НИГМА

Его звали Нигма. Недели две тому назад Ван Палыч, шаря глазами по бараку в поисках, до кого бы докопаться, уставился в сутулую спину дохляка и рявкнул, видимо, силясь переорать нью-эйдж в бывших когда-то белыми наушниках студента:  «Слышь! Дай послушать Энигму!». Все уже знали, что слушает дохляк. «Энигму, говорю!» — повторил  обернувшемуся Палыч и расхохотался. «Ну ты… Нигма!». Кликуха прижилась.

Дело было в августе прошлого года. Мы шабашили сборной бригадой разносольных нелюдей. Количеством - четыре с половиной. Матерый, далеко за сорок, Палыч, дохляк, двое тридцатипятилетних — это мы с Виталичем — и казах-бригадир неопределенного возраста, из местных, к которому каждое утро приходила жена с узелком огородной снеди — всякие там огурчики, помидорчики.

Дохляк не ныл и по-своему даже старался, но за цельнорабочего не канал. Толку от него было: принеси-подай. Строили похожий на ковчег, кривой от рождения коровник. Дело было в широком поле, с парой сел и узкой полоской реки у самого горизонта. Жили мы в ста метрах от стройки в мазанке, которую местные прозвали бараком. Мимо нас проходила пыльная проселочная дорога — от села к реке, почти два километра в обе стороны.

Был вечер того дня, когда сделанное — мы таки навесили пахнущие струганой доской ворота — начало обретать вполне очевидные очертания, и захотелось выпить. Развести костер и выпить. Под горячий запеченный картофан. Выпить и поточить лясы. И поорать песен. Если не дойдет до кулачков, конечно.

Дохляк не пил и не дрался. Говорил, что ему восемнадцать, но выглядел мелким дрочером с фантазиями. Пару раз я видел, как он прячет в нагрудный карман фото блондинки. Мне, да и всем остальным, думаю, была понятна причина, по которой он сбежал от мамкиных котлет с макаронами. Любофф, мать ее. Так я думал тогда.

Виталя, здоровенный детина двух с половиной метров от пяток до кучерявой дури в башке, и наш казахский бригадир Жумагали спорили — дала или не дала дохлику телка с фотки. На «Че скажешь?» я сказал «Таким не дают», и все со мной согласились.

Виталя с самого первого дня подвязался костровым. И сейчас на пепелище он вовсю настругивал щепок для  розжига, а я полез за водочкой в  погребок — такой типа кротовой норы, прикрытой от двуногого зверья неприметной доской.

Палыч притащил из барака пять турковриков, раскидал их у кострища, приволок черное от копоти ведро с картошкой. Виталя высыпал картошку в центр угольного пятна, поставил над ней ведро вверх дном, обложил его остатками нашего деревянного зодчества — брусками, рейками, спилами досок. На манер лучин понатыкал приготовленных щепок и поджег. Каждую отдельной спичкой.

Солнце коснулось тонкого горизонта, и мы естественным образом расположились около источника тепла, каждый пока еще со своим утеплителем: я с ног до головы в джинсе, Палыч с клетчатым пледом на плечах, Жума в выцветшем красном махровом халате, Нигма в рэперской толстовке с капюшоном, а Виталя обходился жаром пламени разгоревшегося костра, пускающего снопы искр в темнеющую высоту.

— Ну что, Нигма, сколько балок сегодня положил? — завел любимую телегу  Палыч.
— Виталя, картофан не сгорит? — я расставил на куске клеенки, расстеленной на земле, пластиковые стаканы, наломал большими лохматыми ломтями свежий хлеб, располовинил похожим на мачете охотничьим ножом помидоры, вынул из целлофанового пакета вымытый пучок зеленого лука.
— Все нормально с картофаном и с рыбой, — отозвался гигант.
— С рыбой?
— Пацан на велике из Ромашково. Купил, короче. Сомик. В глину — и в угольки. Ща будет.
— Рыба — это хорошо! Да, Нигма? Ну, так что там с балками?
 
Виталя полез ковырять веткой костер с самого краю, где огонь, уже расквартированный по древесным углям, жил разнообразными мерцающими жизнями, раскопал бурый кусок спекшейся глины, отшвырнул его ногой от кострища, присел рядом на корты и посмотрел на меня:

— Куда ложить?
— Не ложить, а класть, Виталич!
Главным в нашей бригаде, по идее, должен был быть Жумагали — наш бригадир. Но почему-то не был. Несмотря на то, что я приехал на точку последним и не особо разбирался в строительстве, постоянно слышал «Ч; думаешь?», «Куда ставить?», «Как крепить?» и вынужден был жить с некоторым напрягом в голове. Получался какой-то замкнутый круг.

— Да накласть. Кому надо, Андрон, тот пусть и кладет, а я буду ложить!

В физическом смысле Виталю бог не обидел. Он был полон здоровьем в каждой оконечности своего могучего тела. От того улыбка его казалась и доброй, и хищной одновременно.

— Вот вы не правы, Виталий, нужно уважать язык, на котором говоришь, — попытался поддержать меня Нигма.
— А ты куда лезешь, студент? Ты, типа, философ? — вмешался Палыч.
— Слышь, Палыч, отзынь от него, — Виталя добродушно, но не без нажима глянул на Палыча.
— А я че? Слышь, дохлый,  чем твой язык лучше этого? — Палыч показал дохляку язык и заржал. — Ты че, добрее стал от твоего «кладешь»? Вчера не ты мыша лопатой располовинил? В бараке. А чего он тебе сделал? Это ж рецидив, а, студент? Ты сам за свободу споришь. А мыша свободы лишил и жизни. Как так, а?
— Она мне мешала спать.
— Вот ведь, сука, какая неудобная мышь попалась. Ты же доктор, студент. Спасать должен, а на деле мокрушник. Интеллигент, сука! Как так? А? Виталь! Учить таких надо!
— Кого надо, того пусть и учат, а ты нашего не трогай. Какой ни есть, всяко наш, — сказал Виталич.

Я посмотрел на дохляка. Нигма опустил голову.

— Жарайды! — вмешался Жумагали, — Андрон-джан, наливай пожалуйста.
— Ща. Пускай Виталич победит закусон, и вздрогнем, — я с улыбкой кивнул на Виталю, который очищал от раскаленной глины рыбу, давясь слюной, обжигаясь, но не отступая. — Виталич, ты бы и картофан достал, чтобы не дергаться уже…
— А я вот подумал... — Виталя передал мне разделанную рыбу и полез вытягивать из костра ведро. — Зло живет в человеке. Как болезнь какая.
— Давай, Андрюх, плесни по граммульке за добро для аппетиту, — оскалился Палыч. — Студентику тож. А то он от злобы народ жрать начнет.
 
Все заржали. Нигма зыркнул на Палыча, и, будто решившись, бодро повернулся ко мне: 

— А давайте! — схватил и подставил стакан.
— Охолонись, молодежь. Терпение — добродетель, — ответил я, заканчивая с сервировкой. — Что ты там говорил про зло, Виталя?
— Зло внутри человека. Ждет момента и гадит человеку, чтобы он его выпустил. Шепчет в ухо — у тебя нет бабы, нет машины... Или бабла. Собачит с дружбанами. Вот и бухаешь от зла. До нитки. А человек-то хороший.
— Бабла нет — это общее зло, Виталя. Если бы все так просто... По-твоему, зло — это что-то отдельное от человека?
— Я не знаю. Вон Жума не богаче курицы, а счастливый. Поет. С птицами базарит.

Виталя уже справился с ведром, умудрившись при этом не разрушить костер. Картошка лежала дымящейся горкой рядом с бутылкой водки, аппетитно дополняя остальной закусон. 

— А;ыма; емес, — улыбнулся Жума. Он был очень доволен возможностью свободно высказываться по любому поводу, не подозревая о том, что я вырос в Казахстане и прекрасно понимаю его язык.

Я разлил по стаканам. Под линеечку, как положено. Подняли.

— Ну! За ворота! — выдохнул Палыч.

Опрокинули.

— А вот ты, по-моему, не злой, Виталич, а очень даже добрый, — улыбнулся я.

Виталя вытер руки мятым куском газеты, скомкал его окончательно, зашвырнул навесиком в пламя и уселся рядом со мной.

— Не злой я, Андрюх. Давай по второй.

Я налил. Опрокинули без тоста. Все, кроме бригадира, смотрели на освещаемое  костром лицо Виталия. Виталич молчал.

— Ну, у всего есть причина, — сказал я, и, видимо, это была та самая ключевая фраза, которая вкупе с двумя стаканами водяры должна была разблокировать в башке дохляка героя. Потому что он как-то сразу встал, секунды две жестикулировал, типа обращаясь ко мне, и уж потом, разогнавшись таким образом, выпалил:

— Какая нахер причина? Что вы несете? Что вы вообще знаете про добро и зло? Вы сами во всем виноваты. Нет никакого зла. Как стадо баранов! Всему найдете оправдание!
— Ой, мля! Затарахтела тарахтелка... — Палыч поднялся, сделал шаг к Нигме, но тот обернулся: —  Отвали от меня нахрен!

На что Палыч вдохновенно вскинулся, это уже была его территория.

 — Ты че, олень? — зашипел он. — Ты кого тут кружить собрался, чепушила? Ты у меня, пес, петухом запоешь!

Студент схватил здоровенный дрын, валявшийся у его ног, шагнул вперед и выдавил с тупой яростью:

— Пошел ты! Ненавижу!
— Ну, давай, — Палыч раскинул руки. — Тебе ж не впервой! А, малыш?
— Да вы че? — Я вскочил. — Завязывай, Палыч! А ты сядь!

Для меня было странным, что ни Жумагали, ни  Виталич не впряглись за дохлика, просто остались сидеть как сидели. Студент опустил дрын и пошел прочь от костра. Палыч некоторое время смотрел на темную удаляющуюся фигуру, а потом сказал, не поворачивая головы:

— Ты нихера не знаешь?
— Чего не знаю?

В наступившей тишине было слышно, как трещит костер, а Жумагали вполголоса поет старую песню про Бекежана и Кыз-жибек.

— Не надо, Палыч, — сказал Виталя.
— А че не надо?! Да задолбало! — Палыч повернулся ко мне. — Короче. За неделю до твоего приезда к этому уроду приезжал дружбан, уговаривал вернуться к евонной бабе. Она крутанула хвостом, типа, ну, и он психанул, свалил короче. Как сюда попал, не знаю, — Палыч замолчал. — Ну, короче... Сели посидеть, выпили нормально так. Потрещали. Мы за баб, они за политику. Типа, Крым — не Крым. Бригадир и Виталя спать пошли, а я еще тут был. Дружбан его мозговитый попался, ну и заспорили они. Культурно так, вроде.

Палыч налил всем водки. Выпил и уставился в темноту.

— Ну? — не выдержал я.
— А че ну? Вон он, там, за тем холмом и лежит… Да не, шутю. Студент вскинулся на ровняке, орать стал, типа, гореть вам в аду, вертухаям. Как епнутый. А потом вот этим дрыном его враз и ушатал. Одним ударом по куполу. Схватил «Нннааа, сука», — и нет парня. Ушел. Еле откачали. А ты говоришь... Потом сопли жевал. Типа — была причина. А какая нахер причина? Сидели, ровно базарили. Я не понимаю! Если бы я не вписался, он бы его замочил, ей-богу. Такие, сука, интеллигентские базары...

Было и смешно и мерзко. Я сказал:

— Ну, нет зверя страшнее человека.
— Достал он меня. Смотрит, как на врага народа, сучонок. Дай такому ствол — любого несогласного положит. Ладно, я спать. — Палыч поднялся. — Виталя, туши костер, завтра много работы. Жума уснул, что ли? Не трогай его, пусть спит. Плед на него накинь.

Палыч стянул с себя плед и протянул мне:

— Замерзнет — придет.

*

Я проснулся от женского крика. Некоторое время лежал в сумерках, пытаясь понять — кричали во сне или наяву. Виталя и Палыч еще спали. На всякий случай я вышел на улицу.

Было раннее утро. Я сразу увидел жену бригадира. Она сидела над Жумагали, который лежал у кострища на своей пенке с перерезанным горлом. Я кинулся в барак. Опрокинул стул, увидел, как Виталя повернул голову, просыпаясь, и пошел к кровати Палыча. Он был накрыт одеялом. Обычно он так и спал, укрывшись с головой. Я до жути испугался своего предчувствия. Как же я хотел ошибиться, но буквально влип в черную лужу крови, собравшуюся под его кроватью. Я потянул одеяло и увидел надрез на его шее.

Вещей дохляка не было, как и его самого. Я позвонил в село, там кинулись искать участкового.

Мы с Виталичем решили идти в сельсовет сами. В этом не было никакой необходимости, но возвращаться в барак не хотелось. У меня было физическое ощущение присутствия того самого зла, вышедшего наружу, о котором накануне говорил Виталя.

Мы вышли на пыльную дорогу. Солнце едва взошло над горизонтом, нагревая свежий, остывший за ночь воздух. Но идти было невероятно трудно. Как во сне, когда нужно бежать, а не можешь и вязнешь, и ощущение ужаса сменяется смирением и желанием опуститься в дорожную пыль и ни о чем не думать, ничего не бояться.

____
Февраль 2015 г.