Лингво-сериал "КАМЕНОТЁСЫ", ФИНАЛ

ГЛАВА 42

Пламя. Всепоглощающий огонь. Эта коварная стихия несёт смерть. Она разрушает города, выкашивает леса, а на душах выжигает клейма погорельцев.

Кухня пылала, напоминая адскую камеру для грешников, в которую вёл объятый пламенем коридор. Выход из подполья сторожил водружённый на него массивный кухонный шкаф.

Шестеро товарищей, объединённых боем и временем, готовились проститься с жизнью и друг с другом. Тесный, как гроб, погреб обещал стать местом последнего упокоения.

Немец был без сознания. Лёша перевязывал раненого Юру, Агасфер пытался выбить дверцу, ведущую из подполья во двор.

– Ну что, – Сабиров придвинулся к Игорю, сев рядом на холодную землю, – не самое подходящее время для примирения…

– Да нет, – совершенно спокойно ответил Сурнин, – самое то.

В его голосе звучало безразличие и некоторая отрешённость: от мира, от людей, от ситуации. Он просто ждал; смирился с участью, которую остальные отказывались принять. Мудрый Сабиров это понимал. В потёмках старлей нащупал пачку сигарет в кармане.

– Огоньку нет у тебя? – спросил следователь.

– Там, – Игорь поднял палец вверх.

Старший лейтенант просунул сигарету между половиц и прикурил от огня.

– Ты пойми, – начал он, вдыхая сигаретный дым в длинный затяг, – я тебя не оправдываю, но и не осуждаю…

– Это уже не имеет значения, Саш…

Агасфер, руководствуясь жаждой жизни, набирал разбег, чтобы в очередной раз с плеча врезаться в маленькую дверцу. В подполье с его низкими «потолками» это было особенно затруднительно. Он отходил к противоположной стене, уверенно стартовал и в конце, оттолкнувшись ногами, подпрыгивал, втягивая голову, дабы не ушибить её об пол-потолок. Дверца непокорно отказывалась подчиняться.

Лёша с Юрой, поднатужившись, уже в который раз попытались вытолкнуть верхний люк, но шкаф наверху, поставленный головорезами Сергея Александровича, её надёжно блокировал. В подполье становилось теплее.

– Знаешь, Игорь, я тебя понимаю, – продолжал Сабиров, – особенно сейчас. Если бы я тогда шёл до конца, то Шишкаревич, возможно, уже сидел за решёткой. Мне бы это стоило должности, или даже жизни… но я бы избавил всех от реальности, которая нас окружает… Правосудие порой слепо, и ситуацию приходится брать в свои руки… Но тебе не кажется, что иногда это слишком самонадеянно? В том смысле, «а что если не нам судить»? Я никогда не считал себя фаталистом, Игорь, но за всё время ни разу не усомнился в том, что у жизни есть план. Это какой-то замысел… Части какого-то пазла, понимаешь? Но мы слишком мелки, чтобы увидеть общую картину целиком… И до конца игры мы не доживём в любом случае.

Он замолчал и погрузился в глубокие раздумья. Время спустя, он добавил:

– Мне правда жаль, что я ни разу не встретился с тобой после ареста. Нам многое нужно обсудить.

Почему следователь вычеркнул боевого товарища из жизни после свершённого им преступления? На данный вопрос не мог дать точного ответа даже сам Сабиров. Отношение к разжалованному капитану Сурнину изменилось: сквозь многолетнюю дружбу прорывалось чувство разочарования. Попрощавшись с их общей молодостью, старлей растворился в работе, в настоящем, оставил друга в прошлом: там, где всеми забытому Игорю было так комфортно, но так тяжело находиться запертым в своей Цитадели.

Наверху послышались звуки. Узники синхронно подняли головы: в доме кто-то был. Он шёл неторопливо, иногда переключался на мелкие перебежки или даже перепрыгивал с места на место, видимо, выбирая наименее облюбованную огнём дорогу. Когда неизвестный оказался прямо над их головами, сердца многих ускорили свой ритм. Надежда зажглась, как вспыхнувший над головами пол.

Тяжёлый шкаф со скрипом отодвинулся в сторону и повалился на пол, оглушив грандиозным звуком падения. Половые доски содрогнулись. Грязь сверху осыпала невольников, а золотистая в свете пламени пыль поднялась в воздух.

Когда ненавистная дверца открылась, Каменотёсы, плотно прижавшись друг к другу, столпились под люком. Их лица обдало жаром.

Сверху на них смотрел человек. Он стоял на коленях, используя поваленный шкаф как постамент; его волосы были длинные и свисали вниз, частично закрывая лицо.

– Лёша? – этим человеком был Пётр Васильевич Туманный.

Он протянул руку, схватив сына за запястье и, приложив усилие, вытащил наружу. Алексей вынырнул, почти воспарил, и оказался на свободе, но всё ещё в опасности.

Снаружи было жарко. Пол, обильно политый бензином, горел. Пламя жадно лизало стены. Оно уже съело занавески и принялось грызть деревянные оконные рамы. Дышать было тяжело.

Следующим на поверхность подняли Немца: его тело подхватили четыре пары рук; затем был Сабиров… Последним на перевёрнутом шкафу, дрейфующем среди моря огня, оказался Агасфер.

Бегство из горящей Цитадели было сумбурным. Многим запомнилась только стихия, которая своим обжигающим языком норовила схватить за ногу или подпалить волосы. Обувь, достигшая пола, незамедлительно плавилась, выбрасывая в угарный воздух запах палёной кожи и резины. Пётр Васильевич шёл первым, не выпуская из крепкой отцовской руки Лёшину ладонь; Агасфер, взвалив на плечи Немца, нёс тело афериста; замыкал шествие Игорь.

Когда грязный весенний снег захрустел под ногами, Алексей обернулся: на его глазах Цитадель погибала навсегда. Последние обитатели выходили из неё, их ноги дымились: грек тяжело скинул тело Немца на землю, Сабиров хромал, Юра пытался затушить на своём плече возгорание, которое с усердием пережёвывало его куртку. У них не было сил радоваться освобождению, они не могли ликовать, воспевая жизнь, которая в одночасье угрожала заключить сделку со смертью. Дурманящий дух воли ударял по мозгам, опьяняющее чувство лёгкости наполнило сознание. Хотелось просто рухнуть в снег, у подножия этого исполинского костра и лицезреть, как уходит история, которая сгорает вместе с Цитаделью, оставляя только пепел воспоминаний.

– Подождите, а где Игорь? – спохватился Лёша. – Где Игорь?! – более эмоционально переспросил он.

Игоря не было.

***

– Кто здесь? – Немец очнулся от холода.

Ему приснился странный сон, будто бы он отправился в южной полосу России на тайную встречу. Там его ожидала красивая девушка армянской внешности. Он видел себя со стороны, наблюдал, как нежные платонические чувства перерастают в разнузданную страсть; как их ещё юные тела сплетаются вместе и в унисон сливаются в неповторимой симфонии, где каждая клеточка тела дрожит как перетянутая струна на скрипке великого мастера, под смычком которого она непременно разорвётся на последнем звонком выдохе в полной тишине зала и торжествующем молчании оркестра…но в какой-то момент что-то идёт не так и… «смычок» ломается. И вот уже Немец обречённо лежит под ножом хирурга, и ему делают рассечение крайней плоти без анестезии.

Как выяснилось, реальность была ненамного приятнее болезненных сновидений с фаллическим подтекстом. Уже стемнело. Фриц лежал прямо на снегу, в сугробе, спиной к нему сидел Лёшка и с кем-то разговаривал, а метрах в двадцати пылала Цитадель. Немец попытался подняться, но резкая боль в области рёбер остановила его. Он снова лёг на землю, уставившись на звёзды, которые нависали над ним бескрайним куполом, похожим на стеклянный колпак, которым накрыл мир неизвестный бог, чтобы поставить очередной эксперимент над подопытным человечеством.

– …он какой-то нелюдимый… Ему нужно время, чтобы привыкнуть, – словно издалека доносился чей-то знакомый голос.

– Поговори с ним, пап, – послышался голос Лёши Туманного.

– Такое ощущение, будто его сознание перезагружается… Тюрьма, развод, больницы, а теперь ещё и это… Просто добило. Ресурс человеческой психики не безграничен… Я боюсь за него, Лёша. Боюсь и виню себя: что оставил его, отвернулся, забыл… Я же хотел как лучше, но мы не сошлись во мнениях, и между нами родился разлад… Хотел тебя защитить от этой черноты, ты же маленький ещё был… Мы, взрослые люди, многого не замечаем, не хотим замечать… закапываемся в свою жизнь, в работу, а до того, что происходит вокруг, нам часто нет дела… Ему повезло, что рядом был ты, сын…

Немец не знал, где находится, и ему было неведомо, куда подевался Сергей Александрович, но было очевидно, что больное тело ещё подаёт признаки жизни, а, значит, снова посчастливилось отделаться малыми жертвами.

– Немец? – заметив пробуждение, Алексей склонился над ним. – Ты как?

Вместе с прояснением сознания стала возвращаться боль. Она разливалась по конечностям, передаваясь от сустава к суставу, от мышцы к мышце. Мозг вспыхивал тревожной сиреной, обнаруживая на теле очередной болезненный очаг. Вскоре ощущение жгучих гематом и колких переломов заполнило плоть и поглотило целиком. Язык вяло скользнул по внутренней поверхности зубов – верхнего правого клыка не было на месте.

Алексей привёл Немца в сидячее положение, и тот начал прозревать. Дом, охваченный огнём, напоминал большой пирамидальный костёр: он освещал округу, покрывая оранжевым пульсирующим светом землю. В этом зареве можно было различить людей, которые наблюдали за тем, как пожар поглощает Цитадель. Вид они имели не траурный, а скорее просветлённый: словно, стоя на пороге новой жизни, провожают в прошлое старую эпоху. Среди них был следователь Сабиров, отец-одиночка Пётр Туманный и Юра Кувалдин. Возле соседних домов столпились зеваки-соседи.

Немец ухватился за плечо Алексея (так крепко, что Лёша поморщился от боли) и с трудом поднялся. Он сделал первый шаг – ноги подкосились. Лёха его поддерживал, предотвращая падение, а Фриц продолжал неумело идти кривой походкой. Тело противилось подчиняться, но сквозь боль передвигалось всё быстрее, рывками выбрасывая ноги вперёд и неровно фиксируя стопу на голой земле, согретой пожаром. Дёрнувшись навстречу Цитадели, Немец вырвался из бережных Лёшиных рук и, обессиленный, упал, тихо застонав от боли. Алексей подбежал к нему, но Фриц его оттолкнул и медленно пополз на четвереньках. Поднявшись снова (уже самостоятельно), он поковылял к горящему дому, ясно давая понять, что намерен войти внутрь.

Оттаскивать Немца от Цитадели пришлось Лёше вдвоём с отцом: у измотанного и побитого Фрица откуда-то появились силы. Он упорно сопротивлялся.

– Деньги… – прошептал он, а после крикнул из последних сил хриплым голосом полным отчаяния: – Деньги там!

Этот инцидент привлёк внимание всех, и вот уже Немца, лежащего у Лёши на коленях, обступили остальные. Аферист беспомощно пытался отбиваться, тянул руки вперёд.

– Пять миллионов… – беспомощно пролепетал он и, осознав своё положение, затих.

Раздробленные остатки Каменотёсов смотрели на него с осуждением и жалостью. Этот бандит, который снова обвёл всех вокруг пальца, и, по сути, подставил под холодные ножи и горячие пули Сергея Александровича, чувствовал на себе тяжесть их взглядов. Немец неровно дышал и смотрел на окружающих его людей: он был жалок и ничтожен. Его аффективный приступ иссяк, а в глазах погас тот огонь энтузиазма, который присущ столь спорным личностям, как он. На место страха и трагедии потери на сумму пять миллионов рублей, откуда-то из глубины его алчной души вылезало чувство вины. Оно накрывало его, как терновый венец, и неприятно впивалось в самое сердце, причиняя боль: не телесную, но всепроникающую. На этом промозглом эшафоте он, окружённый судьями, позволил себе возненавидеть самого себя.

Пятый инквизитор этой безмолвной пытки материализовался будто бы из самой ночной пустоты. Его лысина блестела в свете догорающей Цитадели, а подмышкой был зажат ковёр, свёрнутый в рулон. Слово этого человека сейчас имело самый весомый смысл. Костный от времени, угрюмый по жизни скряга-Игорь стоял перед Немцем, как всесильный царь Минас. Его лицо, залитое огненным светом, было чумазым и печальным.

– Ну вот и всё, – сказал он мрачно и бросил ковёр на землю.

Ковёр истёртым, местами засаленным ворсом, раскинулся по запорошенной снегом поверхности, и Сурнин, повернувшись спиной к остальным, молча на него сел. Образ Игоря на фоне горящей Цитадели будто бы ставил жирную точку в этой истории, подводил всему итог. Лицезрея такую картину, присутствующие понимали, что этот страдалец, закопавшийся в своём прошлом и упорно нежелающий оттуда выныривать, неуверенно ступает на новую дорогу, и если ему хватит сил, то наградой ему будут преображение. Нет, волосы уже не отрастут, но покой, которого ему так не доставало последние десять лет, станет его союзником и защитником.

Игорь сидел и наблюдал, как его дом, так долго служивший ему крепостью, умирает. В этом зрелище было что-то сокровенное. Старший лейтенант Сабиров сел на ковёр рядом с Сурниным. Его примеру последовали остальные, даже Немец вяло переполз на край. Лёша расположился позади всех.

Настала тишина, которую оттенял лишь мирно потрескивающий огонь. С минуту все молчали, глядя на пламя.

– Что произошло? – осмелился задать вопрос Фриц.

Камень вины ещё давил на его плечи; Немец не был уверен, что вообще имеет право на голос, но с осторожностью черепахи, высовывающей голову из панциря, рискнул нарушить столь деликатный момент вопросом.

Историю их злоключений поведал Алексей. Он рассказал, как его отец самоотверженно бросился на помощь сыну, оседлав свой старый байк, когда начался конец света; как он разминулся с остальными, не застав их в секс-шопе; в красках описал, как Биохэзард преследовал неугомонный БМВ и чуть не нарвался на пули Сергея Александровича; как Пётр Васильевич продирался через огонь, чудом не подпалив роскошную шевелюру; как героически на своих плечах Немца вынес Агасфер, который после поспешил навестить свою разбитую иномарку и до сих пор не вернулся; как Игорь чуть не сгорел заживо, спасая из пламени любимый ковёр.

Все снова замолчали.

– А почему Цитадель Зла? – вдруг спросил следователь.

Игорь посмотрел на него, потом обвёл взглядом остальных и, будто безмолвно дав добро на раскрытие этой тайны, продолжил наблюдение за горящим домом.

– Как-то мы с Игорем изрядно накидались… – неожиданно начал Немец, кряхтя и сопя. – Мы тогда были уже год знакомы. Помню, что я проставлялся. Мы накануне в очередной раз серьёзно повздорили, и я пришёл мириться.

Он дотронулся до гематомы под левым глазом и болезненно вздохнул.

– А что такого? Я тоже способен на широкий жест, – продолжал Фриц.

Его слова звучали мягко и даже несколько ностальгически. В дрожащем голосе чувствовалась эмоциональная теплота, которая проявлялась в Немце лишь в минуты слабости, являвшие себя, как правило, в периоды непродолжительных запоев.

– Говори в это ухо, – Сабиров повернулся левой стороной к Немцу, – у меня правое теперь плохо слышит.

– В общем, когда было уже за полночь, мы решили расходиться… А напился я тогда мертвецки и ничего умнее не придумал, как ехать домой на своей «реношке» (у меня тогда был старенький Рено Логан). Игорь был достаточно вменяем, чтобы пытаться меня остановить (хоть и еле держался на ногах). Понятное дело, я человек упрямый и с этим пенсионером… – Немец бросил взгляд на сидящего спиной к нему Игоря, – совладал. С трудом вырулив на дорогу, я поехал в центр. Не помню, как это было… Даже как меня менты принимали не помню. Выписали штраф, отобрали права… Но самоё стрёмное в этой истории, как мне тогда казалось, было то, что это наш доблестный старик Сурнин сообщил куда следует, и именно по его наводке меня своевременно повязали. Чувство гражданской ответственности ему не позволило поступить иначе… Мы с ним полгода после этого не разговаривали… А теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что… он был прав что ли… Ну, вы понимаете, какие могли быть последствия… Попробуй, выпей столько…

– Так, а почему Цитадель-то? – спросил Юра.

Немец на секунду растерялся, будто не понял, о чём его спрашивают, но потом вернулся к повествованию:

– В качестве мести я пробрался на территорию его дома, предварительно выждав, пока Игорь уйдёт, и баллончиком написал «ЗДЕСЬ ЖИВЁТ ЗЛО» на стене гаража. А потом это выражение… «Цитадель Зла» само собой родилось в разговоре… И как-то прилипло, даже сам Игорь к этому привык…

– Ты ему тогда ещё в форточку насрал, – добавил деталей в рассказ Лёха.

– Это не форточка была, он мне окно выбил, – угрюмо уточнил Игорь, не поворачиваясь к остальным.

Немец с задумчивым видом выдавил болезненную улыбку, потом продолжил рассуждать:

– Я об этом много думал… И думаю сейчас… Ты же меня предал, Игорь, а быть преданным это настолько мерзопакостное чувство. Почему-то, меня все предают… – он замолчал и от чего-то приобрёл грустный вид. – Но, если взглянуть на ситуацию не с позиции моего эгоцентризма: я всё больше убеждаюсь, что ты проявил заботу о людях… даже, может быть, заботу обо мне… если такое возможно, – он усмехнулся. – Видимо, не все менты – говно…

Из темноты навстречу погорельцам прорывались огни автомобильных фар. Рёв мотора становился всё ближе.

У горящего здания остановился УАЗ Патриот, и из него вышли две фигуры: водитель был коренастым и лысым, а пассажир имел армейскую выправку, но небрежную походку.

Каменотёсы, не шелохнувшись, сидели на ковре, как на пикнике перед костром. К ним приближались капитан Андрей Шебр и мракоборец Санчес ван Хален.

– А тебе идёт эта тачка, – щуря последний зрячий глаз бросил Немец ван Халену.

– Я её реквизировал, – безэмоционально ответил Санчес.

– Шебр… – старший лейтенант тяжело, будто больной артрозом, поднялся с ковра поприветствовать коллегу. Вслед за ним встали Кувалдин и Пётр Васильевич.

– Сабиров, – капитан протянул руку следователю.

Прежде чем их ладони соприкоснулись, где-то в недрах Цитадели раздался громкий хлопок. Шебр развернулся к горящему дому, инстинктивно прикрывая левой рукой погорельцев. Пальцы правой руки непроизвольно легли на кобуру на поясе.

– Не бзди, Андрей, – глядя снизу-вверх на капитана, обратился к нему Сурнин, – это самогон в подполье взрывается.

– К тебе что, память вернулась? – сухо спросил Шебр. – Вам в больницу надо. Всем вам. Мы вызвали скорую, но с этой неразберихой сам чёрт ногу сломит, так что на ближайшее их прибытие рассчитывать не стоит.

Капитан Шебр прекрасно владел своей эмоциональной палитрой, прагматично отсекая любую эмпатию, вредящую работе, однако дело было не в профессионализме полицейского, а, скорее, в его личной сухости, которая выработалась с годами как необходимая приспособленческая функция.

– Мне кажется, – Немец попытался встать на ноги, – у меня что-то из рёбер сломано.

Лёша с отцом помогли ему подняться.

– Какие последствия? – спросил Сабиров прибывшее подкрепление. Старший лейтенант скинул минутную слабость победы (если выживание можно так назвать) и мыслями вернулся к разрушенному секс-шопу.

Получить ответ, который заинтересованы были услышать все, помешал прибежавший Агасфер. Киллер напоминал вылезшего из окопа солдата: рваное перепачканное грязью пальто, ссадины на лице и взлохмаченные волосы. От него пахло палёными волосами.

– Кто стрелял? – спросил он возбуждённо, будто готовый ринуться в бой сиюминутно.

– Не паникуй. У Игоря запасы спирта взрываются, – Шебр с некоторым недоверием посмотрел на грека.

– Я думал, опять война началась… – огласил вслух свои мысли Агасфер и огорчённо добавил: – Машина в хлам.

Сабиров сделал шаг вперёд. Его вид был серьёзен. Он спросил:

– Что с остальными?

Шебр и Санчес, хмурые по своей сути, выглядели особенно мрачно: было очевидно, что эти пришельцы в данном эпизоде играют роль не столько армии спасения, сколько глашатаев дурных вестей. Капитан Шебр нахмурил брови, уже собираясь объявить информацию с подобающей ему долей легковесного безразличия, но ван Хален его опередил, ошеломив всех неожиданной новостью:

– Арсений умер, – тяжёлым, почти загробным голосом прозвучало из его уст.

У Немца перехватило дыхание, Сабиров траурно опустил глаза, а Лёша слегка приоткрыл рот. Даже на лице Петра Васильевича отразилось ошеломление. Игорь, услышав о преждевременной кончине отца Арсения, погрузился в какие-то очень глубокие думы, и лишь Юра не изменился в лице, но и в его глазах промелькнула скорбь.

– Остальные живы: ушибы, сотрясения, переломы… – пояснил Шебр. – Живы, – повторил он и добавил: – чего не скажешь про Пахомовскую шайку. Вагона раскидало по всему Майтулу. Черепкова… Я, конечно, не специалист, судмедэкспертизу никто не проводил, но мне кажется, она отравилась каким-то газом, – капитан косо посмотрел на Немца. – Кто выжил – под стражей… И да! Шишкаревичей задержали по вашей наводке. Ох, и устроили они там представление. Нарвались на аванпост, но куда им до наших: из-за этой чертовщины у нас вся Росгвардия на ногах – мышь не проскользнёт!

Он пошарил по карманам. Из внутреннего, в куртке, вынул хромированную фляжку с гравировкой «КГБ» и протянул Сабирову; из наружного достал помятую сигаретную пачку с последней кривой папиросой.

– Промочите горло, – сказал капитан, а потом спросил: – Закурить ни у кого нет, мужики?

Сабиров пальцем указал на горящую Цитадель Зла, и Шебр, осознав, что иного выбора нет, молча пошёл подкуриваться.

Старлей сделал один глоток – во фляжке оказался спирт – и передал дальше.

Когда фляга дошла до Немца, он жадно отхлебнул, в надежде получить дозу анестезии и заглушить боль, которая надёжно пустила корни в его теле.

– Дай мне тоже, – обратился к Немцу Алексей, желая пригубить крепкий напиток.

– Уверен? – Фриц сомневался. – У тебя же давление. Опять весь покраснеешь.

***

– … мусорщик… высокий такой. Яра его звали. Вечно от него какой-то помойкой тащило, – Немец, заглушив груз вины и свыкнувшись со всепроникающей болью, рассказывал очередную историю своей неоднозначной жизни. Его ещё слабое тело слегка захмелело, а говорливый язык, неконтролируемый расслабившимся мозгом, пустился во все тяжкие.

Юра и Сабиров слушали Немца, прислонившись спиной друг к другу, Пётр Васильевич устроился с краю, возле Игоря, молчаливый ван Хален сидел рядом, сложив ноги по-турецки, Агасфер стоял, заложив руки за спину, а на периферии ковра, растянувшись за чужими спинами, лежал Лёша. Где-то вдалеке капитан Шебр обходил горящий дом, оценивая масштабы происшествия.

– А мусорщик – это такая профессия, – продолжал Немец, – когда тебя работа кормит, поит, ещё и досугом обеспечивает… В общем, среди выброшенного хлама обязательно найдёшь что-нибудь полезное. Я на тот момент как раз менял место жительства, переезжал на другую квартиру… Короче, в моём новом жилье отсутствовал холодильник, и, понятное дело, новый покупать я не собирался. И тут весьма кстати подвернулся мой дружок-мусорщик, который во время очередного рейда по очистке города откопал где-то старенький, но вполне себе рабочий холодильный агрегат. В общем, мы с ним сошлись в цене (а уболтал я его почти за даром), он привёз мне холодильник прямо к подъезду, а затащить его к себе, на второй этаж, в одиночку, ясное дело, я не мог. Поэтому решил позвать на помощь Лёшу. И тут начались приключения.

У нас тогда был мэр по фамилии Шулепов, помните, наверно, – человек крайне продажный и непорядочный, даже хуже меня. Жадность потом его сгубила: пристрастие к государственному бюджету вышло ему сроком. С администрацией нам всегда не везло… Но тут была замешана и другая сторона. Цыганской общиной нашего города в то время заправлял барон по имени Эжен Янош – старый пердун, ему тогда уже было лет сто. Этот плешивый любитель золота решил вложить деньги в строительство торгового центра «Сосна» (который, кстати говоря, сейчас благополучно процветает). Учитывая аппетиты нашего мэра, Эжену светило заплатить нехилый откат, и эти придурки договорились передать деньги на ближайшей к особняку Шулепова помойке. Мне про эти финансовые махинации потом Катя рассказывала… – Немец вдруг замолчал и отчего-то сделался задумчивым и печальным, но вскоре продолжил: – В общем… цыгане спрятали доллары в морозильной камере холодильника на свалке, а люди мэра должны были в назначенный срок их оттуда забрать. Мусор обычно вывозят по воскресеньям, а тогда была суббота… хэх, опять суббота! Ненавижу этот день недели… Мой дружок имел знатные планы на те выходные; уж не знаю всех подробностей, да вот только мусор он решил вывести именно в субботу с утра, чтобы максимально разгрузить свой уикенд. Понятно, что это не входило в планы цыган. Я без понятия, каких придурков Янош послал на эту операцию, да вот только вывоз мусора они провафлили. Когда мэр никакого холодильника на свалке не нашёл, цыгане начали бить тревогу, а мы с Лёшей уже благополучно пришвартовали эту бандуру у меня на кухне. Я не считал деньги, но их там было реально много. Лёше я ничего не сказал – зачем ему знать? Часу не прошло, как в дверь постучали…

Повествование Немца оборвалось, так как к догорающей Цитадели Зла подъехал красный пожарный ЗИЛ. Сирена была выключена, но проблесковый маячок работал, превращая диаду чёрной весенней ночи и оранжево-красного пламени в триколор с синим оттенком.

– Это я вам ещё не рассказал историю, как деньги отмывал под именем иностранного инвестора Уильяма Вороны,– сказал Немец, поднимаясь с ковра.

К пожарным подбежал Андрей Шебр. Он оживлённо о чём-то рассказывал, сопровождая речь активной жестикуляцией.

Встав на ноги, погорельцы наблюдали, как бойцы в количестве пяти человек выскакивали из кабины один за другим и раскидывали пожарные рукава, занимали позиции; один Лёша остался неподвижно лежать на ковре. Санчес, Агасфер и Юра подошли ближе к пожарному расчёту.

– Лёха? – Немец нагнулся к другу. – Ты чего, заснул что ли? Проснитесь и пойте, мистер Фримен, проснитесь и пойте…

От нахождения в согнутой позе у Немца потемнело в глазах, его накрыл приступ головокружения, и он, потеряв равновесие, упал на колени и упёрся в ковёр руками. Когда образы вновь обрели черты, а секундная слабость сгинула, он сел, подогнув ноги под себя. Его рука, как опора, стояла на ковре. Ковёр был мокрым.

Алексей сонно открыл глаза. Скромная доза алкоголя вывела парня из строя, бросила в сон и заставила забыться. Подействовав как сильное седативное, спирт погрузил в истому уставшее тело, расслабил мышцы и облегчил мочевой пузырь.

Фриц оторвал руку от влажного ворса, поднёс её к своему лицу и, понюхав пальцы, спросил:

– Лёха, ты чо, обоссался что ли?

Игорь и Сабиров, стоявшие спиной к ковру, повернулись в пол оборота и посмотрели на Алексея. Сурнин глубоко вздохнул, но свой бесстрастный вид не растерял.

– Последнее, что осталось от жены… – произнёс он, поворачиваясь лицом к Немцу и Алексею. – Эх, Лёша, Лёша…

Сказав это, он неторопливо побрёл в сторону руин Цитадели. Игорь двигался в отличном от остальных направлении, пошатываясь, будто пьяный скиталец, которого прогнали ото всюду, вынудив остаться вдвоём с занудой-одиночеством.

– Патлатый, подожди! – крикнул Немец вслед.

Поднявшись, он снова чуть не упал, но Сабиров его поддержал, и вместе со следователем они пошли за Сурниным.

Пётр Васильевич сел рядом с Лёшей и спросил:

– Ну как ты, сын?

Лёша ответил:

– Знаешь, пап, мне нужно тебе кое в чём признаться…

***

Это была ночь новой скороспелой весны. Стоял полный штиль, и тепло было не по сезону: границы времён года перехлестнулись, породив очередной климатический феномен. Жар Цитадели, обдававший своим дыханием так грозно и пылко, иссякал, улетучиваясь вместе с густым дымом. На крыше горящего дома агрессивно трещал шифер, лопались последние стёкла, деревянные балки ещё горели.

Отряд пожарных убивал пламя посредством своих водных орудий: огонь с шипением противился, но с непокорностью отступал, обижено прячась в обуглившихся перекрытиях.

Растянувшись вдоль дома, с чувством то ли утраты, то ли победы, стояли они: Каменотёсы – новоявленные, ещё не осознавшие всю значимость происходящего и неотвратимость собственной роли. Хмурый капитан Шебр – огрубелый поборник порядка; Немец – то ли преступник, то ли герой; Санчес ван Хален – воин света; грек по имени Агасфер – жертва собственной любви; Юра Кувалдин – подстреленный, но несломленный; следователь Сабиров – совесть Города N; и смурной Игорь Сурнин, чья жизнь, как и жизни многих других, изменилась навсегда. С краю ото всех стояла семья Туманных: отец и сын. Пётр Васильевич, положив руку на плечо Лёши, обняв паренька-гомосексуалиста, смотрел на языки пламени и был удовлетворён. Сегодня барьеры были порушены, слова сказаны, а судьбы, переплетённые столь причудливым образом, взяли курс на новые, доселе неведомые ориентиры.

Алексей стоял под крылом отца и думал: «Почему в жизни всё происходит так? Мы сами всё усложняем, а потом жалуемся. Неужели нет другого пути? Ведь есть же. Боимся ходить короткой дорогой, но даже если идти длинной, как мы обычно делаем, – исход один и пункт назначения неизменен. Хватит с меня длинных путей».

Позади всех, скрываясь за стволом старого, как старик Сурнин, дуба стоял человек. В руках он сжимал кусок материи, некогда взятый из Зелёных трущоб. Этот лоскут не так давно туго стягивал его запястья, но теперь эти руки были свободны: маньяк Михаил Рыбаподкоп по кличке Глонасс жадно вдыхал запах шарфа Романа Харда.

ГЛАВА 43 (ЭПИЛОГ)

Земля была мёрзлой. Это был тот переходный период, когда зима уже начала поспешно отступать, а весна, как заморский интервент с далёких южных берегов, ещё не успела повсеместно установить свои порядки. Погода менялась.

Кладбище казалось пустым и молчаливым. Начинаясь дремучим погостом, оно выходило из старого леса и расстилалось перед скорбящим зрителем во всей красе своих траурных венков и крестов. Эта похоронная готика заражала своим настроением, подселяя в сердце смесь депрессии с меланхолией: неотвратимость смерти, так остро ощущавшаяся здесь, странным образом влияла на каждого.

Сегодня эта безжизненная пустошь любезно принимала гостей, чтобы засвидетельствовать перед ними ритуал прощания: земля разверзала свою пасть, готовая принять очередную жертву, принесённую во славу жизни. Гроб был открыт.

– Мы собрались сегодня здесь… – молодой парень приятной наружности с зачёсанными вправо волосами – отец Павел – стоял рядом с гробом почившего отца Арсения. Левая рука послушника фиксировалась медицинским бандажом, правая была зажата в кулак. Он имел мужественный вид человека, чьи эмоции, которые, несомненно, были сильны, укрывались под личиной хладнокровной мужской стати – твёрдой и несгибаемой, как рука наставника.

Присутствующие с видом в большей или меньшей степени безотрадным хранили молчание. Они смотрели на отца Павла, или на безжизненное лицо отца Арсения, тупили взгляд в землю, или нервно курили: Лёша Туманный с отцом, Таня Соколова с торчащими из-под шапки бинтами, Алексей «Четырёхлистник» Кудряшов в кресле-каталке, Шебр и Миас, Агасфер с Викторией, бывший милиционер Игорь Сурнин, следователь Сабиров, Юра Кувалдин, ДимПёс со своим лучшим другом Ромой Хардом, Елисей Саджиотов, Паша Леухов с костылём вместо опоры, Санчес ван Хален в широкополой шляпе и длинном чёрном плаще и Дмитрий Бабински по кличке Немец. Люди, сами того не зная, ставшие членами Ордена Каменотёсов, не предавшими интересы братства ради свободной вечной жизни во грехе, которую обещал несчастный отец Кирилл.

– …собрались здесь, – продолжал молодой священник, – чтобы проститься с человеком, который всех нас объединил перед общим врагом в лице абсолютного зла. Мы стали братьями и отстояли наш город, нашу землю, нашу жизнь и жизни невинных. И всё благодаря отцу Арсению. К сожалению, я недостаточно долго был с ним знаком, но успел его узнать как человека мудрого и преданного делу. Последние восемнадцать лет он состоял в Братстве, смиренно веря в его идеалы, и мне искренне жаль, что он застал крах этих ценностей и осквернение их предателями и заговорщиками. Но в этом человеке хватило силы духа, чтобы противиться ренегатам и отстоять честь нашего Ордена, он сумел сплотить всех нас, чтобы нам удалось низвергнуть зло туда, где ему самое место – обратно в адские нечистоты. К несчастью, он пожертвовал собой в бою, приняв в сердце клинок врага, о чём мы, безусловно, будем помнить, как о подвиге. Он не увидел нашей победы, но мы будем вечно ему благодарны. «Этот мир небезнадёжен» – фраза, часто звучавшая из его уст, так давайте докажем, что он был прав. Отец Арсений не был сентиментален, его дух всегда находился в состоянии покоя, и именно вера помогла ему обрести эту гармонию. Он пришёл в нашу церковь с чувством вины: запутавшийся молодой человек, прошедший войну; его тяготили грехи и страсти, разрывали его душу, но здесь он нашёл успокоение. Теперь этот покой будет вечным.

Отец Павел положил свою ладонь на бледную руку отца Арсения. Губы молодого священника слегка подрагивали.

– Человек подобен камню – мир подобен человеку, – тихо произнёс он и спустился к остальным.

Когда гроб опустился на дно могилы, пошёл дождь. Он был унылым, словно само небо оплакивало безвременно ушедшего священника. День помрачнел в унисон погребальному настроению; солнце растворилось в небе.

Кладбище покидали в молчании. Лишь на выходе старший лейтенант Сабиров – с ещё незажившими ссадинами и синим фингалом под правым глазом – спросил Антона Пегасова:

– Слушай, а почему ДимПёс?

Рэпер обернулся к нему, смущённо улыбнувшись:

– Да… понимаешь, когда я выпускал первый альбом, мой музыкальный проект назывался «Диморфизм песца». Как-то не прижилось название, и я его сократил – ДимПёс.

Процессия остановилась за кладбищенскими воротами. Она имела унылый вид, словно эта победа не победа вовсе, а проигрыш, глубокое и отчаянное поражение. Шебр закурил.

– Да, жалко Арсения, – по-мужски сурово произнёс он, – хоть я его и не знал, но, похоже, мужик был хороший.

– Он мне жизнь спас, – с сожалением в голосе сказал Сабиров. – Спрятал в Оке, когда меня шарахнуло гранатой. Помню, он меня тащил… Картинка дрожит, временами исчезает, а он прёт меня куда-то…

Старлей напряжённо поджал нижнюю губу, достал сигарету, закурил.

– Отец Павел, – Юра расстегнул куртку, достав из-за пазухи четырёхугольный свёрток, – это, наверно, ваше.

Под тряпкой оказалась книга в ветхой обложке: достаточно объёмная, чтобы внушить болезненный трепет нелюбителям чтения, и достаточно старая, чтобы пробудить интерес заядлого библиофила – то был «Великий Кодекс».

– Лёшка его оставил в моей машине, когда гнался за доктором, – Кувалдин бережно передал Кодекс священнику.

– Да какая это погоня… – отмахнулся Лёшка.

Отец Павел провёл рукой по кожаной обложке, смахивая редкие капли дождя, и с чувством гордости и выполненного долга аккуратно обернул книгу своим широким шарфом. Каменотёсы как братство, тайное и загадочное, переживали определяющую веху своего существования. Быть может, это секретное общество, созданное ни одно столетие назад благородным Себастьяном Шульцом, преследовало единственную цель, известную только высшим силам – вмешаться в дьявольские козни адского князька, не дать ему окрепнуть, надломить его армию, изничтожить. И напрасны были эти века убийств, прикрываемые верой и праведным словом. Самонадеянный святой суд.

Отец Павел переосмысливал судьбу Каменотёсов; просветление распускалось в нём, как медленно раскрывающийся бутон.

– Какие теперь планы? – обратился Юра ко всем.

– Жить, как раньше, – отозвался Алексей.

– А ты сможешь жить, как раньше?

– Нет, не сможем, – вмешался Елисей. – Мне кажется, теперь многое в нашей жизни поменяется.

Он опустил глаза, задумался.

– Уже поменялось, – Биохэзард, улыбнувшись, положил руку на плечо сына и прижал его к себе.

– Я вот всегда мечтал покорить Эльбрус, – снова оживился Саджиотов-младший. – Может, теперь самое время?

– Лёгких вершин тебе, – пожелал Сабиров добродушно. – А я, наверно, покончу со следственной работой, уйду в лесную полицию к Максу Горскому…

Всех снова связало молчание, затянуло узлы, поставило точку. Здесь, у кладбища, братство распадается, распуская соратников по вольным дорогам. Пути разойдутся, переломят своё направление и заведут в очередные бытовые тупики.

Они стояли в тишине. Каждый думал о своём, но мысли были одинаково грустны.

– Ладно, по коням, – Шебр ловко выбросил бычок сигареты, толкнув его средним пальцем, и направился к машине: – Игорь, завтра жду у себя – будем тебя восстанавливать в мире живых.

Сурнин молча кивнул. Вид он имел незамутнённый и решительный, в некотором смысле перерождённый. Осталось лишь подкрепить эту «новую жизнь» документально – впереди его ждала утомительная процедура восстановления себя в статусе гражданина: все документы, подтверждающие его личность, сгинули вместе с Цитаделью.

– Сабиров, – старшего лейтенанта окликнул Немец. Его лоб и скулы были красными от ссадин, левый глаз был полузакрыт, на лбу красовались два стежка хирургического шва.

Он помялся, облизнул нижнюю губу и посмотрел на следователя, как школьник, не выполнивший уроки:

– Расскажи мне про неё. Просто хочу понять.

Сабиров повёл плечами в ширь.

– Не верь ей, Немец, – сказал следователь рассудительно. – Такие как она никого не любят кроме себя.

– Я тоже никого не люблю кроме себя. Тогда почему мне так паршиво?

Сабиров посмотрел в его глаза, но ничего не ответил.

Нет, этот мир небезнадёжен…

***

На следующее утро ударил минус, так что к дому Димы Витвинова беспрепятственно удалось добраться по насту. В доме было тепло, тесно и уютно.

Дима предстал перед своими старыми друзьями – Игорем Сурниным и Александром Сабировым – в непроглядных солнцезащитных очках и с голым торсом. Его поджарое тело было подтянуто, живот выглядел плоским, необъёмные мускулы врезались в кожу, демонстрируя пучки мышц. Он стоял перед ними как двадцать лет назад, во время последней репетиции группы «Перчаточники»: невозмутимый и спокойный.

– Мы тебе гитару принесли, – Сабиров протянул Витвинову большой свёрток.

Витвинов бережно его взял и развернул. Насыщенный синий цвет корпуса, блестящие хромированные колки и яркий оранжево-красный зверёк, изображённый в духе постмодерна – то был «Ночной лис».

– Время всегда берёт своё, – Дима скользнул пальцами по струнам, рассматривая инструмент, – но иногда время возвращает.

Витвинов был как всегда бесстрастен. В душе этого таинственного человека эмоции слились в полноводную реку, течение которой всегда было плавным и размеренным. Ни что её не колыхало, не мутило её воды; она была чиста, как и разум Димы. Он пребывал в абсолютном балансе.

– Сыграй, – попросил Игорь.

Витвинов взглянул на Сурнина сквозь очки.

– Попробуй ты, дружище, – музыкант передал «Ночного лиса» Сурнину.

Игорь осторожно перенял гитару с видом некоторого недоумения и вопрошающе посмотрел сначала на Диму, затем на старлея. Сабиров одобряюще кивнул.

Витвинов снял очки, показав свои глаза – лазурные и чистые они улыбались.

Дима щёлкнул пальцами.

***

Немец не любил переезды. Любой переезд для него был стрессом: тело изнывало от неудобных сидений общественного и частного транспорта, приёмы пищи превращались в испытание, спать в салоне было невозможно. Этот человек, вечно живущий на бегу, стремился к полной стационарности и максимальному комфорту: хотелось осесть где-то, пустить корни и облегчённо вздохнуть, но ему никогда не удавалось достичь желаемого.

Волоча за собой громоздкий чемодан со сломанными колёсиками – одного не было, второе вечно заедало – Немец протискивался между поломанной мебелью, которую низвергли вандалы Сергея Александровича.

Перед выходом он накинул на плечи тяжёлый рюкзак и последний раз посмотрел на свою съёмную квартиру, которой отдал пять лет жизни. После вероломного обыска Шишкаревича-старшего она оставляла желать лучшего: оборванные обои бахромой свешивались по отвесной стене, старая советская стенка была перевёрнута, бытовая техника перебита, большое зеркало в прихожей треснуто, диван вспорот, сломанный туалетный бачок громко стучал, стекло на полу было перемешано с обломками мебели и землёй из цветочных горшков, и только старый цыганский холодильник стоял на своём привычном месте. Квартира приняла облик свалки – Немец так и не удосужился прибраться в ней с момента своего возвращения.

Он открыл входную дверь и оказался на лестничной клетке.

– Уезжаешь, Диман? – окликнул его мужской голос.

На пороге своей квартиры в привычном одеянии – тапочках и халате – стоял сосед слева.

– Да, Михалыч, как раз хотел зайти попрощаться.

– Куда ты теперь?

– Поеду выше на Урал, наверно, осяду в Ёбурге, – голос Немца был подавлен и скрипуч.

Михалыч с соседской теплотой взглянул на Фрица и протянул руку.

– Даст бог, свидимся, – сказал он.

– Бог, говоришь… может быть… – Немец пожал руку в ответ, слегка улыбнулся, посмотрев в глаза соседу, попрощался кивком и неуклюже, обременённый поклажей, поплёлся вниз по лестнице.

Вывалившись из подъезда, он оказался на улице. К нему подбежали Лёша и ДимПёс, ожидавшие внизу. Сняв с плеча Немца рюкзак, Антон взвалил эту ношу на себя, а Алексей взялся за ручку непокорного чемодана. Багаж будто бы упирался, сопротивляясь ненавистному переезду.

– Как же мы без тебя, Немец? – ДимПёс пыхтел под тяжестью рюкзака.

Они остановились возле чёрного Шевроле Круз. Фриц тяжело дышал от усталости.

– А что без меня? – ответил он вопросом. – Юра, я уверен, и десантникам наваляет, и спиннер на хую крутить горазд. Хард выучится, может станет новым завотделением нашей психушки. Вот за Игорем приглядите…

Из машины вышел человек в тёмных очках и с зубочисткой в зубах. Он был небрит, его волосы были тщательны уложены, но сквозь причёску всё равно пробивалась небольшая природная курчавость. Водитель – это был Ильич – помог погрузить скарб в багажник автомобиля, затем вернулся обратно на водительское кресло и начал пыхтеть сигаретой через открытое окно.

– Может, останешься? – с надеждой спросил Лёша Туманный.

– Нет, Лёш. Что русскому хорошо, немцу – смерть, – Фриц улыбнулся той трогательной улыбкой, полной сентиментальности, которую прежде на его лице не видел никто и пожал Лёшке руку. – Не вляпайтесь в неприятности без меня.

– Все неприятности ты заберёшь с собой, – отпарировал ДимПёс и засветился, довольный своей шуткой.

Немец вручил Антону ключи от квартиры и, приятельски хлопнув его по плечу, произнёс:

– Бывай, толстяк, – и направился к дверце у пассажирского сидения. Перед тем как сесть, он крикнул на прощание: – Не поминайте ло́хом!

Двигатель заурчал, и машина двинулась с места.

Что-то соединяется, а что-то расходится, распадается на части, как ядро мирного атома. Теперь не будет этих околокриминльных приключений, мальчишеского азарта и кружащих голову перипетий. Дверь захлопнулась и вряд ли откроется вновь. Всё-таки покой бывает очень скучен…

Лёша с Антоном ещё долго стояли и смотрели, как автомобиль удаляется, вырывая Немца из тисков Города N. Какая-то тёплая грусть разливалась по телам, заполняя их, как пустой сосуд. Эмоции – как мерило всего, проекция того, что было. Отпечаток. Чем ярче их след, тем дольше послевкусие. Заблокируй их – и останешься ни с чем, как пустой грецкий орех, полый внутри. И ничего не будешь чувствовать, и никто не будет для тебя существовать. Такова цена свободы от страстей и человеческих слабостей. Сделай этот шаг, откажись – и краски померкнут, и душа закопается так глубоко, словно её нет. И ты обретёшь независимость от того, что держит в заложниках каждое человеческое существо, отравляет и тут же несёт радость, перерастающую в счастье.

Когда машина скрылась из виду, на опечаленном лице Антона стала неспешно вырисовываться маска озарения. ДимПёс спросил друга-юриста:

– Слушай, а что мы скажем хозяину квартиры, когда он увидит какой там погром?

***

Шевроле мчался по дороге, которая местами была так по-русски разбита. Машина не успевала разогнаться, периодически сталкиваясь с очередным изъяном на асфальте или нерадивым водителем, пренебрёгшим правилами движения. Это вызывало на сосредоточенной физиономии Ильича выражение недовольства, сопровождаемое ворчанием с лаконичными матерными вкраплениями.

Город N, существующий, казалось, параллельно с остальным миром, независимо, оставался позади. Эта точка на карте, затерянная меж хребтов Южного Урала, будто бы пряталась от посторонних глаз. Очередной заблудший путник случайно столкнётся с ним, вкусит всю прелесть некогда величественного промышленно-производственного центра, увядающего в острой советской атмосфере, приправленной суровым духом американского капитализма, и поразится этому Франкенштейну: странно это всё, нелепо. И, быть может, останется в этом гротескном городе навсегда, упоённый его непостижимой энергетикой Уральских гор, которая здесь чувствуется так ярко.

– Надо было по объездной ехать, – недовольно пробурчал Ильич.

Фриц повернулся к водителю с отрешённым видом, подумал о чём-то своём и спросил:

– Музыка есть?

Ильич посмотрел на него сквозь очки, перевёл взгляд на дорогу, потом снова на него:

– Есть. Что включить?

– Да похуй вообще, Кадышеву врубай, – отвязно ответил Немец, устраиваясь в кресле поудобнее.

Полотно дороги выровнялось, и машина набрала скорость. Подгоняемый прошлым автомобиль летел вперёд, а там, за горизонтом, его ожидало будущее со свойственными ему подводными камнями и неопределённостью. Новый город. Новая весна.

Заунывный мотив плавно выплыл из колонок, его подхватила гитара вперемешку с вокализом, и мужской голос чувственно запел:

Чей-то голос пел мне в тишине
О бренности несыгранных ролей.
Я сегодня рухнул в рыхлый снег,
Я сегодня умер на войне
За знамёна наших королей.

Помнишь, я бежал к тебе по льду
И ловил рукой свои ветра?
Знаешь, нынче пасмурно в аду,
Пасмурно в аду.
Все кричат победное «Ура!»

Знаешь, как и много лет назад
Слышу голос твой с седых вершин.
Ты мне, как и прежде, напиши,
Что в Содоме снова снегопад,
Что в Гоморре снова льют дожди,
Что в Гоморре снова льют дожди…

Посвящается памяти хорошего друга, большого интеллектуала и эстета

Олега Агаськина

_______________________________________________________________________

ОТ АВТОРА

Если вы видите этот текст, то, должно быть, прочли роман «КАМЕНОТЁСЫ» до конца. Меня зовут Марк Валентайн, и я говорю вам спасибо.

Как всё это началось? Идея зародилась за две недели до нового 2020-го года и спонтанно выплеснулась в Главу №1 («Утро»). Писалась она по образу эпизода №1402 мультсериала «Южный парк» и преследовала по большей части цель создания самого отвратительного и непотребного рассказа. На момент написания я не мог предположить, что это «непотребство» будет иметь продолжение, однако немногочисленные читатели убедили меня писать дальше. Весь первый сезон был экспромтом, я не видел события романа дальше чем на две главы вперёд, многие нюансы додумывались на ходу. Самой большой загадкой для меня было: какое же событие потрясёт Город N? И только к середине второго сезона общая картина романа стала складываться в цельный сюжет.

Почему это лингво-сериал? Я бы сказал, что это не литература (антилитература), а, скорее, кинематограф, написанный словами. Начнём с того, что изначально главы имели строгие даты выпуска, выходили друг за другом ежедневно (затем раз в неделю) – как серии некого ТВ-проекта. Стоит отметить сценарный характер повествования (это особенно заметно в первых двух сезонах): я старался быстро развивать события, не использовать классические развернутые литературные приёмы, а принимать во внимание только самые главные детали и доносить их до читателя. Также интересный момент, что многие главы заканчиваются распространённым (особенно для сериалов) кинематографическим манёвром: клиффхэнгером (неожиданная концовка, резкий обрыв повествования).

Но вернёмся непосредственно к процессу написания. Закончив работу над вторым сезоном, я невольно оставил в нём задел на продолжение, и тем самым обрёк себя на создание сезона №3. Я понимал, что роман выходит за рамки, которые я поставил ему изначально (минимум персонажей и локаций), и приобретает размах. Поэтому я обзавёлся редактором – призвал на помощь своего коллегу Амина Триптилина, который не только добровольно согласился править мои логические и прочие ошибки, но и стал советником в построении дальнейшего сюжета. История оформилась в общих чертах в моей голове, но многие детали были неясны: я построил план глав, чтобы как-то упорядочить процесс написания и иметь концепцию сезона перед глазами.

Все идеи я обсуждал с моим редактором; в частности, он помог мне с рядом моментов, в которых я разбирался недостаточно хорошо. Как правило, когда мы сталкивались с очередной сюжетной дырой, у нас начинался мозговой штурм: это был не столько процесс создания сюжета, сколько разминка для ума, в процессе которой идеи сами рождались в голове. Именно Амину Триптилину обязаны такие персонажи как хозяйка клуба «Синий петух» Катя и ведьма Лиана Розберг. Он убедил меня «влить» их в повествование, и неожиданно для всех эти герои «выстрелили». Из эпизодических они превратились в весомых: благодаря Кате раскрывается Немец как лирический персонаж, а с семейством Розберг (которое не было запланировано вплоть до главы №31 «Пьяная правда») и вовсе напрямую связаны события второй половины четвёртого сезона.

Третий сезон рождался тяжело, поэтому я был серьёзно настроен отказаться от продолжения романа и по сути оставить сериал незавершённым. Я взял перерыв и, опять же спонтанно, начал рисовать, что в итоге вылилось в 41 портрет и 2 постера. А потом меня снова убедили вернуться к писательской работе.

Строго говоря, лично я считаю первую половину четвёртого сезона (вплоть до главы №35 «Последний совет» включительно) лучшей частью романа. Почему так получилось – я не знаю. Видимо, я вошёл в раж и поднаторел.

Да, конечно, я не могу сказать, что всецело доволен результатом. Безусловно, роман претерпит еще не одну редакцию на пути к «идеалу», но хочу отметить отдельно, что особое недовольство я испытываю ко второй половиной четвертого сезона. Конечно, предшествующие главы хромают в отношении языка повествования, и это не единственный их грех, но в большинстве из них есть жизнь: искренние чувства Вики и Агасфера, почти отцовское отношение Игоря к Леше, вымученная философия Немца или жизнеописание Елисея. Однако, уже в главе №34 «Поместье Розберг» повествование радикально дрогнуло. С началом главы №38 «Финал: Битва за церковь», оно бесповоротно пустилось в «механику и воду», оставив «жизнь» за бортом (та же участь постигла более раннюю главу – «Бойня»). С чем это связано? Возможно, я исписался, может это сопряжено как-то с болезнью моего отца, а может я просто устал...

Несмотря на наличие общего плана сезонов №3 и №4, многие моменты писались на ходу. Признаться, некоторые вещи по изначальной задумке должны были выглядеть иначе. Ради интереса приведу примеры первоначальных сюжетных поворотов:

• 1.Каменотёсы – сначала они не являлись древним Орденом. По задумке, Каменотёсами должны были стать восемь главных персонажей («омерзительная восьмёрка»). Какая-то причина обязана была их объединить; некий случай, тайну о котором, они обязаны были хранить. Дав клятву молчать, они сплотились в братство Каменотёсов, и этот секрет был бы единственной основой нового подпольного общества. Сам роман предполагалось построить на последствиях ситуации, лежащей в основе этого секрета. Сон Игоря в третьей главе был не более чем совпадение. Именно Сурнин, опираясь на это сновидение, должен был предложить название для их тайной ячейки.
• 2.Была идея развить любовную линию между Лёшей и кем-то из «восьмёрки». Довольно быстро, эту мысль пришлось отбросить, т.к. она нарушала подачу взаимосвязей персонажей и мешала раскрытию героев в нужной для повествования плоскости.
• 3.Отец Арсений изначально задумывался как главный антагонист романа (аналог отца Кирилла).
• 4.Елисей должен был умереть в главе «Район №6». Предполагалось, что он станет жертвой маньяка Епифана Землицкого. Во время бегства из старой автомастерской заика погибал, а Юра Кувалдин и Паша Леухов не имели возможности его спасти.
• 5.Предполагалось, что доктор Павловский перейдёт на сторону Пахома и на кладбище Саджиотова развернёт новую операционную. Именно там Немец должен был найти Иммунитета и спасти его до того, как тот станет «бесстрашным животным».
• 6.Иммунитет не должен был попасть в аварию после событий на мясокомбинате. Тогда Сабиров в тайне от начальства распорядился бы поместить его на содержание в Цитадель Зла, дабы уберечь от Егошина, который всенепременно выдал бы Шишкаревича его старшему брату. Если бы этот ход остался в повествовании, то такой поворот лучше объяснял логику Немца, который привёл Сергея Александровича в дом Игоря. С одной стороны, Немец действительно хотел выдать Иммунитета в обмен на собственную жизнь, с другой, понимая, что тот находится в невменяемом состоянии, он рассчитывал натравить его на старшего брата, а пользуясь суматохой улизнуть.
• 7.В главе «Гори ясно» вместо стадии смирения Игорь должен был быть обуян гневом потери. После невольного Лёшиного надругательства над любимым ковром Сурнина, Игорь терял контроль и обличал Лёшу, а потом затеивал драку с Немцем – виновником многих событий.
• 8.Ещё во время написания третьего сезона предполагалось завершить роман общим собранием на пепелище Цитадели в последней главе. Все новоявленные Каменотёсы (от Шебра и Миаса до Четырёхлистника и Леухова) должны были участвовать в заключительной сцене. В том числе там должен был присутствовать отец Арсений (по изначальной задумке он оставался жив после событий финальной битвы). Однако, в конечной версии романа «последний общий сбор» произошёл на похоронах священника, которые сыграли роль объединяющего фактора.

Чем дальше развивался роман, тем больше мелочей приходилось принимать во внимание. Чтобы описать создание Ордена Каменотёсов пришлось брать исторические справки, для правдоподобного описания работы следственных и правоохранительных структур понадобились консультации специалистов и изучение законов, медицинский вопрос в романе – тоже требовал исследования. Хотя, я не сомневаюсь, что знающие люди найдут к чему придраться.

Отдельного внимания заслуживает присутствие массовой культуры, наличие определённых отсылок или, я бы даже сказал, «пасхалок». В романе достаточно много упоминаний или даже цитирований элементов культуры и искусства как словами героев, так и голосом автора. Более того, некоторые реплики позаимствованы, либо позаимствованы с искажением, а порой и вовсе доходит до обыгрывания целых сцен (момент, когда Лёша и Гинзбург приходят к Агасферу – отсылка к фильму «Мстители: Конец игры», когда герои являются к Тони Старку за помощью; пробуждение Пахомом демона Арея в музее заимствовано из «Хеллбоя», где Распутин (опять же!) призывает в наш мир ангела смерти Самаэля).

Если вспомнить всё, что было упомянуто в романе и попытаться упорядочить, то список будет примерно такой:

– Музыка: DimKot, LittleBig, Владимир Высоцкий, Аффинаж;

– Кино: «Шоссе в никуда», «Джей и молчаливый Боб», «Игра престолов», «Большой Лебовски», «Мстители», «Секретные материалы», «Южный Парк», «Хеллбой», «Пила», «Леон», «Омерзительная восьмёрка», «Ночной дозор», «Зелёный слоник», «Джиперс Криперс», «Форсаж», «На Дерибасовской хорошая погода…», «Бесславные ублюдки», «Парк Юрского периода», «Чужой», «Аэлита: Боевой ангел»;

– Литература: «Властелин Колец», Библия и ряд религиозных книг, «Гонка со временем», «Лука Мудищев», «Франкенштейн», «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона», «Карлсон, который живёт на крыше», «Собачье сердце»;

– Компьютерные игры: SilentHill, Bioshock;

– Личности: Райан Гослинг, Мартин Лютер, Антуан де Сент-Экзюпери, Остап Бендер, Джокер, Битлджус, Мармок, Ван Хельсинг, Вин Дизель, Джейсон Стэйтем, Брюс Уиллис, Энди Уорхол, Минас, Гордон Фримен, Герасим, Пол Маккартни, Дэвид Кэррадайн, Рэмбо, Фрэнк Касл.

Отдельно стоить отметить, что в основе Себастьяна Шульца, основателя Ордена Каменотёсов, лежит реальный человек – святой Марин (каменщик, христианин, основатель государства Сан-Марино).

Но, всё же, о чём они – «КАМЕНОТЁСЫ»?

В романе можно искать много смыслов и символов.

Магия чисел: 6 лет назад Немец приехал в город, 6 лет назад Иммунитет лечился в психбольнице, 6 недель назад Немец украл деньги, в белом коридоре было 6 дверей, в поместье Розберг – 6 колонн, Катя требовала у Немца 633 тысячи (6 и 3+3).

Магия цвета: цвет крови (красная комната, красные глаза Бельфегора, красная Луна в видении Сабирова, красная восьмёрка Воробьёвой, красные занавески секс-шопа). Всё это как бы предупреждает, или даже откровенно кричит…

Дихотомия немцев и евреев? Аллюзия на прогнивший капиталистический мир? Карикатура современной власти и правоохранительных органов? Многомиллионный фармацевтический бизнес, который работает на свой кошелёк больше чем на здоровье населения? Проблема тайных обществ, которые дёргают за ниточки? Фатализм и неотвратимость? Есть ли это там? Может быть. Решайте сами.

Могу сказать точно: чего там нет, так это пропаганды однополой любви. Гомосексуализм, как явление, в романе представлен «постфактум». Это есть нечто нейтральное: ни добро, ни зло. Оно просто существует и показано как что-то ненормальное, но естественное. Не стоит зацикливать на этом внимание. Персонажи-геи, как и все манипуляции, связанные с их ориентацией, были введены в повествование с юмористической целью и не более того.

Две главных темы лейтмотивом проходят через это произведение: человеческий страх и человеческие пороки. Начнём с персонажей и их страхов.

Несмотря на разнообразие героев, ключевых персонажей восемь: Алексей Туманный, Дмитрий Бабински, Александр Шишкаревич, Юрий Кувалдин, Антон Пегасов, Роман Хард, Игорь Сурнин и Агасфер Левентис. Каждый из них имеет страх, за исключением Кувалдина.

Юра – персонаж идеализированный и эталонный. Он бесстрашен во всех смыслах. Он не ведает, что такое страх, он всегда готов к борьбе. На нём нет даже тени испуга. В сложной ситуации он спокойно может заснуть, потому что знает, что страх и отрицательные эмоции, порождаемые им, ослабляют, а сон, наоборот, восстанавливает силы, ресурс которых не безграничен даже у бывшего спецназовца. Он прагматик и моралист.

Лёша – этот молодой парень труслив по собственной неопытности. Но, всё же, среди мелких страхов есть один выдающийся: боязнь признаться всем (в частности своему отцу) в своей нетрадиционной ориентации.

Немец – его поверхностный страх: это больницы. Чтобы спасти друзей он преодолевает и его, но главный ужас в его запутанной душе – прослыть трусом и ничтожеством. В «исповеди» перед отцом Арсением он признаётся в этом, вступая в противостояние «нигилиста и католика».

Рома – боится потерять друзей, остаться один. Он сам по себе беззащитен. В одиночестве он слаб.

Антон – с Хардом они почти единое целое. Ровно сколько Рома значит для Антона, столько Антон значит для Ромы. Утратить своего лучшего друга – наибольшая опасность для ДимПса.

Иммунитет – страшится доктора Павловского, который, в свою очередь, символизирует страх в романе. Опять же стоит отметить, что несмотря ни на что, страх – это человеческая эмоция. Отказаться от неё – добровольный выбор, постепенный и ответственный, своего рода осознанная эволюция. Это борьба с самим собой. Но недопустимо «удалять страх хирургическим путём», как паразита: в случае с Шишкаревичем это привело к рождению зверя.

Игорь боится прошлого, но при этом, как мазохист, держится за него: клянёт себя за былые ошибки, скучает по волосам, хранит старый ковёр его жены, да и вообще не желает идти вперёд. Он застрял в прошлом, в воспоминаниях, которые его отягощают. Цитадель Зла, так броско названная Немцем, по сути является «складом» его жизни. И чтобы освободиться, ему приходится утратить всё.

Агасфер и Вика – это своего рода двойной персонаж с общим страхом – страх собственной любви друг к другу.

Остальные герои по большей части являются механизмами для развития сюжета. Но стоит отдельно отметить Елисея, отца Арсения и Диму Витвинова.

Елисей – ещё один яркий пример проявления страха. Парень, которому досталось от жизни ввиду его болезни, больше всего пострадал от собственного брата. Комплексы породили боязнь. На самом деле это распространённый случай для реального мира.

Отец Арсений – персонаж больше символический. Он выступает катализатором процесса, внезапно появляется в нужный момент (как подобает адепту тайного Ордена) и направляет героев. Здесь можно провести параллель с религией, тема которой поднимается в романе несколько раз: в такой интерпретации священник является ведущим звеном на пути к победе духа. Однако, в романе нет религиозной пропаганды или даже открытого одобрения божественного начала мира, кроме как со стороны персонажей-католиков. Я как автор придерживаюсь позиции агностика, а религия в данном случае – всего лишь частный пример опоры в войне за собственную душу.

За основу Димы Витвинова был взят Кастанедовский Дон Хуан. Постигший мудрость мира и освобождённый от страха он даёт героям подсказки, но не принимает сам участие в этой борьбе. Витвинов – это «неугодный миру архаизм». Он уже обрёл то, на что остальные только взяли курс, он не является частью мира людей, пребывая в неком подобии «личностной нирваны».

Что касается человеческих пороков: Бельфегор есть олицетворение жадности, лени и похоти – самых актуальных грехов современного мира. Пока человечество не сможет их победить, оно не шагнёт на новую ступень эволюции. Победа над демоном и разрушение секс-шопа символизируют очищение и перерождение всего города. Новую жизнь.

Именно поэтому Немец в конце уезжает. Этот неприкаянный не может существовать в «идеальном» мире. Освободившись от собственных страхов, он не постиг покой, поэтому отправляется в «большой мир» жить своей старой жизнью. Проводником в «реальность» служит персонаж, косвенно входящий в «свиту» Немца (наравне с неким Захарычем и соседом Михалычем) – Ильич. Он, как древнегреческий Харон, переправляет души «на другую сторону». Подобная интерпретация придаёт новый, мистический, даже притчеобразный смысл городу N, подчёркивая его призрачность и нереальность. Город N – это мираж вне времени, в котором прошлое встречается с настоящим, а факт с легендой.

Заканчивается роман словами из песни группы Аффинаж. «В Содоме снова снегопад, в Гоморре снова льют дожди»: Содом и Гоморра – это наш мир. Мир, в котором предстоит нам жить. Мир, в котором добровольно остался Немец. Мир, который «потерян навсегда» до тех пор, пока мы не победим своего Бельфегора.

P.S. «Каменотёсы» – роман-гротеск. Это саркастический фьюжн, в котором переплетены драма, комедия, чернуха, треш, мелодрама, приключения, мистика и магический реализм. Преследуя в том числе важные смыслы и имея глубокий подтекст, этот лингво-сериал прежде всего базируется на элементах пародии и сатиры, а для «особо посвященных» открывает новые иронические горизонты.