Новатор

Сани заехали в такую непролазную чащу, что лошадь уже с трудом протискивалась между заснеженных еловых ветвей. Евстафий — бородатый мужичонка, с сердобольным лицом и слезящимися глазами, ослабил вожжи и огляделся вокруг: из этой глухомани вряд ли кто вообще смог бы выбраться кроме него — здешнего лесника.

С наступлением темноты подкрался и холод. Евстафий основательно подул в каждую из своих рукавиц и пошевелил озябшими пальцами. Потом он обернулся назад — там на дне телеги лежало нечто, напоминавшее скорее ворох старого тряпья.

— Тебе не холодно там? — спросил лесник, обращаясь в сторону вороха. Так и не дождавшись ответа, он добавил: — а впрочем, ладно.

Обернувшись к лошади, он хлестнул её по бокам и прикрикнул:

— А ну, поднажми, кромешная, недолго уже осталось!

Сверху, из угасающего, по-осеннему свинцового неба, повалил снег, и Евстафий вдруг почувствовал, как погано у него на душе. Словно мир вдруг стал хлипким и потерял равновесие.

— Вот так закавыка, — думал он, — вроде бы и делаю я всё правильно, а, однако ж, такое чувство, будто в полынью наступил.

В поисках источника этой полыньи его мысли вдруг понеслись в прошлое и упёрлись в незначительное на вид событие. Дело было около года назад, в деревенском трактире, почти сразу после того, как он женился во второй раз.

***

— Степан, нет, ну ты слышишь, что он говорит? — закричал уже изрядно набравшийся медовухи кузнец Прохор.

— О чём ты? — трактирщик Степан повернулся к их компании, продолжая протирать глиняную кружку.

— Да вот, эта дура, лесник наш, — Прохор указал на Евстафия и ткнул его кулаком в живот, будто бы в шутку, но больно было взаправду.

— Говорит, — продолжал кузнец, — что никогда не будет бить свою жену!

Сразу после этих слов все посетители кабака вдруг замолкли и уставились в их сторону.

— То есть, как это можно-с, совсем не бить жену? — голова трактирщика неодобрительно замоталась из стороны в сторону. — Полагаю, ваш друг выразился фигурально, — предположил он, — в том смысле, что не будет бить не по делу, или будет бить как можно меньше.

И тут Евстафий вдруг возьми и возрази ему:

— Нет! Я именно СОВСЕМ не буду бить свою новую жену. Не желаю. Так велит мне закон совести.

После этих его слов за соседним столиком кто-то крякнул, а в дальнем углу, шатаясь, поднялся отец Псой — их деревенский поп. Назидательно подняв указательный палец, он изрёк:

— Бабу бей, как молотом, будет баба золотом! — после чего под одобрительный гул толпы рухнул обратно на своё место.

Евстафий тогда с горечью подумал, что, мол, вот, даже духовное лицо, а ничего не может добавить кроме очередной расхожей банальности.

— У бабы язык — как молотилка, ум изворотливый — как змея, а характер — как у лисы. А у тебя что есть супротив всего этого? — Токмо крепкий кулак! — стоящий перед Евстафием Наум, кузнец-богатырь из соседней деревни, в качестве иллюстрации к сказанному, ударил в ладонь своим гигантским кулаком.

— Стаф, ты послушай Наума — он мужик мудрый, дурного не посоветует, — подпевал ему Прохор.

— А я, с вашего позволения, вот это послушаю, — Евстафий распахнул косоворотку и приложил ладонь к груди, — сердце моё, оно подскажет, да не ошибётся. Мы с моей Марфушкой будем жить по-другому, по-новому.

— Постой, — насторожился кузнец, — а кто у него жена?

— Да из вашей деревни она, дочь мясника, Марфа-колотушка, — выкрикнули из толпы.

После этих слов лицо кузнеца сделалось задумчивым. Он хлопнул Евстафия три раза по плечу и молча вышел из кабака.

В общем, вспоминал Евстафий, всё было в тот гнусный вечер одно к одному: люди — ожесточившиеся от тяжёлой работы и собачьей, бесправной жизни, тщетно пытались преподать ему изрядно прогнившую мудрость века сего. И для их диких, звериных обычаев неизменно находились веские обоснования.

Его пробовал увещевать даже их уездный доктор — интеллигентного вида господин в пенсне и с клинообразной бородкой.

— Мне кажется, я понимаю ту мысль, которую пытаются до вас донести ваши коллеги, — начал он, присаживаясь рядом на лавку. — Действительно, женское начало, более близкое к животному, с его тягой к стяжательству и доминированию, помноженной на явное коммуникативное превосходство и нравственную гибкость, может создать трудности при разрешении неизбежно возникающих в быту житейских разногласий.

У нас, в образованном обществе, подавлением этого необузданного звериного начала занимается всё женское образование, включая домострой, гувернанток и переводные французские романы. А какой противовес, в отсутствие прямого физического воздействия, можете предложить вы?

Евстафий тогда лишь виновато опустил голову — какой ни есть, а всё же барин — и еле слышно пробормотал:

— Не могу знать-с… — а про себя он подумал: нет, вовсе не женщины — животные, а это ты — высокомерное, якобы интеллигентное, животное. И всем наукам твоим и знаниям цена — нуль, ибо не может быть никакого истинного знания без любви.

***

— Ну, тпру! — крикнул Евстафий и спрыгнул с саней.

— Вылезай, приехали! — из вороха тряпья показалась его дочь, Настенька — худая бледная девушка лет пятнадцати. Она безропотно встала у ствола сосны.

— Вот так, потихоньку, — он связал ей руки и принялся приматывать ноги к стволу.

— Тебе не жмёт? — участливо спросил Евстафий, но потом, что-то вспомнив, махнул рукой: — а, ладно…

Когда всё было сделано, лесник отошёл на несколько шагов, чтобы полюбоваться на свою работу: девочка была надёжно прихвачена к сосне по плечам и по ногам. И всё бы вроде хорошо, но вот смотреть без содрогания в эти по-ангельски чистые глаза, даже сейчас глядящие на него с любовью и всепрощением, он не мог. Поэтому он взял какую-то серую тряпку и накинул её Настеньке на голову.

Поёжившись от нарастающего холода, Евстафий подумал, что было бы грустно, если б его единственная дочка окоченела и замёрзла насмерть. «Уж лучше бы дикие звери…» — в сердцах решил он. Но потом ему представилось, как сам он стоит, привязанный к сосне, а стая волков откусывает почему-то сначала его причинное место, а после принимается за кишки. Стало как-то не по себе. «Нет, всё же лучше от мороза», — сделал вывод Евстафий.

— Ну, в общем это… пока, дочка, — попрощался лесник и сел в сани.

Закат уже почти догорел, но Евстафий, направлявший сани домой, на запад, видел вовсе не этот блёклый отсвет. Он щурил глаза, и чудилось ему, что едет он навстречу новому солнцу, доселе неведанному и манящему. Снова перебрав в уме все логически безупречные доводы его жены Марфы, он в очередной раз пришёл к выводу: эта печальная жертва была необходима. Да, иначе Настя неизбежно разрушила бы счастье его, его жены и его приёмной дочери. Теперь, когда он всё сделал ладно и правильно, наконец прекратятся эти ссоры, эта напряженность в его семье, воцарится долгожданный мир, любовь и взаимопонимание.

Как последняя тень от гнетущих и тревожных мыслей, перед ним повис образ доктора в пенсне, который, прощаясь, тогда в кабаке, сказал ему: — но знаете, батенька, вы определённо, новатор! — Евстафий побоялся тогда уточнить, что значит это явно похабное слово.

— Сам ты новатор! — крикнул он, сплюнув в снег. После чего блёклый образ доктора окончательно рассеялся. Больше уже ничего не стояло на его пути к мирному сиянию семейного счастья.