундир животе, будто предохраняя нутро от избыточных потрясений, грозивших ему во время пешей прогулки. Второй – румяный и толстогубый, годившийся первому в сыновья и, судя по тёмно-серой шинели городового, зашедший к тому по служебной надобности, ответил со свойственным молодёжи апломбом:

– Да всем их мотивам, Пал Евграфыч – грош цена! Подумайте, четверо полицейских чинов! Моих товарищей! И ради чего?

– Тем не менее, Петя, зря вы сейчас устроили наверху эту баталию, – сказал первый, не разделив праведного негодования. – Двадцатый век на дворе, а я только что имел неудовольствие наблюдать сцену, достойную Ушаковских застенков.

– Как? Вы ещё и жалеете мерзавца? – Петя ослабил плотно намотанный шарф. Крепость весеннего солнца угадывалась даже сквозь вечные петербургские тучи. – По мне, так нечего с ними миндальничать. Человечьего в каналье – ни на йоту.

– А в вас? – собеседник лукаво изогнул бровь. – Хочется верить, что полный порядок, и потому впредь попрошу избегать подобного рода пассажей в адрес задержанных.

Пётр опустил глаза на влачащиеся по мартовской грязи башмаки. Совсем износились. Надо бы справить себе новые в этом году. Улица, потонувшая в слякоти, сменилась не менее гнусными трактирными половицами.

– Виноват. Больше не повторится. Но сами же видели, как эта… – Петя замялся, - задержанный этот меня провоцировал. Наглая…

– Чего изволите-с? – перебил половой, шоркнув для приличия мокрой тряпкой по столу, чистота коего впрочем не вызывала доверия, и оба усевшихся поберегли рукава, оставив руки покоиться на коленях. Молодой примостил за пазуху мерлушковую круглую шапку.

– Чаю. Четыре, – бросил старший.

Половой неторопливо направился прочь, давая понять, что он де на работе не переломится. Пётр, окатив того вслед заносчивым взглядом, продолжил:

– Вот я о чём и толкую! Да они ж нашего брата ни в грош не ставят! Душегуб проклятый – туда же. Спрашиваю: деток, у которых отца отнял, почему не жалел? У Петрова-то – пятеро по лавкам. А он: вас, говорит, кровопийц, самих во младенчестве душить надобно. Во как!

– Это я слышал. Вы мне лучше другое разъясните. Сомнений в его виновности, допустим, у вас не закралось.

– Какие ж тут могут быть сомнения, если с поличным пойман.

– Is fecit cui prodest. Сделал тот, кому выгодно. Какая у преступника в данном случае выгода?

– Выгоды никакой. Злоба одна. И чего теперь ему? Виселица?

– Не в наше время. Сколько стрелявшему лет?

– Девятнадцать. Точно, вешать нельзя по закону. Тогда бессрочная каторга. Неизвестно ещё, что хуже.

– Хуже, Петя, отправлять людей в Сибирь, не разобравшись. Он ведь после того, как в себя пришёл, ни бельмеса не помнит.

Пётр, поднёсший было дымящийся стакан к губам, поставил его на место. Горячее стекло продавило на липкой скатерти отчётливый круг.

– Господин старший следователь, уж не изволите ли вы шутить надо мной?

– Ничуть. Желаю лишь проверить крепость дедукции. Предлагаю пробежаться по событиями того дня ещё разок.

– Про дедукцию помню. Объясняли. Но нет её тут и быть не может. Всё произошло за считанные минуты.

Павел Евграфович неопределённо развёл руками. Собеседник его, решив, что начальство требует продолжения, вздохнул и забубнил голосом сельского школьника, сдающего урок азбуки:

– Как обычно, находился я на посту своём в околотке. Вечер был, стемнело совсем.

– Где именно располагался ваш пост?

– В парадной, перед самой дверью в контору. Так вот, время вечернее было. До окончания присутствия меньше получаса. Заявился оборванец этот, представился Потапом Коротаевым, сказал, что ограблен давеча. На рынке, знаете, там у нас…

– Знаю. Ближе к делу, – сыщик расправился с чаем, проглотив его, пока не остыл, и раскуривал только что скрученную папиросу.

– Я ему сразу на дверь указал, иди мол к околоточному надзирателю Петрову. Он тогда на месте как на грех оказался. Обычно-то до закрытия не сидел. Но тут уж, как говорится, сам лукавый подстроил… Коротаев зашёл, я остался в парадной. Подумал ещё, что из-за болвана этого дмитровского присутствие затянется.

– Дмитровского? – искорка пробежала в глазах следователя, впрочем столь мимолётная, что спутник его ничего не заметил.

– Да. Он из Дмитровки в Питер приехал поросят продавать. Мне потому и запомнилось, что у меня тётка оттудова. Так вот, минут через пять, слышу, стрельба началась. Я, как учили, оружие наизготовку. Врываюсь, а там…

Тупое выражение Петиного лица удивительно гармонировало с растрёпанным плечевым шнурком, свидетельствовавшем о наинизшем окладе владельца: парень проработал в департаменте не больше года.

– Что там?

– Петров жив ещё был. Воет, лежит. Остальные не шевелятся, мёртвые значит уже. У Коротаева в руке револьвер начальника нашего Петрова. Он его всегда на столе оставлял, я говорил сто раз, что так не положено, а он мне – молчи мол сопляк. Я опешил на секунду, а потом по преступнику залп дал. Ну, тот и рухнул сразу. Дальше вы знаете. Сегодня на очной ставке три часа мусолили.

– Дальше не надо. Теперь, Петенька, подумайте хорошенько.

На упитанном нехитром лице рядового проступила вертикальная морщина во весь лоб. Он явно готовился хорошенько подумать. Павел Евграфович, выдержав паузу, сделал жест, словно протягивая сидящему напротив большому одетому по форме ребёнку невидимое яблоко. Не разобрав, чего от него хотят, Пётр приуныл.

– Не знаю я, Пал Евграфыч. Вы сказали, что дедукцию мою проверяете. Я ж всегда в следователи мечтал… – казалось, Петенька вот-вот заплачет.

– Не вашу дедукцию, а свою собственную. И пока вроде всё сходится, – сыщик затушил папиросу в стакан, ища глазами полового. – Известно ли вам об одной из новейших теорий? Она гласит, человек – такой же механизм, что и паровоз, только, быть может, сложнее, хоть и не слишком.

– Что-то такое слышал, – Петя заворожённо смотрел в рот собеседнику.

– Помимо приятной разминки для ума, теория несёт и определённую пользу практике. При должной наблюдательности можно понять, когда человек врёт.

Петя оглянулся, будто опасаясь, что их могут подслушать. Столы вокруг были пусты.

– И как это делается? – шёпотом спросил он.

– А очень просто. Когда человек врёт, у него еле заметно подрагивает левое веко. Настолько слабо, что сам он даже не ощущает.

Юный городовой внезапно сообразил, что последние три минуты Павел Евграфович сверлит его глазами, не отрываясь.

– И какое же, господин старший следователь, это имеет отношение к произошедшему? – еле слышно пролепетал он, чувствуя, что у него начинает сосать под ложечкой.

– Самое что ни на есть прямое. Наблюдаю я за вами, Пётр, и вижу, что не врёте вы мне про тётку свою из Дмитровки. Значит, действительно, разговор был.

– Был, – Петя вздохнул облегчённо, – Конечно, был! Не стану же я выдумывать, да ещё и в таком серьёзном происшествии. Ведь меня самого сейчас здесь могло не быть, не прояви я сноровку и мужество.

– Верно. Тогда возникает другой вопрос. Откуда же вы про Дмитровку узнали, если на очной ставке название сего населённого пункта ни разу не прозвучало, а в показаниях ваших об известном событии сказано, что при опросе гражданина Коротаева вы не присутствовали, а находились в коридоре. Чего-то вы, Петенька, от меня утаили. Выкладывайте, как есть.

Следователь, весьма довольный собой, оценивал произведённый эффект. Тот, небось, не в коридоре сидел, а там же, со всеми, да, замешкавшись, дал Коротаеву лишнее время, стоившее четверым сотрудникам жизни. Ну, что ж, узнаем, как оно было взаправду.

Павел Евграфович смерил своего визави пристальным взглядом и несколько удивился, обнаружив у того в руке револьвер. Щёлкнул взведённый курок.

– Я говорил им. Они не слушали. Никто никогда не слушает. Не уважает никто… – пот градом катился по гладким округлым щекам.

В углу, где они чаёвничали, ни души, и треклятый половой, чёрт его знает, куда запропастился. Надо признаться, никакой новейшей теории не было. Павел Евграфович сочинил её на ходу, желая прощупать мальца. Теперь, когда события неслись в угрожающем русле, сыщику сделалось не до шуток.

– Я сто раз говорил, – продолжал рыдать рехнувшийся Петя, – эти собаки нас бояться должны. За Веру, Царя и Отечество! Мы – рука Государева! Он мимо полез. Я сказал, чтобы завтра шёл. Закрывалось уже присутствие. Чего непонятного? Никто не ценит. Будто не они нам, а мы им служить обязаны. Всем только «дай»! Уважения нет! Понимаете?!

– Понимаю, Петенька. Ты не горячись так, брат, успокойся.

Случай действительно был слишком очевидным. Настолько, что никто не удосужился пристально изучить отметины пуль. Да и откуда, в сущности, безграмотному пастуху достало прыти перебить троих городовых вместе с начальником. Хотя догадка, что тот по безалаберности держал пистолет на столе, где его мог подхватить Коротаев, выглядела вполне убедительной. Пистолет Павла Евграфовича по точно такой же халатности лежал сейчас в кабинете соседнего здания. Он поклялся себе, если выживет, не нарушать более служебных предписаний.

– Ни черта вы не понимаете!

– Петя, ты правильно поступил. Тебе не в околотке занюханном место, а в управлении. Нам как раз следователь нужен.

– Я им всем говорил, слышите? Чтобы уважали, надо спуску сволочам не давать! А Петров, вот точь в точь как вы теперича, заигрывать со мной принялся. А до того болваном стоеросовым обзывал, пока вот это вот не увидел! – он направил дуло в грудь старому сыщику.

Стало гадко до тошноты. Не желудком то почувствовал Павел Евграфович, а доподлинно душой. Словно ещё мгновение, и вывернет её наизнанку поношенным трактирным мирком с грязными столами, вялыми половыми, весенней похоронной слякотью и Петенькой, таращившим на него безумные яблоки глаз. Сопротивляться не было сил.

Взгляд, обречённо упавший на скатерть, запнулся о мелкую мошку, гулявшую посреди пустых стаканов. Но вдруг картина решительно переменилась. Цвета кругом вспыхнули ярче, будто каждая из точек, составлявших реальность, превратилась в крохотный распускающийся цветок. Каким-то наитием – не внутренним даже голосом, а дланью, толкнувшей язык его, Павел Евграфович произнёс строго и без колебаний:

– Вот! Другой разговор! Хвалю. Завтра же приступаешь к должности, а пока встать!

Петя послушно встал.

– Я же… Я же как лучше хотел, господин старший следователь, – он наклонился, схватившись за стол свободной рукой. Посмотрел в сторону выхода. Про пистолет Петя, казалось, совершенно забыл. Лицо блестело от слёз. – Я теперь что? И сам следователь? Правда? Ох, мама…

С этими словами он вытянулся, прислонил дуло к виску и спустил курок револьвера. Рядовой городской полиции Пётр Богатов погиб в боковой комнате трактира «Бенефисъ» на двадцать втором году жизни.

Следующим утром Павел Евграфович, постаревший на несколько лет, сидел в кабинете начальника департамента.

– Значится вот, – седые усы начальника, подобно китовым, тщательно процеживали сказанное. – Про Богатова твоего ясно всё. Но наверху посовещались и пришли к мнению, что коней гнать не стоит. Закрывай дело, как оно есть. Времена нынче сложные. Смутные, скажем прямо. Городовых и так, знаешь, не жалуют. Не хватало нам ещё скандала очередного с их участием. Опять же, по руководству вопросы возникнуть могут, как дескать умалишённого к службе допустили. В общем, ты меня понял, надеюсь?

– Так точно, ваше высокородие.

– Выполняй.

Выполнили. Коротаева, не взирая на юный возраст, повесили через два месяца, как террориста. Петю, застрелившегося, как было установлено следствием, ввиду глубочайшего сокрушения по смерти погибших товарищей, наградили посмертно за поимку вооружённого разбойника – душегуба Потапа, так и не вспомнившего до последней минуты своей, что произошло тем злополучным вечером. Старшего следователя уголовно-сыскной полиции Павла Евграфовича Кошко пожаловали чином. Великой империи оставалось жить менее десяти лет.

19-09-2021