Айвазовская

  • Опубликовано на Дзен
Автор:
cahahanin
Айвазовская
Аннотация:
крым, лисья бухта, дикари, байки, алкоголь, сентябрь, ностальгия, юность
Текст:

МОЛОДОЕ ВИНО

Нам не везет, никак не получается поймать машину и мы весь день идем с Меганома в Лисью бухту пешком. Ночуем в Эдеме, палатку не ставим, спим в спальниках на пляже и с утра пораньше приходим в Лиську. В бухте неподалеку от рощицы стоит старенький «газик» с выцветшим брезентовым тентом. Возле «газика» топчется похожий на Карлсона мужичок, прихлебывает что-то из крышки от термоса, и щурится, словно кот, на солнце. Подходим ближе. Задний борт «газика» откинут и на этом бортике обустроен прилавок. Я замечаю древние механические весы, пару помятых дынек, кочан капусты, лоток с персиками и пластиковые баклажки с разливным вином и портвейном.

- Доброе утро, ребятишки! - окликает нас предприимчивый абориген.

- И тебе, дядя, доброе утро, - отвечает ему хмурый не проспавшийся Антон.

- Я смотрю, в Лиську цивилизация пришла, - говорю.

- Торгуем помаленьку, - кивает мне дядя, - в ассортименте представлены картошка и макароны, а так же помидоры и огурцы с собственного огорода. Домашнее вина, сухие и крепленые… Питьевая вода в пятилитровых канистрах… Могу под заказ привести сигарет или горилки. Да, хоть черта лысого, могу привести!

- Значит, на родник теперь можно не ходить, - вскользь замечает Антон.

- Я бы выпил стаканчик красного сухого перед завтраком, - говорю.

- Why not? – говорит Дениска.

Стаскиваем с себя рюкзаки и ставим в тенек. Находим посуду. Добрый дядя цедит нам в кружки вина. Я сижу, привалившись спиной к рюкзаку, не торопясь пью сухое красное и смотрю, как сверкает море, как оплывает, словно плавится в раскаленном мареве знакомый силуэт Кара-Дага. Меня год не было в Лисьей бухте. А здесь всё, как будто по-прежнему, разве что появилась эта лавка на колесах...

Из-за кустов выходит Боря-маг и его подружка Алена. Я сперва ее не узнаю, потому что прошлым летом Алена была обрита, как Котовский, а теперь у нее короткая стрижка под мальчика.

- Шурик! Дэн! – кричит нам Борис, - Аленка, ты посмотри, наши москали приехали!

- Ёлы-палы! – смеется Денис.

Он ставит кружку на землю и идет обниматься с Борькой.

- Здравствуйте, мальчики, - говорит нам Аленка, сверкая своими серыми глазищами.

Обнимаемся. Целуемся. Смеемся.

- Дядя Ген, а ты плесни-ка нам своего портвешку, после которого меня два дня искали, - говорит Борис предприимчивому аборигену с передвижным лотком, - выпьем за встречу, пацаны?

- Why not? – говорит Дениска.

Дядя Гена наливает нам в кружки черной и густой, словно деготь жижи. На побережье оглушительно пахнет Изабеллой. Рассаживаемся с кружками в теньке под кустом.

- Мальчики, а вы только сегодня с поезда? – спрашивает нас Алена.

- Нет, - говорит Антон, - мы уже неделю, как приехали. Мы на Меганоме стояли.

- В этом году на Меганоме какое-то нашествие мышей, - с видом бывалого путешественника рассказывает Дениска. – Ночью лежишь в палатке, а мыши ползают под днищем и пищат. Так мы продукты прятали в кастрюли, а крышки заваливали камнями. А наш сосед поставил мачту и на ночь подвешивал продукты со жратвой на самую верхотуру. Черт его знает, откуда все эти мыши берутся. Мигрируют что ли…

- А у меня куда-то весь портвейн из кружки мигрировал, - говорю.

- Дядя Гена, - просит Борис, - а нам бы еще капельку портвейна.

- Why not? – говорит дядя Гена и разливает нам по кружкам густую и черную, как крымская ночь жижу.

На побережье оглушительно пахнет Изабеллой.

- А кто из наших в зеленке стоит? – спрашивает Дениска. - А Швейк в этом году приезжал?

- Уехал твой Швейк в Москву детишек в школе учить, - говорит Борис, - вы с ним на пару дней разминулись… Рапан как-то заглядывал. Под горой Ёлкин стоит… А так, молодняка много… Я вот, что вам скажу, парни, с каждым городом народа в Лиське все больше и больше. Скоро уже палатку поставить будет негде.

- Дядя Ген, а плесни-ка нам еще своего зелья, - просит Антон.

- Отчего не плеснуть, - говорит дядя Гена и подходит к нашему кругу с баклажкой. – Выпью-ка и я с вами, пока у меня покупателей нет.

- Прошу, - говорит Борис и делает рукой широкий жест.

Дядя Гена подтягивает старенькие джинсы, охает и опускается на корточки. У него припухшее и обветренное лицо, недельная седая щетина, светло-русые волосы давно не стрижены. За спиной дяди Гены сверкает белое от зноя небо, и плавятся склоны Кара-Дага, а я сижу под кустом, смотрю на него из тени, и в эту минуту дядя Гена кажется мне очень родным и близким человеком, словно он всю жизнь простоял со своим «газиком» на берегу Лисьей бухты.

Дядя Гена чокается со всеми по кругу. Выпивает. Рассказывает анекдот. Потом идет и приносит из «газика» вторую баклажку с портвейном. Так мы и сидим, и дуем портвейн, и говорим обо всём подряд в жидкой тени кустов в двух шагах от зеленки…

- Бифштексы… Котлетки… Картошка жареная… - звучит где-то неподалеку женский голос.

- Кажется, у меня слуховые галлюцинации начались, - говорит Дениска с тревогой.

От выпитого портвейна у него по лицу пошли красные пятна.

- Эта тетка каждый день из Курортного приходит, - рассказывает Борис. – Когда нам лень заморачиваться с готовкой, мы у нее берем что-нибудь пожрать. Вкусно готовит…

Он тоже устал пить и сидит на траве сонный и квелый. Вместо глаз у Бориса узкие щелки, как у китайца.

- Я думаю, мы пообедаем, - решает Дениска.

- Да, уж пора бы, - говорит Антон.

Он поднимается на ноги, не торопясь выходит на дорожку, ловит тетку с двумя здоровенными сумками и ведет к нашему биваку. Я достаю из рюкзака свою миску.

- Что у нас сегодня в меню? - спрашивает Дениска, поблескивая на полуденном солнце круглыми стеклышками очков и улыбаясь липкой от портвейна улыбкой.

- Котлетки, пюре, капуста, - говорит женщина скороговоркой, - всё вкусное, всё домашнее, всё сама сегодня с утра готовила…

Мы берем картофельное пюре и по бифштексу на брата, сидим на рюкзаках и обедаем. Недоев, Антон ставит миску на землю и, цепляясь за куст, поднимается на ноги. Он стоит, немного пошатываясь, и смотрит на нас с тоскливой гримасой на лице, потом быстро отходит к оврагу. Его тошнит.

- Бедняга, где-то отравился, наверное, - говорит Дениска, уминая бифштекс за обе щеки, - ну, ничего, с кем не бывает.

- Что-то меня колбасит, - жалуется нам Антон, вернувшись, - пошли в зеленку, встанем уже где-нибудь, а то я тут на солнцепеке скоро сдохну.

И только тогда я замечаю, что мы сидим под кустом втроем. Дядя Гена вовсю торгует своими вялеными овощами, а Борис с Аленкой куда-то испарились. Да и время уже, как будто за полдень. Тогда мы навьючиваем на себя наши рюкзаками и бредем в зеленку. В рощице там и сям стоят палатки, если сравнивать с прошлым годом дикарей заметно прибавилось. Находим место неподалеку от развалившегося и осыпавшегося каменного стола. Антон падает под дерево и лежит, поджав ноги и обняв себя руками за плечи. Его трясет.

- Сами палатку ставьте, - говорит Антон, - мне что-то совсем худо стало…

- У тебя температура, наверное, под сорок, - говорит Дениска, потрогав ему лоб, - Слушай, может тебе таблетку дать?

- Ничего мне не надо, - отчетливо говорит Антон, – отъебитесь от меня, пожалуйста. Я тут полежу немного…

У Дениса старая болгарская палатка. Трехместная, с большим тамбуром. Вдвоем мы ставим эту палатку, наверное, полчаса.

-Уф, - говорит Дениска, заколотив последний клинышек в землю, – что-то мне нехорошо…

Денис идет к оврагу. Его долго тошнит.

- Ой, Шурик, меня колотит всего, - жалуется Дениска, вернувшись, - полежу-ка я часок.

Трясущимися руками он достает из рюкзака спальник, ложится на землю и укрывается спальником с головой. И я остаюсь один.

- Ладно, - говорю я своим приятелям, - вы тут болейте пока, а я в поселок схожу. Надо к ужину коньяка купить, да и пожрать чего-нибудь.

Вешаю на плечи пустой рюкзак, иду прогулочным шагом по дорожке вдоль моря, глазею по сторонам. Вот жуткая куча мусора возле берега, а вот облезлые коровы, похожие на обтянутые кожей скелеты, пасутся возле этой кучи и чего-то жрут. Я как-то странно себя чувствую, по телу то и дело пробегают волны жара и побережье немного плывет, и словно бы смеркается, хотя солнце еще не село… Ничего, это просто с похмелья, думаю про себя, сейчас растрясусь, выпью пива в поселке, а на обратной дороге окунусь в море и буду, как огурец… Прохожу мимо кустов, где четыре года назад мы жили в палатке с Мишкой и Наташей Гук. Приступ ностальгии. Слабость в ногах. Жар, поднимающийся по спине.

Я иду в поселок верхней дорогой. Лезу по тропинке на высоченный холм из серой глины. На макушке холма дует свежий ветерок и меня начинает знобить. Все-таки уже осень, говорю я себе, смотри, как к вечеру холодает… Перед глазами у меня вьются черные мушки, и сердце тяжело ворочается в груди. В закатном свете голая и безлюдная макушка холма, по которой я бреду, представляется мне угрюмыми и жутким местом. Мне делается не по себе, я думаю, что если стану здесь умирать, никто не придет на помощь. У меня совсем нет сил. Я ложусь возле тропинки, в сухую траву. Какой же здесь страшный холод! Меня так трясет, что я боюсь скатиться с холма и упасть в море. Тогда я цепляюсь руками за лежащий рядом с тропинкой обломок скалы… Я лежу на холме и смотрю, как высоко в темнеющем небе кружит надо мной какая-то птица. Наверное, стервятник, думаю я, ждет, когда склею ласты… Я заставляю себя подняться на ноги и ковыляю в поселок. Я думаю, мне надо непременно показаться врачам. Врачи добрые и мудрые, они не дадут мне умереть. Я дохожу до того места, где тропинка начинает спускаться к Курортному, стою и покачиваюсь на ветру. Поселок уже укрыт густой синей тенью. Только скалы Кара-Дага светятся, будто припорошенные пеплом угли. Еще минут десять и солнце сядет…

Я не помню, как шел через поселок, как пришел в пансионат и как попал в кабинет к этой врачихи. Помню только, что я стою возле порога, а эта дородная женщина с усталым сонным лицом сидит за столом и пишет что-то в большой тетради в клеточку. На столе горит настольная лампа с зеленым абажуром, такая, как в старых советских кинофильмах, а за окном между двух тополей виден темный склон холма и над холмом - лиловое гаснущее небо.

- Тетенька, - говорю я врачихи, - мне очень худо. Меня трясет всего. Я, наверное, сейчас умру.

- Подойди к столу - говорит врачиха.

Я подхожу. Женщина трогает мне лоб рукой.

- У тебя температура. Может, перегрелся, а, может, отравился… Ничего, бывает.

- Тетенька, - говорю, - я дайте мне какую-нибудь таблетку, пожалуйста.

- Да, ничего с тобой не случится, - говорит мне эта врачиха, снова склоняясь над тетрадкой. - Ты так проспиртовался, что рядом с тобой любая бацилла помрет. Господи, мне дышать нечем… Ну, как же не стыдно в таком состоянии ко врачу ломиться?

- Извините, - говорю я и выхожу на улицу.

Оглянувшись по сторонам, я лезу в кусты и добегаю до угла здания. Там меня жутким образом тошнит. Прямо выворачивает наизнанку. Чтобы не упасть я держусь рукой за стену. Потом я утираю, выступившие на глазах, слезы и, пошатываясь, выхожу из кустов. Я стою на асфальтовой дорожке возле корпуса пансионата, стою ровно посредине нового дивного мира. Этот мир нарисован тонкими линиями, у цветов множество оттенков, и все декорации до того ажурные и легкие, что кажутся прозрачными. Со всех сторон меня обступает розовый вечер, трещат цикады и где-то, совсем недалеко шумит прибой.

На рынке у припоздавших бабок я успеваю купить бутылку коньяка, дыньку и минеральной воды. Возле гостеприимно распахнутых дверей кабака, рядом с причалом гуляет татарская свадьба. Громко играет попса с восточными мотивами. Жених снимает пиджак и пляшет в белой рубашке посреди широкого круга родных и друзей. Гости хлопают в ладоши в такт музыке. На асфальте стоят рюмки с водкой. Жених ловко падает на колени возле рюмок и, держа руки за спиной, хватает рюмки ртом и опрокидывает в себя одну за другой… Мне снова знобит. Ухожу с набережной. Иду мимо безлюдного пляжа, мимо эллингов. Быстро темнеет… Когда я захожу за Крабий мыс у меня уже зуб на зуб не попадает… Прихожу в зеленку и падаю под дерево. Надо мной, словно сказочные великаны склоняются Антон и Дениска.

- Дэн, дай мне какую-нибудь таблетку, - прошу я приятеля, - худо мне, помираю.

Великаны о чем-то шушукаются между собой.

- Нет, Шурик, не нужно тебе никаких таблеток, попей лучше водички, - говорит Дениска, - мы, наверное, все чем-то отравились.

Дениска протягивает мне бутылку минералки.

- Спасибо, дружище, - говорю я Дениске запекшимися губами.

Мне и правда очень хочется пить. Я долго пью, а потом ползу на четвереньках к оврагу и всю это воду замечательным образом выблевываю. Приползаю обратно и снова валюсь под дерево. Денис укрывает меня спальником…

…прихожу в себя среди ночи. Я лежу на спине и смотрю, как надо мной, в ветвях и на искривленном стволе деревца мигает красноватый отсвет костра. Возле полуразвалившегося каменного стола сидят Борис с Аленушкой и еще какой-то незнакомый мне упитанный паренек с испуганным, похожим на пельмень лицом. Вылезаю из спальника и тоже сажусь за стол.

- Я чем-то отравился, - говорю я Аленке, - думал, помру, так меня колбасило.

- Это от молодого вина. Я на прошлой неделе у дяди Гены тоже взяла баклажку. Ты его пьешь, это вино, а оно в тебе дозревает. Так я всю ночь по палатке каталась, думала кишки вот-вот полопаются… Хочешь я тебе горилки налью?

Неожиданно при мысли о горилке меня всего передергивает.

- Нет, не хочу, спасибо, - говорю, - я лучше чайку попью с сухарями… А что это за пацан с Борькой шушукается?

- А, это Артурчик, - говорит, посмеиваясь, Алена, - он тоже хочет выучиться на волшебника. Вот, встал на путь Воина. Этих магов на Эчки-Даге пруд пруди! И все через одного идут к Борису за советом. Его вся магическая тусовка в Харькове знает.

Пока Аленка заваривает мне чай, я сижу и слушаю краем уха, как Артурчик жалуется Борису на стоящего по соседству адепта.

- Я два месяца силу копил… Очистился… Ел по ложке риса в день… Овладел контролем над телом сновидения... Ждал со дня на день, что вот-вот и перейду на другой уровень… А вчера он спускается ко мне со скалы, как паук, и сила из него так и брызжет… Злой, черный… Палатку мою разломал и все вещи разбросал и меня с горы прогнал… Глаза у него, как фары светились… Теперь все пропало, а я два месяца силу копил…

Я курю сигаретку и думаю о тех людях, адептах и магах, которые стоят сейчас на Эчки-Даге. Прикрыв глаза, я представляю себе укромные полянки и дорожки среди леса, едва освещенные неверным светом звезд. Причастность к скрытой стороне здешней жизни приятно греет мне душу… Борис слушает несчастного Артурчика не перебивая, только кивает и хмыкает. Мигающий свет костра выхватывает из темноты его красивое татарское лицо. Аленушка приносит мне чаю в кружке.

- Большое человеческое тебе спасибо, - говорю, - а то у меня сил совсем нет.

Из кружки поднимается парок. Я не тороплюсь, не хочу обжечься и поэтому ставлю кружку на каменный стол.

ПИСАТЕЛЬ ИЗ ПИТЕРА

Рано утром, как следует не проспавшись и не продрав глаза, я иду по дорожке к морю. Саранча прыгает в траву у меня из-под ног, воздух звенит от зноя, и над побережьем стоит расплавленное белое солнце. Выхожу на каменистый пляж, раздеваюсь догола и пытаюсь зайти в море. Меня едва не сбивает с ног волной. Ныряю. Плыву. Прихожу немного в себя, оглядываюсь по сторонам и вижу, что море штормит. Волны такие высоченные, что если бы я знал, точно купаться не полез… Пока я раздумываю, как бы половчее выбраться на берег, меня хорошенько лупит волной по башке. Я выныриваю, отплевываюсь и перевожу дыхание, и тут меня снова лупит волной, и я опять выныриваю и отплевываюсь… Я задыхаюсь, я слышу, как в груди бухает сердце, у меня все силы уходят, чтобы удержаться на воде. И тут меня в третий раз накрывает волна... Если так и дальше дело пойдет, то я скоро утону, говорю я сам себе, кашляя и отплевываясь морской водой. Я глохну от грохота прибоя. Со всех сторон громоздятся волны стального цвета, их спины горят под солнцем холодным блеском и в воздухе висит водяные пыль. Мир вокруг меня суров и безжалостен. И тогда я понимаю, что это все не понарошку, а взаправду, и через несколько минут я умру. Мне никак не выплыть на берег, я совсем ослабел с похмелья, и у меня нет сил, бороться за свою жизнь… Меня опять лупит волной по голове, и я ухожу под воду. Сперва меня захлестывает паника, но на удивление быстро я смиряюсь. Сколько не кричи, в грохоте прибоя меня никто не услышит и не придет на помощь. Я задыхаюсь. Меня мотает туда-сюда в холодном синем сумраке, и пятно белого солнечного света сверкает над моей головой. Тогда я перестаю делать вид, что куда-то плыву и неожиданно встаю на дне и поднимаюсь из воды. Море мне где-то по грудь, и все это время я барахтался на мелководье. Я выхожу на берег, шатаясь, будто пьяный, кашляя и отплевываясь. Валюсь на горячие голыши. Я дышу, точно загнанная кляча, лежу и слушаю, как лупит сердце в груди. На пляже, кроме меня, ни души, лезть в море в такой шторм дураков не нашлось. Неподалеку на мыске, среди кустов стоит палатка. Из палатки выбирается лохматый и страшно худой пацан, в драном свитере с рукавами до колен, за ним вылезает девка, такая же лохматая, как и пацан, замотанная по самые уши в прожжённый в десяти местах спальник, за этой девкой еще одна, а за ней еще пацан. Все четверо лезут в кусты, потом рассаживаются возле палатки, словно птички на жердочке. Сидят на солнышке и курят. Потом пацан, который в свитере, достает из тамбура двухлитровый баллон с бурой жижей, предположительно портвейном. Он сворачивает крышку и хорошенько отхлебывает из баллона. Передает баллон девчонке, та делает изрядный глоток и передает портвейн дальше... Не проходит и десяти минут, как все кончено, пустая баклажка летит в кусты, а четверо подростков забираются обратно в палатку, чтобы трахаться и дрыхнуть до обеда. Наверное, я уже старый, думаю я себе, валяясь без сил на каменистом пляже неподалеку.

Поднимаясь с камней и бреду по дорожке, обратно в зеленку. Возле чужой палатки замечаю Бориса и Алену. Подхожу поздороваться. Там же на бревнышке сидит хозяин. Я думаю, ему где-то ближе к полтиннику. Он какой-то бледный и сложен, словно дистрофик, со скучной лошадиной физиономией и плешиной в полголовы.

- Это Шурик, мой хороший приятель из Москвы, - представляет меня Борис, - а это Серега, он из Питера.

- Сергей, - говорит мне этот унылый мужик и протягивает вялую лапку. – Писатель.

- Шурик, - говорю, - безработный.

- Шурик, а у тебя есть початая бутылка горилки? - спрашивает меня Аленка. – Мне из-за двух капель жалко целую открывать. Я хочу немного горилки в чай плеснуть, а то у меня горлышко болит.

- Не помню, - говорю, - если мы вчера не допили, значит осталась.

Возвращаюсь в лагерь. Заглядываю в палатку. В палатке жарко и жутким образом пахнет перегаром. Антон с Дениской дрыхнут. Нахожу в тамбуре начатую бутылку «Княжьего келиха» и иду к друзьям.

- Спасибо, Шурик, - говорит Алена, накапав себе в чай горилки, - и как ты только купался в такой шторм? Мы с Борькой вышли на берег, посмотрели на волны, помочили ножки и пошли восвояси. И не страшно? И как ты в море зашел?

- А, фигня, - говорю, - разве это шторм.

- Шурик, может, хлопнем по рюмашке, а потом чаю попьем? – предлагает Борис.

- Разве что по рюмашке, а то, это не дело с утра горилку трескать.

Писатель из Питера отказывается с нами выпить, и это не удивительно, с такой-то скучной рожей.

А мы с Борькой опрокидываем по рюмке горилки. И так она замечательно проваливается, эта первая рюмка. В желудке становится горячо, и сразу оживают тени на траве и вспыхивают подсвеченные солнечными лучами листочки. Я запиваю горилку горячим чаем, сижу под кустом и смотрю на рыжие холмы, на торчащую из губки леса каменистую вершину Эчки-Дага, на сверкающее небо и думаю о том, что в Москве уже осень, сентябрь, но, сколько не стараюсь, я не могу вспомнить, какое сегодня число…

- Может еще пару капель? - спрашиваю я Бориса.

- Я тоже с вами выпью, - говорит Аленушка, - а то у меня горлышко болит.

Мы разливаем остатки горилки в три кружки. Писатель Серега ерзает на тощей заднице, крякает и кряхтит, но не пьет.

- Какая же она вкусная, эта горилка, - говорит Борис и щурится на небо и сверкает зубами, он ставит кружку на землю и тоже смотрит на Эчки-Даг.

Мимо нас по дорожке проходят какие-то утренние люди с рюкзаками.

- Сергей пишет про Крым, у него книжка недавно вышла, - пытается поддерживать светскую беседу Аленушка.

- Да не может быть, - говорю.

- Это так, ерунда, - говорит писатель, - одна старая повесть. Я, можно сказать, эту книжку за свои деньги издал.

- Дай почитать, - прошу я Серегу.

- Право, не стоит, - отвечает писатель и смотрит в сторону.

- Слушай, не жмоться, покажи книжку!

- Я думаю, тебе будет не интересно.

- Нет, отчего же. Мне уже сейчас очень интересно.

Серега трет руками лицо и молчит.

- Ну, дай книжку почитать! Ну, дай, дай, дай, дай, дай! – не отстаю я от Сереги.

- Да, я не знаю, где она валяется, - отмахивается от меня Серега, - честно, искать не охота.

- Сергей, - говорю я серьезным голосом, - я очень хочу почитать вашу книгу. Хотя бы одним глазком взглянуть.

Сергей недоверчиво на меня косится.

- Нет, ну где я еще живого писателя увижу, - говорю, я и ржу самым неприличным образом, - разве что в зеркале?

- Серый, ну покажи книжку человеку, - говорит Борис, - что ты, как девка, ломаешься. Видишь же, Шурик все равно не отстанет.

- Так и быть, - говорит Сергей, тяжело вздохнув, - только должен предупредить, текст для неподготовленного читателя сложный, и, опять же, у меня свой авторский стиль. И темы, которые я поднимаю в своей повести, могут быть неинтересны для другого поколения.

- Ты книжку быстрей тащи, - говорю я Сереге, - а там разберемся.

Писатель уползает в палатку. Борис откуда-то из-под себя достает полную бутылку «Княжьего келиха». Сворачивает крышку.

- Пара капель? – предлагает мне Борис.

- Ну, теперь уже глупо останавливаться, - говорю.

- И мне на самое дно капни, - просит Аленушка, - а то у меня горлышко болит.

Борис разливает горилку. Выпиваем. Из палатки выползает писатель Сергей, в руке у него карманного формата книжка в мягком переплете.

- Только, Шурик, ты, пожалуйста, с ней поосторожней, - просит меня писатель, - смотри не испачкай. И не порви. И посередке не перегибай, а то страницы посыплются.

- Понятное дело, - говорю, - единственный экземпляр. Библиографическая редкость.

Беру у Сереги книжку, открываю где-то вначале и читаю:

…я шел по коричневой дороге, вдоль дороги стояли зеленые елки и белые дома, а впереди плескалось синее море.

Я представляю себе этот мир, и мне становится до чертиков страшно, я словно в мультик попал. Возвращаю книгу писателю из Питера.

- Что, не понравилось? – спрашивает меня Сергей с обидой в голосе.

- Страшно, - честно признаюсь я, - очень крутая психоделика. Мне такое чтиво пока что не по зубам.

Чтобы как-то замять неловкую ситуацию мы выпиваем еще горилки. Потом Борис отводит меня за куст поговорить.

- Ты знаешь, Шурик, я маг, йог, и я много чего умею, - говорит Борис, пошатываясь и держась рукой за веточку, – я не последний человек в Харьковской магической тусовке. Я выходил из тела и путешествовал между мирами. Я встречал сущностей настолько странных, что их попросту невозможно описать тем языком, на котором мы с тобой сейчас разговариваем. И вот что я хочу сказать тебе, Шурик – всё, хватит, с магией я решил завязать. Ну ее на хуй! Не стоит оно того! Ты меня понимаешь, Шурик?

- Понимаю, Борис. Как же, - говорю, - тебя не понять. Молодец, что решил завязать. Ты настоящий мужик.

- Дай пять! – строго говорит мне Бориска.

Мы жмем друг другу руки, обнимаемся и возвращаемся к палатке. Там Сергей пьет чай и вешает лапшу Аленки на уши.

- Ты, Аленка, не так меня поняла, - говорит писатель из Питера и качает головой, словно умудренный жизнью мудак, - дело совсем не в дяде Гене. Казалось бы, что дурного, ну, возит человек продукты на «газике» в Лиську, зарабатывает себе копейку. А дело в том, что на другой год таких, как дядя Гена, здесь будет уже пятеро. А еще через год на берегу Лисьей бухты начнут ставить ларьки. И ты оглянуться не успеешь, как возле зеленки построят торговые ряды и кабаки и еще автостоянку сделают. И цивилы, как вы их называете, начнут в Лиську на тачках приезжать…

- Мне кто-то рассказывал, - вспоминает Борис, - что в семидесятых здесь на всю бухту стояло всего две компании. И не на берегу, а где-то на холмах, вдалеке от моря, и кроме них ни души. Кто же это мне рассказывал… Может, Швейк, а может, Черный Полковник…

Я закуриваю сигаретку и пытаюсь представить себе эти семидесятые. Прикрываю глаза и вижу Лисью бухту в утренний солнечный дымке, пустую и безлюдную. Вижу розовый замок Кара-Дага выступающий из-за Крабьего мыса и автомобиль «Победа», стоящий на высоком сером холме, а рядом брезентовую палатку и каких-то совсем не похожих на нас бородатых людей, склонившихся над котелком возле костра…

Борис не выдерживает и кусает Аленку за живот, она визжит и лягает Бориса ногой. Потом они катаются по траве, а потом бегают друг за дружкой по кустам вокруг палатки.

- В наше время это называлось недоёб, - говорит писатель Сергей.

Я выпиваю еще горилки и ложусь отдохнуть в теньке…

- Шурик! – окликает меня кто-то знакомым голосом.

Я открываю глаза и вижу, как надо мной, на фоне бездонного синего неба высятся, словно сказочные великаны Антон и Дениска. У обоих недовольные хмурые рожи. Им как будто не нравится, что пока они спали, я выпил немного горилки с Борисом. Зануды страшные.

- Шурик, - говорит мне Дениска, видя, что я немного очухался, - сходи, пожалуйста, за водой на родник. А мы пока в поселок сгоняем, чего-нибудь купим к обеду. Только ты обязательно сходи, а то у нас воды совсем нет.

- Схожу, схожу…

Я сажусь и отряхиваю с лица налипшую траву. Борис выжимает из бутылки последние капли. Аленушка куда-то исчезла. Мы выпиваем, обнимаемся еще раз на прощанье, и я бреду в рощицу к нашей палатке. По дороге я вижу голую девицу, валяющуюся в забытье возле тропинки. Она нехорошо мне улыбается, прикрывшись от солнца рукой. Вокруг нее по траве ползает годовалый, примерно, карапуз в панамке и что-то лопочет… Прихожу в лагерь, запихиваю в рюкзак пустую канистру и несколько баклажек и лезу по солнцепеку на спину холма. Идти тяжело. Сейчас самое пекло и каменистая вершина Эчки-Дага дрожит в сухом мареве, словно мираж.

АЙВАЗОВСКАЯ

…выхожу из кустов, спускаюсь в овраг, за оврагом какая-то пустошь, поросшие травой склоны, высохшее русло селевого ручья и какой-то симпатичный холмик. Забираюсь на холм и сажусь на макушке. Смотрю на море... Сегодня Ёлкин подогнал нам покурить, мы пыхнули, а потом Дениска с Антоном завалились дрыхнуть. А мне не хочется спать, мне обидно спать сейчас, я в поезде еще отосплюсь… Бреду по пустоши к морю. Лисья бухта, это такой маленький мирок - каменистые пляжи вдоль берега, вытоптанная рощица низкорослых деревьев с колючками, холмы из серой глины, родник на Эчки-Даге… С моря порывами налетает ветер. Возле «газика», спрятав руки в карманы и подняв воротник куртки, топчется предприниматель из Щебетовки.

- Задувает сегодня, - жалуется мне дядя Гена, - я тут задубел немного. Хочешь портвейна с чаем?

- Why not? - говорю, а про себя думаю, вот, ведь, привязалось.

Дядя Гена находит относительно чистый стакан, наливает в него чай и от души плещет в чай портвейна.

- Задувает… - бормочет он под нос и тоже наливает себя чаю из термоса и сдабривает портвейном.

- Ну, Шурик, твое здоровье!

- И тебе не болеть, - говорю.

И делаю глоток и дышу этим винным приторным духом и чувствую, как медленно опускается по пищеводу горячий чай и как тяжелеет желудок… Потом мне приходит в голову, что я неприлично долго молчу, стою возле дяди Гены и все прислушиваюсь, как булькает у меня в животе. А потом я вспоминаю, что покурил где-то час назад, и ганжа у Ёлкина, как видно, была добрая.

- Говорят, к нам завтра циклон придет, - жалуется дядя Гена, - все, считай, кончилась моя торговля. Сегодня вы уезжаете, потом Борис, а там, одни голодранцы останутся… О-хо-хо-хо-хо-нюшки…

Мы стоим, привалившись к борту «газика» и смотрим, как внизу, под обрывом тяжелые морские валы накатывают и разбиваются с артиллерийским грохотом о камни. Мне вдруг становится до того тоскливо, хоть плач. Допиваю в два глотка чай с портвейном и ставлю стакан на борт.

- Вы там как, собрали манатки? – спрашивает меня дядя Гена.

- Угу, - говорю, - собрали.

- Вот и ладушки. Приходите, когда темнеть начнет. Я торговлю прикрою, и поедем. Ты говорил, у вас поезд ночью?

- В половине первого, с Айвазовской.

- Мы вот как сделаем, - говорит дядя Гена, - заедем ко мне, поужинаем. Я вас с женой познакомлю. Посидим за столом, покалякаем. А потом отвезу вас на станцию.

…собираем палатку. Мимо с ветхим рюкзачком за плечами едет на родник Ёлкин.

- Как ганжа? – спрашивает нас Ёлкин, - пропёрлись?

- Добрая ганжа, - говорит Антон, - час - держит, два – не отпускает.

- Да, она такая, эта ганжа, - Ёлкин улыбается расслабленной улыбкой и говорит, немного растягивая слова, - а вы, что же, уезжаете и палатку с собой в Москву везёте?

- Ну, да, и палатку тоже, - говорит Дениска, скатывая тент.

- Чудной вы народ, москали, - качает головой Ёлкин, - и охота на себе такую тяжесть таскать. Я свою палатку в лесу закапываю. А весной, когда в Лиську приезжаю, откапываю и сушу на солнышке. И живу в ней до осени.

Он еще некоторое время наблюдает за нашими сборами, а потом исчезает.

Провожать нас приходят Боря-маг, Аленка и писатель Серега. Борис уже хорошо размялся коньяком, он то и дело падает в траву, изображает тигра и охотится за Аленушкой. Допиваем Борькин «Коктебель», прощаемся по десятому разу и забираемся в «газик».

- Я зимой, когда буду в Москве, обязательно позвоню! Встретимся! – кричит нам Боря-маг, лежа в траве.

Аленка сидит на Борисе верхом. Писатель Серега, понурив голову и сложив руки за спиной, уходит вниз по дороге.

Дядя Гена заводит свой тарантас, и мы катим по берегу моря мимо свалки, потом сворачиваем и очень медленно начинаем лезть по грунтовой дороге в горы…

…сидим за столом на терраске в деревенском доме. Супруга дяди Гены появляется эпизодически, то заходит, то уходит, и я совсем ее не помню. Ужинаем жареной картошкой с сосисками, пьем домашнее вино. Дядя Гена приносит растрепанный фотоальбом с торчащими из него уголками фотографий. Рассматриваем по очереди черно-белые поблекшие снимки. Виды Кара-Дага, вокзал в Феодосии, Коктебель, Курортное, безлюдное побережье Лисьей бухты… Щебетовка, незнакомые дядьки и тетки одетые по моде восьмидесятых. Мальчики и девочки в школьной форме советских времен. Групповые снимки в школьном дворе…

- Я же физруком работал в средней школе, здесь, в Щебетовке, - рассказывает дядя Гена, а сам посмеивается и лохматит голову короткопалой пятерней.

- А в Щебетовке школа есть? – спрашивает Дениска.

- Раньше была, - отвечает дядя Гена. – А потом… Работать стало негде, молодежь вся разъехалась кто-куда, детей с каждым годом все меньше, вот школу и закрыли. Сейчас школьников отвозят учиться в Феодосию на автобусе.

- Зимой здесь, наверное, всё вымирает? – спрашивает Антон.

- Ага, вымирает, - кивает дядя Гена, - и стоят вдоль побережья поселки-призраки... У нас, в Щебетовке, еще старики живут. А в Курортном только пансионат и биостанция, а зимой, какие туристы? Там зимой – ни души. И автобус раз в сутки ходит.

- Да, - говорит Дениска, - красота…

А было бы хорошо уехать на зиму в Крым, думаю я себе, снять квартиру в Новом свете или, скажем, Орджоникидзе, сидеть безвылазно в этом городке и писать какой-нибудь толстый роман. Лежать в пустой комнате в сумерках и слушать, как грохочет за окнами ледяной прибой. Побережье припорошено снегом, море тусклое и застывшее, будто сонное. На улицах поселка безлюдно, смеркается, метет поземка, и ты идешь за продуктами в магазин, или сидишь в единственном отрытом зимой кафе и ешь омлет, и пьешь черный чай с лимоном… И ни в коем разе не знакомиться с аборигенами, и ни с кем не сходиться, и чтобы ни капли спиртного. Раз в неделю звонить с телефонной станции домой маме или друзьям…

- Помню, на каждый выпускной в актовом зале у нас банкет устраивали, - рассказывает дядя Гена, - школьники пили разные там «Байкалы» с «Тархунами», а учителя – шампанское и столовое вино. Сидели за столом, разговоры разговаривали, танцы танцевали, а ближе к утру все вместе шли через перевал, купаться в Лисью бухту… А еще, помню, как-то раз устроили для выпускного класса экскурсию к Кара-Дагу на катере. На рассвете мимо Золотых ворот прошли…

Выходим с Антоном покурить на крыльцо. Из окон терраски на ступени льется желтенький электрический свет, жирная крымская ночь подступает вплотную к крыльцу, в кустах трещат цикады и слышно, как за домом по огороду бежит ручей.

- Антон, - говорю, - я не могу себе представить такой мир, где после выпускного вчерашние школьники с учителями лезут на гору, чтобы на рассвете выйти к морю и искупаться в Лиське… Я, когда вспоминаю наш выпускной, мне дико обидно становится. Как сейчас помню, мы всем классом ездили гулять на ВДНХ… Я хочу здесь жить.

- А наш класс на автобусе отвезли на Поклонную гору, - говорит Ромка, - тоже, знаешь, не сильно весело. Только жить здесь, это, Шурик, не вариант. Я так понимаю, сейчас приличной работы в Крыму не найти, и зарплата везде копеечная. Или ты думаешь, дядя Гена от хорошей жизни начал в Лисьей бухте картошкой торговать?

К нам на крыльцо выглядывает Дениска.

- Давайте-ка, парни, собираться, - говорит Денис деловым голосом, - Сейчас без трех минут одиннадцать, а нам еще до Феодосии пилить. Лучше потом на станции посидим.

Дядя Гена провожает нас до перрона. Обнимаемся на прощанье, жмем друг дружке руки.

- Приезжайте на следующий год! – приглашает нас дядя Гена.

- Обязательно приедем! Дядя Гена, спасибо! – нестройно отвечаем мы.

Дядя Гена уходит. В старых дырявых джинсах и лоснящейся куртке, похожий на Вини-Пуха, с лохматой нестриженной русой башкой, замечательный человек.

- Ну, и куда мы спешили? – стонет Антон, - до поезда еще час.

Из стоящих на перроне фонарей льется синеватый мертвенный свет. На лавочках там и сям сидят без движения, похожие на манекены, люди. Мы с Дениской тоже садимся на скамейку. Я замечаю, что у Дениски измученный и помятый вид. Я и сам чувствую себя вымотанным дальше некуда, только не могу понять, с чего бы.

Антон ищет по карманам рюкзака пачку сигарет. Наконец, находит. Стоит, привалившись к спинке скамейки, и курит. Вскоре к Антону подходит местный сумасшедший. Это невысокий мужичок в пожарном шлеме, который без устали дефилирует туда-сюда по перрону и сам себе отдает приказы.

- А позвольте сигаретку потушить! - грозно говорит он Антону, - Здесь, как-никак транспортный узел! Курить не дозволяется!

Его местами помятый пожарный шлем тускло поблескивает в мертвенном свете фонарей.

- Шел бы ты, дядя, – советует ему Антон беззлобно.

- Повсеместно нарушают! – жалуется, брызгая слюной, сумасшедший и отходит в сторонку, - развалили страну!

Вздохнув, Антон бросает бычок в урну и тоже садится на скамейку. Он откидывает голову на спинку и опускает бейсболку на глаза. Мы сидим на перроне станции Айвазовская среди ночи и ждем поезда. Мне тоскливо и решительно нечем себя занять, и совсем не охота пить. За эти две недели мы, то есть – я, Денис и Антон, порядком надоели друг дружке, и, кажется, что нам попросту не о чем говорить. Скорей бы уж поезд, повторяю я про себя, скорей бы уж поезд… А там, постелить белье и лечь на полку лицом к стене и постараться поскорее заснуть и как можно дольше не просыпаться. Тоска-то какая… Мне кажется, время застыло, и наш поезд никогда не придет на станцию. Я сижу на скамейке, прикрыв глаза и уронив голову на грудь, и слышу, как в лампочке фонаря трещит нить накаливания.

0
15:27
603
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Загрузка...
Анна Неделина №3