Колизей. Утёс Левиафана - Пролог

Автор:
Vergiliy_Dante
Колизей. Утёс Левиафана - Пролог
Аннотация:
Колизей - животрепещущий осколок целого континента. Он испытал на себе более тысячелетия человеческой истории, перевернул немало страниц, запечатлевших десяток Эпох, именуемых с единогласия его обитателей. Однако в их судьбах нет ни капли единодушия. Каждый из них здравствует и болен по-разному. Об этом я и горю поведать: о здравии маленького человека, охваченного великой болью в злобе и искушении.

Адрес обложки: https://ru.pinterest.com/pin/370913719292919179/
Текст:

ПРОЛОГ

Узкий забой. Частокол деревянных подпорок придерживал окаменелую тушу золотоносного рудника. Подпорки росли с неохотой, заставляя Димита идти в полусогнутых. Поясница нещадно болела, глаза с трудом отвыкали от беспросветного мрака, а нога, ноющая на каждом шагу, напоминала о вывихе в остроконечной глуби. Он звал на помощь, выкрикивал имена собратьев, а в ответ слышал чахоточный гул… он звал громче, кричал сильнее и в тот момент жил чужими именами: «Чени, Бонда, Писк… Чени, Бонда, Писк! Где же вы?!»

Во рту пересохло - и от криков, и от сырой духоты. На ощупь он перешагивал брошенные зубила и кайлы – родную семью рудоруба, что попряталась под слоем породного грунта. Димит чувствовал, как голова его раскалывается на части. В его взгляде отныне читалось недоумение, страх шипяще заколотился в ушах, а безнадёжье душило оплот его мыслей.

Так он набрёл на невысокий уступ… казалось бы, невысокий… здоровая нога приняла не себя весь удар, подставившись под больную, и после недолго падения сталась неподъёмной. Тогда пальцами он впился в отсыревшую землю, потащив за собой всё тело. Димит полз дольше вечности и проклинал всё на свете, всхлипывал от ноющей боли в голеностопе и желал себе смерти – прямо тут, посреди самородков, за которые, что его утешало, погибали не только горняки. Дышать становилось тяжелее, тогда он попытался сорвать с себя отворот, плотно прилегающий к шее. «Ну же, бес бы тебя побрал… отцепись от меня!». Шнуровка не поддавалась, и он перевернулся на спину, отталкиваясь единственной рабочей ступнёй. Завозившись с отворотом, он и не заметил, как мрак понемногу рассеивался. С подпорок у стен в ряд свисали масляные лампы, крытые сверху и снизу железными плошками и смотрящие сквозь стекло. Глазам стало легче, и он смог рассмотреть разбухшие от воды распорные клинья, под ними глубокой царапиной открывались породные трещины, а по земле тот тут, то там разбредались крошки руды. Последние впивались в спину, как некогда его пальцы в грунт, и увязались за ним. В стонах он вновь помянул смерть, его удушенный разум одолевала идея вернуться во мрак, чтобы старухе с косою было легче его отыскать. Однако эта часть шахты вот-вот выходила к основному забою, идущему на поверхность. «Отступать отсюда – сдаваться оглушающему шипению». Одолев, наконец, шнуровку на отвороте, рудоруб сорвал его и бросил подальше, но вместе с ним вырвался и капюшон, что предназначался сохранять его голову. Она закипела, сдаваясь безнадёжью без боя. Потолок вырос на треть сажени, левая нога, в конце концов, отошла от болевого оттёка, и теперь Димит был способен привстать, чтобы завершить поворот, за которым его ожидала прямая на выход.

Отворот больше не отягощал шею, однако он задыхался. В ушах внезапно раздался гулкий звон, вскоре по темпу сравнявшийся с сердцебиением. Он схватился за грудь, дышать стало невыносимо, его озарило, что это была не обычная духота - верная спутница его будней – а её отпрыск, юродивый и своенравный. Скопление губительного эфира, о котором ходила нередкая молва среди рудорубов. Димит не верил в его существование до сего момента, когда, шатаясь, он припадал к избитым кирками стенам забоя, переставал видеть сверкающий свет и меркнул в душе, словно покинутый жизнью. Звон вторил биению и был всё ближе к сердцу, верно в попытке разорвать то изнутри. Всем телом Димит прислонился к стене, в глазах что-то пульсировало и умоляло выпасть наружу, к этой мольбе присоединилась дрожь, затем резкое оцепенение и снова дрожь… Со рта срывалось нечто, что ранее называлось дыханием, поэтому Димит сожалел, что от природы человек не способен вдыхать чем-то иным. Тут же он укорился, дескать, неправильно сопровождать последний миг глупостью.

Вместо этого он представил себе облик жены, разродившись ещё одним сожалением: «Я подвёл тебя, душа! Ты мечтала проснуться за Колизеем, а я обещался для того построить нам судно». Он потупил голову, не в силах извинится пред обликом, и больше не смел противиться вечному сну.

Пощёчина. Ещё одна. «Очнись, Димит!». Кто-то трясёт его плечи. «Да очнись же!». Пощёчина. Вдруг темнота отступила под веки, а зрачки заходили из стороны в сторону. Кто-то взвалил Димитову тушу на плечи. «Ай, бес с тобой, пора удирать отсюда!». Этот кто-то застреножил к выходу. Димит заморгал, описал зрачками небольшой круг, чтобы, наконец, осознать происходящее, и вперился взглядом в незнакомый затылок; градины пота мешали ему, но затмить шрамы на голове были не в силах. Личность незнакомца немного прояснилась, Димит узнавал в шрамах кого-то из круга друзей. Но кого из них? Димит, возвращая сознание, задался вопросом:

- Чени, мы ещё живы или старуха и тебя прихватила со мной?

- Это я, Рорш, и старухе до тебя теперь нет дела!

Свет снова сверкал, душа вновь наполнялась жизнью. Главный забой рос выше и выше, что означало лишь одно: тропой смерти Димит пришёл к неожиданному спасению. До мановенной черты оставалось не больше десятка шагов, весь оставшийся путь Рорш преодолевался необычайно бойко, в особенности для человека с живым багажом за спиной.

Угрюмость забоев осталась в прошлом, гора перетекла во взрытое поле и оба рудоруба оказались перед взирающей толпой их собратьев. Димит успел насчитать три десятка людей, с которыми он совсем недавно ступал на порог рудника. Каждый третий с трудом переводил дыхание, каждый пятый безостановочно кашлял, остальные или радостно глядели на небо или же судорожно переглядывались между собой, не смея произнести ни звука. Димит отныне понимал, как выглядит настоящий шок. Отчего-то же ему было совершенно спокойно и посчиталось жизненно необходимым помахать своим братьям, уведомить всех о своём благополучном вызволении. Но никто не откликнулся. Своё одинокое ликованье Димит разделял с растерянным единодушием трёх десятков. Он увяз в народном замешательстве, как вязнут мокрые ноги в водосточных канавах, кольцом охвативших близлежащую территорию рудника.

Рорш сбросил его со спины, прямо как котомку с бесполезной рухлядью, и устремился обратно в забой. Вдруг справа грянуло громом:

- Только попробуй, Рорш! Тебя ждёт трибунал, если сделаешь это! – разверзалось изо рта головного Гипара – Слышишь?!

Последнее предупреждение застало только уходящую тень. Рорш даже и не думал замедляться и вскоре пропал из виду совершенно, только тонкие всплески воды под ногами сообщали его примерное местонахождение. Димит высматривал в темноте своего спасителя, подмечая, как головной Гипар рвёт волосы на своей голове. Остановившись на секунду, тот нервно зашагал вдоль забойного входа, и, развернувшись у правого края, двинулся в обратную сторону. Гипар сыпал проклятиями. Уста его свирепели, это было заметно по тому, как пена поползла по его губам, набилась в щёки и обрызгала подбородок. В потоке брани всё чаще слышалось постылое имя Рорша. Головной трижды отмерил шагами семь метров, после чего резко замер.

Вывих не давал Димиту покоя и, можно сказать, только прибавил в нажиме. Привстав на колени, он призвал ближайшего товарища, что, недолго думая, вырвался из вязкой трясины и, потеряв по пути калошу, примчался помочь.

Гром грянул ещё раз, растягивая гласную пронзительного раската:

- РОРШ! - Земля под ногами Гипара неожиданно содрогнулась. - РООООРШ! Остановись! – больная нога Димита почувствовала толчок. – РООООООООРШ! – по канавам пробежалась водянистая рябь. – РООООООООООООРШ! Остолоп ты треклятый! Тебя в яму бросят, да нас за тоб… - головной, пошатнувшись, приземлился на поясницу.

Димит вжался в «живой» костыль, в чьём согбенном контуре узнавался облик старого друга. «Писк, это же Писк!» - пронеслось в голове спотыкающегося рудоруба, отчего он принялся хлопать товарища по груди. Ему хотелось привлечь до боли знакомую улыбку, чтобы удостовериться в подлинности своих догадок.

Однако их неожиданно побросало по разные стороны. Димит оказался в ложбине из перегноя, тогда как «живой костыль» опрокинулся на истоптанную тропинку. Димит тряхнул головой, переполз на отвердевшую борозду и перевернулся набок.

Забой выдохнул столбами пыли. За ними следовал гомон, удар молота Рорша и вновь гомон, перерастающий в дребезг. Так повторялось до тех пор, пока молот не показался прямо перед носом головного Гипара. Рорш буквально выпрыгнул из угрюмых владений, отпрянул от неприятно вибрирующего орудия и кинулся к головному, что с ужасом наблюдал, как его опасения воплощаются наяву. Гипар взмыл над землёй и упал на костлявое плечо своего подчинённого, ноги которого покидали последние силы. «Что ты наделал, дурак!». Головной махал кулаками, бился коленями, не жалея чужих ни спины, ни груди. Оба они удалялись от рудника всё дальше и дальше, их обволакивал рассыпной туман, пыль и сажа, где застревали солнечные лучи, как распорные клинья горняков. Сталось темно, от стремительного побега в тумане прорезался его растворимый двойник.

Побег завершился, рядышком расположился Димит. Словно хрустальный Гипар аккуратно опустился на землю, тяжелейший выдох и Рорш рухнул всем телом, пролежав некоторое время ничком. Выслушивая последние оскорбления, он чувствовал, что его кто-то подпинывает. Это был разъярённый Гипар, верно приметивший, что слова для подопечного больше не имеют значения.

Димит неодобрительно фыркнул, вобрал в лёгкие свежего воздуха, наслаждаясь животворящим приливом, и оглянул панорамой рассыпной туман. Грохот. Послышалось братское оханье. Димит вслушался, за грохотом замечался хруст ломающихся подпорок. Это туша золотоносного рудника, заворочавшись, проваливалась гузном вовнутрь собственной ложе. Было видно, как рассыпной туман пачкается в скальном налёте, да так сильно, что, подымаясь к небу, он затмевает собой линию горизонта. В скорости взором каждого горняка овладело жуткое беспросветное полотно.

Пыль и сажа пробежались по лицу Димита, отчего он выставил руки вперёд и принялся разрывать оковы тумана, рыть просвет, дабы, в конце концов, обомлеть. В главном забое образовался завал, по полю раскидало щепки конструкций. Всё было кончено: ни золота, ни планов добычи, ни господского милосердия. Казна лишилась того, что для младенца есть молоко матери. Отныне Амфивлатовы копи – Великий рудник Колизея – вполовину обратится прахом, рассеется по ветру и уляжется в светлой памяти.

Слышалось слабое дуновение. Оно уносило с собой чернильный налёт беспросветного полотна и обряжалось за этим полупрозрачною мгою. Недалеко струился безмятежный дымок, доносящийся с кузничной плавильной печи. Сам же кузнец выбежал к изумлённой толпе и обернулся к завалу. От рудника не осталось и живого места, скалы охраняли его покой, а мир маленького человека медленно рушился. Однако концу ещё предстояло случиться.

Ноющая боль в голеностопе совсем не помешала Димиту самостоятельно ступать по земле. Хромой он опёрся на плечо головного Гипара, чья поза выдавала в нём вековечного страдальца, а после наклонился к усталой фигуре Рорша. Последовал разумный вопрос:

- Чего ради, Рорш? К чему нам это наказанье?! Мы безработны, не нам ты сделал худо, а семьям нашим! Без нас они начнут голодать, оттого и сгинут в муках. Хотя забудь, их убьёт совсем не это. Их погубит трибунал! – Димит потрепал плечо головного – И чего же ради, Рорш?!

Усталая фигура зашевелилась.

- Прислушайся…

- Чего?.. Что я должен услы…

- Помолчи и прислушайся! - Рорш приложил ухо к земле, - моим ребятам на другом конце шахты не жить. Дай минуту, всё сам поймёшь, а мне время дай их оплакать.

Рука Димита оттолкнулась от чужого плеча. Взгляд приковался к горе, в попытке посмотреть сквозь неё. Где-то справа возник надсмотрщик Нотетид, сотрясая пенсне, отчего лихорадочно вздрагивали его скулы. Шли короткие указанья вперемешку с негодованием, они облетали север, перетекали к востоку и в конце оказывались на западе. Надсмотрщик не подозревал, что на юге произошло непоправимое. Силуэт Нотетида подобился крохотному существу, однако наскоро в глазах Димита оно заняло четверть обзора.

Надсмотрщик успел совершить пару шагов перед тем, как Димит уловил непонятно откуда взявшийся звук. Он был чрезвычайно высок. Свист. «Об этом он и говорил?» - Димит оглянулся на Рорша, тот пускал немые одинокие слёзы и еле заметно поглаживал перегной.

Надсмотрщик, наконец, обратился взглядом на юг, протирая стекло у пенсне. Минута подходила к краю. Свист затух, как пущенная стрела, пропадающая на миг в небесах, но тут же обрушился на людное поле. Руки толпы припали к ушам. Минута окончилась.

На обратной стороне горы раздался гулкий сигнал. Рорш отчего-то отвернулся от солнца и уложился ничком, разбивая кулаки о землю. Димит оробел. Гулкий сигнал повторился мощным взрывом, что ранее виделся тревожащим предсказанием. Было слышно, как золотоносная туша разродилась восторженным смехом, обращённая к ним, к рудорубам, что чуяли, как от горы сходит назойливая угрюмость.

***

Огонь почти погас. В ладонях теплилась его юркая совершенность, но стоило ночи подорваться хиленьким дуновением, как тут же костерок захирел. Четыре человека съёжились, увидев, как один из них принялся растирать себе плечи, борясь с холодом. Скоро весь жар схоронился в углях. Четвёрка насупилась, пятый давно был послан за хворостом и, похоже, где-то запропал. «Не иначе как подвернулся головному Наквяту; получает от него по шапке вместе с нравоучениями о важности сонного предписания» - подумал, вне всякого сомнения, Димит и трое его верных товарищей.

Ночной ветерок крепчал, поэтому Димит распорядился нести любой сушняк, чтобы хоть как-то вызволить огонь из-под углей. В своих недолгих поисках четвёрка обнаружила вересовые шишки, прелые хвоинки лиственниц и свёртки с соломой. Ненадолго костёр оживал. Однако каким-то образом в угли попадали кусочки грунта, похоже, кто-то - случайно ли, намеренно ли - затушил больше трети “усилий”, приложенных на вызволение пламени.

Димит пришёл в ярость. Он никогда не считал себя образованным, но и до таких глупостей никогда не опускался. В это невеликое предприятие он вложил жир сурикота (штука крайне полезная, наравне с огнивом и ножичком, если лезешь в глубины), что предназначался строго для дел рудокопных. Решив застигнуть преступника, Димит разложил остатки добытого хвороста, задувая попеременно угли и, усевшись на лоскут от котомки, он уперся стопами в бёдра.

Полный недоумения, он не мог упрекнуть лишь ночную природу, её раздолья и махровых лакеев - троицу буков, чьи пряди гласят о неспешном дряхлении, а размеренный сон – о безнаказанной праздности. Для Димита, однако, троица буков претворяла счастье. «До чего же красиво растут, - размышлял рудоруб, - корни их наверняка плетутся в гранитном заслоне, купаются в топазах да лександрите, а скоро и того, хрусталь бравадный отыщут. А мы так и будем копаться в огрызках распутного золота, да жить нескончаемой дракой, будто золото – это здоровая детородная баба». Ночь меж тем обреталась привидением зарева, в багряных десницах кружили перьями облака, а белёсый полумесяц сквозь них дышал упоением.

Вдруг пламя, с таким трудом разродившись оранжево-жёлтыми язычками, сникло и укрылось в обугленных камушках. На углях очутились сырые комочки грунта. Димит резко вскочил, притопнув ногой и пихнув глупца в грудь:

- Чени, мать-перемать! Одурел совсем! Ты, значит, огонь весь тушишь?!

- Ди-ди-димит, не серчай на меня, Бо-бонда всё, у него, вон, весь ве-ве-вечер руки чумазые, землицу с пе-пе-перегноем, небось, по-подбирает.

- А ты на свои поначалу смотри! Ух… Сейчас глянем, чего ты там накидал.

Димит разворошил палкой всё отхожее, что в том или ином смысле поддерживало костерок. Поводив основательно под углями, он вынул что-то кольчатое и продолговатое. Оно двигалось по обгорелой конечности палки и испускало какую-то вязкую жидкость.

Чени, сам того не ожидая, подпрыгнул: Димит затрясся от смеха, отличавшего его от других этакой малахольной нерасторопностью.

- Ай, Чени, ай, молодца… - от смеха костерок будто бы засквозил пылкой прогалиной, – тащи кабана, угли почти готовы.

- Не по-по-понимаю.

- Землявики, Чени, для чего они, а? – Димит размахивал палкой, пока червь медленно испускал дух, роняя капли живительной влаги и усыхая в тельце.

- Ну как батёк учил, хочешь у-у-удержать те-тепло, бросай в огонь землявика, то-то-тогда и обжарится, и равномерно сварится.

- Ну ладно землявик, грунт-то зачем?

- Не, ну а как сок в нём у-у-удержать, сок-то, пф-ф, – руками Чени изобразил вспышку – и ра-ра-растратится.

- Ой, умора! – Димит выбросил палку и, усевшись вновь на лоскут, начал рыться в рабочей сумке – запомни: землявика мы для углей берём, чтоб каша равномерно грелась, а мы с тобой совсем не каша. Ты лучше б пламени помогал, тогда будет нам счастье. – Димит замолк, - да где же оно… ну, куда ты запрята… а вот, нашлась!

Димит вынул стеклянный пузырёк с жиром, наклонился так, чтобы дым не разъедал глаза, и вылил содержимое по кругу; в обугленных камушках зашипело.

Чени теперь было приказано сидеть и не двигаться, чему он с покорностью следовал, жуя камнелист и насвистывая «Сетру рассвета». Всё приободрилось: Димит, вытянувшись на лоскутке, довольно ухмылялся, язычки пускались в пляс, объятые лобызанием пламени. Воссиял полумесяц - мановенно, тягуче, недвижно.

Ступнёю Димит отбивал складный ритм, сдобрив его заученными давным-давно строками «Сетры…», что незримо витала в воздухе. Она навевала мысли о доме, семье, водворяя в прекрасный момент отчуждения – ни слова «добыча» на строфах, ни грузных голов, натуженных спин и вздутых порезов.

Димит и Чени – уроженцы Холмов Бальтаррога - боялись… боялись нарушить сладостный миг покоя и потому говорили сами с собой, мечтали, чтобы эта ночь не сменялась рабочим утром. Было особенно жаль, что они не разделяют эти минуты со своими блуждающими впотьмах друзьями. Озабоченные добычей хвороста, их взгляды наверняка прикованы к печальной земле, тогда как нужно запустить глаза ввысь. Здесь, дивно переливаясь, шёл звездопад, отчего-то напоминавший Димиту бег рыцарского скорохода, здесь же обворожительно плелись линии созвездия, гордо носящий звание Венценосный.

Молчание неожиданно оборвалось треском суховатых поленьев, бесчисленно падающих плашмя на костёр. Димит проводил последнюю звезду, а затем приподнял голову, чтобы узреть, как из рук Рорша – пятого из компании – вырываются груды отменного хвороста, долгожданное горючее для открытого комелька. Лицо Рорша скрылось за брусами молодого тиса и тополя, несомненно прибранного у кузнеца.

- Ну-ка, ну-ка, не спеши, дружище, айда помогу, – подорвавшись, как хиленькое дуновение ночи, Димит стал по правую сторону от костра, где, неуклюже пошатываясь, становился Рорш.

Пара поленьев полетело в костёр, остальные аккуратно складывались в стопку. Чени, недолго думая, присоединился к товарищам. Втроём они выстроили в угольном очаге небольшой шалашик. Сумбура не стало, теперь огонь зазвучал мелодичнее.

Вызволитель (так звали Рорша с недавних пор), залез в свою сумку, оттуда высунулись две бутыли жгучей воды, но почему-то одна из них была наполовину осушена. «Теперь понятно, что его задержало» - подумал Димит, пока Рорш приносил извинения. Естественно, язык его немного не слушался, а движения рук и головы были то слишком резки, то слишком заторможены. Вообще, горняки не одобряли, когда обговорённое нарушалось, тем более, если договор касался алкоголя. Распивать его в одиночку, вдали от компании, запрещалось «неписаным законом шахтёра». За такое могли освистать, отнять на ночь перину или того хуже, запрятать рабочее оборудование, не сказав притом, где оно. Последнее сулило большие неприятности, ведь скрываться от взора головного целыми днями не удавалось никому, а, если и удавалось, того ожидала строгая расправа.

Однако Димиту, что сидел напротив своего спасителя, было плевать, да и Чени, думается, тоже. Как любили говаривать в их компании: «Законы - стезя трусов, а пресмыкаться пред трусом спешит только рохля». Все они смотрели на Рорша снизу, хотя и были выше него. Димит любезно отвергал любые извинения Вызволителя, кивал ему в ответ, смеялся или хотя бы посмеивался над тем, что у другого с трудом вызывало улыбку. «Так бы вёл себя любой, кто чуть не отдал концы - проносилось в голове рудоруба из Холмов - так, наверное, и поступают во всём мире». С этой мыслью Димит промочил горло, пробудив внутренний голос жены. Однако, обычно громкий, он заглушался чувством обязанного, что хлёстко верещало в душе.

Стало на бутыль меньше. Рорш суетился, и дело было даже не в алкоголе. Пугливой ланью он посматривал на собственную сумку; складывалось ощущение, что кроме инструментов и жгучей воды, там хоронилось что-то ещё. Разыгравшийся интерес вгрызался в мозг, пробуждая в Димите его самую нелюбимую в нём черту – всепроникающее любопытство. Единственный же шанс справится с этим - найти разгадку и избавится от навязчивости предположений.

- Впечатляет, да? – заговорил Рорш навеселе, приметив заинтересованность спасённого друга. – Дочка сшила! Эх, помнится, это было так… давно, год или где-то около. – На сумке красовались две горы, составляющие одно целое Великого рудника. – Помните, почему мы зовём их Шпильками? – Чени крикнул одобрительное «да», Димит пытался прервать беседу, задавшись главным вопросом, но Рорш продолжал, сопровождая рассказ частой икотой, - ну так вот, рассказываю я, значит, малютке своей историю про принцессу Летицию. Говорю, мол, Пики Восхождения однажды посетила лата из Мирнохолма, искать возлюбленного, дескать, пришла. Дочь и спрашивает: «Зачем?», а я и отвечаю ей, мол, принцесса болела странным недугом, терпеть не могла холод, а тут, глядь, загрезила зимой. Солнцелик, говорю доче, сильно обозлился на принцессу, казнью страшил за отступничество. – Рорш чуть повернулся к Чени, потеряв явный интерес у Димита, что скривлял рот в тщетной попытке что-то спросить, - а доча опять спрашивает: «Чего такого у любви к холоду?» Видимо ответил я чем-то пакостным, раз она опечалилась. Ну а я дальше иду, говорю, мол, сбежала принцесса из дома – от семьи, женихов, Солнцелика и проблем всех. Прискакала одинёшенька сюда, в горы, по совету последней подруги: «Возлюбленный твой подходящий только приплыл на судне. У него морозом вся кровь пропиталась, ведь вьюгу ночную он выстоял, без крыши-де и жаркого огня». Поверила принцесса, ну и напоролась на недобрых рудорубов. Тут малютка как вжалась в подушку, и давай чуть слёзки лить, успокаиваю её, продолжаю, мол, всё с принцессой хорошо! Рудорубы те были оболтусами и место рабочее оставили, а потому головной их и настиг. Согнал он их обратно в шахты и, приблизился к Летиции, а на шее у неё ожерелье из самоцветов. Опознал в ней головной высокородную особу, колено преклонил, пообещав доставить ту к семье немедля. Принцесса умоляла отпустить её, забыть о ней, но головной был твёрд, тогда Летиция туфли-то и достала, головного чуть не ослепив. Не мудрено, в туфлях, говорю малютке, не меньше дюжины хризолитов было, не меньше дюжины! А доча всё: «А дальше что?!» А дальше торговаться принцесса начала - туфли те на шпильках взамен свободы. Головной тут и призадумался: в достатке, сами знаете, они не живут, а за поимку бежавшей латы ему доброе слово и полагалось. Взял, говорю малютке, он эти туфли себе и принёс на рудник. Гордою птицей заходил головной, хвалился пред подчинением. А как увольнение близилось, так и промолвил всем: «Настрадался я, ох и настрадался, земляки, я от этих клятых гор. Но без них и не было б мне счастья. Назавтра встану я, счастливый, и оглянусь назад и прошлое своё окличу Шпильками, что счастием меня и обвенчали». А малютке моей всё не то было. Её та бедняжка-лата интересовала, что с ней стало, да как. Упокоил её, говорю, мол, нашла принцесса того моряка с морозной кровью и отправились они по Скагоре вдаль. Наутро же доча сумку мне даёт, давно потерянную. А на ней Шпильки вшиты, да ещё и с серпантином на каждой, что вымощены тем самым хризолитом. Тогда и я в тот день, счастливый, сел к государеву конвою и оказался здесь.

Рорш выдохнул.

- А посмотреть можно? – вдруг бросил Чени и взглянул на Рорша щенячьими глазками.

- Бери.

Руки Чени потянулись к костру, ожидая, что сумка пролетит прямо над искрами пламени. Рорш в ответ покачал лишь головой и грозно нахмурился. Поднявшись с мягкой подстилки, он подошёл к восторженному лику товарища, что с охотой слушал его спешный рассказ. Сумка была вручена, однако с таким неудовольствием, что Чени немного тряхнуло. Для Димита тот жест был яснее дня, но для Чени, похоже, это не играло никакой роли, он был необычайно глуп, что доказал этой ночью дважды.

Рорш совершил разворот, не проронив более ни слова. В таком духе он вновь присел на подстилку. Над костром нависла какая-то настойчивая тишина, то и дело прерываемая хвалебными вздохами Чени. «Красиво!», «искусно!», «мне б такую!» - стольких лестных слов, думалось Димиту, не удостаивалась ни одна жена Чени, никогда до того не отличавшийся красноречием.

Непомерный восторг начинал утомлять, Димит пересел поближе к сородичу и, протянув ладонь, вопрошающе молвил:

- Передай мне, дружище! Душа тоже прекрасного просит, иначе не усну. В щенячьем взгляде Чени навернулась печаль, казалось, словь от груди его отнимали дитя. Димит застыл, вытянутая рука почувствовала оттёк, тогда ладонью он изобразил указ. Чени, помяв сумку на прощанье, отдал её во власть своего старого друга.

Любопытство выгрызло Димита окончательно, он сел чуть дальше своего лоскута, оранжево-жёлтые язычки взмывали вверх, помогая ему скрыться от нетрезвого взора хозяина сумки. Рорш тем временем блаженно глядел на небеса, веки его отягощала хмельная дрёма, а в устах полушёпотом замирали отрывки рассказа.

Незаметным движением пытливая рука Димита проскользнула в кожаные карманы чужой сумки. «Инструменты, инструменты, мелочь… так, а это что, пергамент? – тем же движением Димит вытащил свёрток с застывшим сургучом, – четыре Провинции Колизея, облачённые в Солнце, неужели, печать амфивлата? – размышлял он, потрогав холодный смолистый оттиск, - так он, значится, даже не знает, что там внутри».

В следующий миг печать была сорвана, пергамент, растлившись в согретых ладонях, зашебуршал. Под светом пламени показались следующие слова:

«Доводим до сведения

Подчинённый надсмотрщика Нотетида, рудоруб из Пристанища, уроженец Провинции Гипокондора, сын города Къята-ир, именуемый от матери Рорш Закъел свершил прецедент недельного срока. Государственная канцелярия благодарит Вас, надсмотрщик Нотетид, за своевременность донесения. Весть была передана в Пантем, “В залу Лицедеев” рассмотрели детали прецедента и вынесли скорый вердикт. Именуемый от матери Дистофер Флальбрут – Амфивлат Колизея, Наместник континента, Солнечный покровитель, Господин благородных и обездоленных, Почитающий заповедь и Образчик всего человечества – принял решение посетить Амфивлатовы копи, завершить судебное дело допросом. Готовьте подиум. Дата допроса: 2 апреля 1107 года от Восхождения Санктоса.

Государственная канцелярия Колизея.»

- А где Бонда и Писк? – вдруг раздалось напротив Димита, голова Рорша торчала из пламени костерка. – Эй, ты чего там делаешь? - взгляд его свирепел. – В сумку мою залез, да?! А ну-ка сейчас же верни!

- Рорш, дружище, я помогу тебе, мы… поможем тебе. Зла не держи, – Рорш вырвал из рук ещё одного невежи сумку с письмом, - организуем собрание, рассудим как есть, умаслим надсмотрщика. – Димит схватился за подол вырванной сумы, отчего Вызволитель рассвирепел более. – Мы за тебя стеной стоять будем! И головных, и надсмотрщика заставим стоять.

- Помоги себе и ему! - ткнув пальцем в Чени, завыл Рорш, - я вам с душою, а вы мне - варварством. Тьфу на вас, санкти! Самодуры как были, так и остались, а породу свою ставите выше нашей! Спать идите, завтра тяжёлый день.

Вскоре жилистые ноги Рорша, спотыкаясь, ступали по нивам волнистых канавок, обступивших лобное место. Вызволитель уносился во мрак, прочь от невеж, что выпучили на него свои глаза. К костру, в конце концов, подошли двое забытых товарищей, в руках они удерживали небольшие запасы хвороста, в котором уже давно не было нужды. Недоумение новоприбывших отражалось в разгоравшемся пламени, они задавались вопросами, но ни Димит, ни Чени не давали толковых ответов. Оба они лишь наблюдали, как пятый из их компании рвётся в привидение зарева, понося людское невежество и зарекаясь водить с ним дружбу.

Озарённый ярким свечением, глядя в тёмную даль, Димит произнёс что-то, напоминавшее недавнее пророчество Рорша. Чени, почесав затылок, посмотрел на Бонду и Писка. Трое Димитовых товарищей разводили руками, однако последние слова их общего друга впали им в душу: «Скоро мир его кончится». Троица последовала примеру Димита и вгляделась вдаль, где сновала бледная фигура Рорша.

***

«Рудокопы! К порядку! Всем замолчать! Молчать, кому говорят! – человек в суконном наряде возвышался на краешке каменного выступа, с трудом удерживая равновесие. Гомон, несмотря на зычное верещание, не прекращался, – так, да, значит? Кто хочет добывать руду в топях?! Может ты, Гулька, или ты, Егерёк?! – басистые голоса резко смолкали. Не единождое упоминание слова «топь» придушило инициативность толпы. Человек в суконном наряде разразился приглашающим жестом, на что без лишних слов среагировал тот, кому этот жест был послан. На выступ теперь стал другой и всё внимание отныне принадлежало ему».

- Приветствую, рабочий! Как ты успел заметить, перед тобой твой славный надсмотрщик – Нотетид Эркх, твой покровитель и проводник. Возможно, тебе нет дела до моей фигуры, и, вероятно, ты видишь меня впервые. Однако ж не забывай, ты принадлежишь своей работе, этим горам, а, значит, принадлежишь мне, – в голосе надсмотрщика, поправляющего то и дело пенсне, узнавалась недюжая мощь. - Позади меня, рабочий, ты видишь тех, с кем ты неразрывно связан. По левое плечо – головной Гипар, его подчинённый – Димит – такой же рабочий, как и ты; по правое плечо – головной Наквят, а в центре, кроме меня, ты лицезреешь моего подчинённого - Рорша – кто повинен в чье-то утрате, но, как оказалось, и в спасении некоторых из вас.

Столпотворение рабочих пришло в движение. Кому-то показалось уместным выкрикнуть несогласие с крайним утверждением, несколько смельчаков сдобрили это свистом. Основной люд оказался разумнее, буквально выплюнув самых дерзких и самонадеянных. Толпа поредела.

Димит стоял у подножия горы, от которой веяло умиротворением. Ему показалось, что со дня первого добытого им осколка руды она преобразилась: её снежная пика внезапно растворила облачную завесу, отчего весь южный склон обрядился палитрой весны; некогда угрюмая, гора излучала восторг и в миллионах морщин её не было места печали. «Похоже, - думал Димит, - мы для неё одно сплошное огорчение, и вот мы её не тревожим, не донимаем щелчками зубил, а ей всё это по нраву. По нраву и то, как весь наш труд пошёл к чертям, ни забоев отныне, ни нор, ни единого живого прохода. Завалы охраняют её нутро, и как бы ей хотелось, чтобы всё таковым и осталось». К этим мыслям Димит пришёл по пути на собрание, что было решено провести именно здесь – на месте завала. Теперь он стоял на возвышенности, наблюдал за поведением собратьев, пропуская сквозь себя проникновенный тенор надсмотрщика. Посмотрев ввысь, он убедился в расположении духа горы, тогда к нему пришла ещё одна довольно очевидная истина: «Взрыв в северной части – вот чего ей так долго не хватало, торжественного ритуала смерти. В клочья разрывается тело, распадается на осколки и падает в грунт, после чего переваривается в желудке кровопийц. Так же с ней поступали и мы - без спросу, без воздаяний и какой-либо благодарности. Теперь же она свела с нами счёты».

Взглядом Димит вернулся в толпу, где предводительствовала покорность, что в скором времени подчинялась гласу головного Гипара. Сошедши с каменного помоста, тот стал во весь свой рост подле расположения Рорша, с самого начала собрания сидевшего на грубом раскоряченном стульчике в необычайном спокойствии.

Надсмотрщик Нотетид сделал шаг назад и тем самым поравнялся с Димитом. На первом вспыхивала сердитая гордыня, на втором – благое смирение. Однако своей кротостью Димит сумел подчинить, как и обещал Роршу, спесивость надсмотрщика, заставив того организовать собрание. Поэтому к смирению второго прибавился некое ощущение триумфа.

Гипар сухо откашлялся, после чего промолвил:

- Клянусь запонками Санктоса на своей рубахе, я был свидетелем того безобразия, что этот рабочий в тот день устроил. Грубее бы высказаться, да эмоции, знаете, поутихли. Этот человек, – ладонь оказалась на плече Рорша, - этот человек известен всем вам за усердие и неизмеримую тягу к спиртному, - толпа ожидаемо захохотала, - чем же он известен нам, вашим покровителям?.. Да тем и известен, что из всех щелей его лезет беспросветная тупость. Частые самоволки, самоуправство, а потому и вечные драки; кражи из кузницы, нарушения сонного предписания, запретные обряды, что граничат с отступничеством. Мой товарищ, головной Наквят, не даст соврать, если скажу, что мой временный подчинённый Рорш – черепной недуг, с которым не принято делится, но считаться определённо стоит. Ожидаемо, к чему Рорш пришёл… он свершил непоправимое. С самого первого дня на шахтах мы видели его ненормальность, но не могли её достойно пресечь. В тот клятый день, из-за которого все мы с вами собрались, я изумился, насколько легко этот человек поддаётся отчаянью. Рорш тем днём пылал, ни больше ни меньше, лицо его бледнело, а ноги тряслись от страха. Ошалелый он бил в подпоры, видимо, так он боролся с припадками, о которых упоминал однажды.

На теле Димита проступила дрожь, со стороны было еле заметно, но изнутри он терзался гневом. Из черепа норовило выскочить скороспелое «Клевета! Клевета!», а из-под рукавов – костлявые кулаки. Подсудимый же оставался спокоен. Удивительно, как долго он терпел оттёк из-за той раскоряки, что удерживала его над собой. Но на слове «припадки» Рорш не стерпел и опрокинул правую стопу на колено левой ноги, сползая понемногу к краешку стула.

Столпотворение вновь забурлило. Гипар, проронив последнее слово, отступил, не глядя, назад. Узкой прорехой затеялась внезапная тишина - удобный момент, чтобы выплеснуться народному негодованию. Подсудимого бранили, присовокупив к этому неистовые угрозы. Кто-то жаждал отблагодарить своего спасителя, но эти возгласы были настолько слабы, что походили больше на трепет, отчего Димиту казалось, будто прецедент случился всего лишь вчерашним полуднем. Назревала стихия, и немногочисленная группа рабочих, чуявшая приближение хаоса, начинала пододвигаться к центру, в самую гущу, где формировался стихийный эпицентр.

Нотетид замахал толпе, однако это был сигнал многочисленной шахтной страже, чьи обязанности состояли из нескольких пунктов. Одним из таких пунктов было «усмирение одиноким убийством» - на примере одного погасить восстание многих. Димит ощущал, как к горлу подступает ком. Теперь его бросило в жар, как и всех его братьев в стихийно гуще, а далее он зашагал ей навстречу, и с каждым шагом лицо его обступало пекло. Добираясь до самого края скального выступа, взглядом Димит зацепил деспотичную ухмылку Гипара, одним своим видом способную вывернуть человечью изнанку. Вся наружность головного пышела лицемерием. Сетуя на недостаток порядка, уста головного клялись сохранять дисциплину. Теперь же они породили тот хаос, что творился ниже скального подиума. Вся эта поддельная деспотичность Гипара потонула в неудовольствии надсмотрщика Нотетида, само существование которого возвращало на землю любого.

Димит оказался на краю выступа. В руке его появилось полое древко – начищенное и испещрённое непонятной росписью. Вскоре оно поднеслось к губам, а после издало тончайший звук. Стихия вмиг обернулась штилем. Это напомнило всем тот клятый день и тот жуткий свист, предвестье ужасающего пророчества. Древко оторвалось от губ, и исчезло так же, как появилось. Димит вынул из ушей стружковые заклёпки, положил их в рабочую сумку, там же хоронилось древко. Это была флейта из тростника, в работе она отпугивала кровопийц, обитавших в шахтах, но в умелых руках могла и запугать человека, а также отнять его мысли, отчего верх и низ менялись местами. «Довольно!» - пронеслось над затихшей толпой, заморгавшей исступлением.

- Устроили балаган!.. Хотите, чтобы на нас донесли Инквизиции, хотите, чтобы нас всех усадили в «кресла купания», а может и вовсе хотите, чтобы все семьи наши попали под трибунал?! – последнее Димитово слово вознеслось эхом над ближайшей округой и стелилось по южному склону горы, что рукоплескала каждому грозному слову, произнесённому человеком. – Я попросил надсмотрщика об услуге, дабы он организовал нас, дал возможность высказаться и поделиться сомнениями, чего в обычный день вам никто бы не разрешил. А вы!.. Душите, ломаете, крушите без разбора, а затем плачетесь о своей горькой доле, завязанной лишь на разрушении и недоимках от жизни. «Виноватый всегда снаружи» - так у вас принято? – Димит осознавал, что разрешение на собрание он выпрашивал не столько другим, сколько себе. Засушливый язык его уподобился твёрдому голосу, из зубов полетели искры, а в тоже время спина избавлялась от отпечатков борьбы, когда смерть ещё грозилась полакомиться им во мраке забоя. – Но не сегодня! Сегодня вы взглянете на другого с добротой, извинитесь, если в конец не очерствели, и обратитесь ко мне - Димиту Одрату - простому рудорубу с Увала Знаменосцев, что попытается воспеть вашего спасителя.

Рорш пасмурнел, видимо, излишняя заинтересованность со стороны претила его необычайному упокоению, поэтому он полез в тайный карман балахона, достал оттуда свёрток с махоркой и с упоением закурил. Оттёк вновь занял всё его тело, тогда он решил сползти ещё ниже, пока поясница не достигла рубежа раскоряки и балансировала на грани. Левая стопа опрокинулась на правое колено, покачав ”всю конструкцию” из стороны в сторону.

Совсем недавно пекло разверзалось впереди, а теперь дышало Димиту в спину. Он чуял недобрый взгляд головных и надсмотрщика, но на том они ограничились, не попытавшись ввязаться в сомнительный спор. Да и к нему Димит призывал совсем не их, а ту часть собрания, что имела численное превосходство.

- Вот ты, Бонда, – тот неуклюже завертелся и растолкал давящую толпу, - расскажи нам всем о том дне! Правда ли, что Рорш вынес тебя на своих руках, когда ты истошно плакал, и нога твоя ещё застряла в каменьях?

Вокруг Бонды вялой чахоткой прокатилась насмешка.

- Лукавить не к чему, правда плакал, а до того, вообще стонал, хорошо что избавление к времени поспело. Да не в том суть, слышите! К чему призывает наш брат, в том-то и главное. Я чуял тот смрад, он тянулся к моему забою через восточные врубы, стало холодно, чересчур холодно, а я в телогрейке, понимаете. Я к расщелине, выныриваю из неё, а нога там осталась, на той стороне, понимаете. Чую смрад подступает к горлу и душит, прям со всей силы давит на горло, будто живой человек. Из глаз сочится, в голове туман и резкое пламя, а затем по кругу. И с жизнью уже попрощался, и смерть уж зазывал, но не тут то было. Вижу, бежит кто-то, думаю мерещится, а он всё ближе и ближе и на меня глядит пристально. Рассказывала мне мать как Смерть может выглядеть, да не думал, что ей наша одёжка приглянется. Но то была не Смерть, а Рорш – наш брат – он пылал, но совсем не от страха, а от решимости. Пытался он меня оттащить, да нога в расщелине, не слушается и будто разбухла и вгрызлась в породы ещё больше. Тогда Рорш убедил меня в своей решимости более, излив на раздетую ногу разогретого жира с лампы, тогда я ногу дёрнул, и гора меня отпустила. Теперь же я с вами, слышите, жив-живёхонек, с ожогом правда, ощущая боль на каждом шагу, зато я слышим. И лукавить тут не к чему, я, ежели таковому предстоит случиться, пропаду среди людей, а не в зловонной норе и всё это благодаря решимости Рорша.

Димит, стоя у края, зааплодировал, к нему присоединились наконец те, кто в самом начале посылал немощные благодарности из пучин разверзающейся стихии.

- У меня есть что сказать, Димит! – по правую сторону обступили ещё одного, что порывался поделиться мнением.

- Для того и собрались, Вояв. Мы все внимание.

- Ну что ж. В тот клятый день я был обязан объявить верному другу свободу. К нему пришла весточка, в ней, как оказалось, жена просила его отказаться от работы на руднике и вернуться навсегда домой. Она писала о том, как устала от кровавой сажи на лице её мужа, устала видеть его растерзанный торс и огрубевшие пальцы, что из года в год становились короче. Я был обязан объявить ему, что жена его вырвалась из “служения благородному”, выкупив у того клочок ленной земли. Она рассчитала, что мужу её достаточно будет заниматься на рынке и заботиться об их общей земле. Ему предстояло отныне обходиться плугом, рыхлить мягкую почву, а не биться над тугой породой. Отобедав и прочитав весточку, я понёсся ветром к шахте, в глуби меня ждал освободившийся от наших с вами невзгод, но на самом входе меня выбросило наружу, как и нескольких моих братьев. Вместе с щепками и обломками инструментов взрыв посыпал на нас кусками мяса, кому-то достался обрубок руки, кому-то – головы, а кому-то и вовсе – её содержимое. Как оказалось, Рорш упреждал тот миг, он знал, как поступить, как вызволить сородича из загребастых лап смерти. Но его долгое время занимала чужая культура и, ясно теперь, такие же чужие люди, поэтому перед обеденным зовом, прямо у меня на глазах он устремился в южную часть горы, чтобы спасти новых друзей, чтобы быть обманутым собственной волей. Она же, как мы видим, переняла у санкти их знаменитое высокомерие и, в итоге, предала воспитание родины.

На глазах Димита Вояв пал на колени, в руках его зашелестел мятый пергамент, скоро реявший над поникшей головой. В толпе зарделось некое слово, что волной прокатилось до самого подиума. «Весточка». «Та самая весточка». Тыльной стороной ладони Вояв потянулся к щеке, чтобы вытереть горячие слезы, опадавшие, казалось, там же, где неделями ранее Рорш оплакивал своих погибающих сородичей. Лицо павшего человека воспряло:

- Кому же ты служишь, Рорш из Даров Яргеруна: воле собственной или узам крови?

Ноги Димита отступили от края, взгляд приковался к Вызволителю, что раскачивал грубую раскоряку. Столпотворение обернулось вопросом и жаждало немедленного ответа.

Роршу не оставалось ничего, кроме как наблюдать, как всеобщая заинтересованность перерастала в изматывающую допытку. На кону был его крохотный мир, и единственная ниточка к нему – свёрток махорки меж пальцев, но тот предательски догорал.

Раскоряченный стул остался позади. Куда бы Рорш ни повернул, мир его приближался к кончине. Слова, произнесённые Димитом однажды в ночи, претворялись в быль. Вызволитель приблизился к краю скального выступа, у него же стоял и Димит, чьё любопытство вновь выдало в нём невежу. Подсудимый знал, как только он выронит слово, о покое можно забыть.

Мгновение. Вдруг издалека послышались неведомые мотивы.

За пригорком оказалась богато-убранная вороная лошадь, а на неё усадился тот, кто раз за разом воспроизводил неизвестный мотив. Медный горн, не опускаясь ниже плеч трубадура, подбирал самые высокие ноты, отчего всякая живность разбегалась, разлеталась и пряталась в праздности буков. Через минуту пригорок пересекли десятки гнедых жеребцов, облачённых, как и их хозяева, в доспехи бальтаррогского типа.

Скальный подиум, руководивший собранием, пришёл в движение. До того восторженная гора потянулась за облаками, чтобы скрыться от бравурных куплетов музыкального инструмента, созданного противным ей человеком.

Наконец, в самом конце конвоя явился его полководец. Перед южным склоном, убравшим с палитры весенние краски, скакал человек в красно-жёлтом сюрко, спереди с левого плеча которого ниспадала лента того же окраса, повторяясь сзади на правом плече. На груди его располагался символ, точь-в-точь напоминающий смолистый оттиск на печатном сургуче, хранившем сообщение Государственной канцелярии. Димита вновь бросило в жар, он посмотрел вниз, на толпу и впервые этим днём пожалел, что находится не в гуще рабочего братства.

Сумбурный марафет предварял приготовления подиума. Амфивлат Колизея слез со своего великолепного коня и зашагал навстречу надсмотрщику Нотетиду. Рорш присел обратно на стул. До начала допроса оставались считанные минуты.

***

На письменном столе стопками теснились монеты, левее лежала затёртая сумка, а на ней хоронилась полусожжённая брошь. Поверхность стола избороздили тёмно-лиловые кляксы, точно после томных раздумий со вскинутым кверху пером. В этом ожидании горняк обычно искал меткую фразу, верно передающую его настроение. Однако в этот раз каждая мысль казалась удачной и метила в самую цель.

Немного ехидно Димит посматривал за порог, где с недавних пор образовывалась очередь, жаждущая поделится последними новостями со своими супругами, отцами, дедами и внуками. Он опередил остальных, часы застали его перед самим заревом, когда он, нарушая сонное предписание, под сенью пригорок обходил столь же сонные патрули.

Перо набрало достаточно чернил, после чего приступило к окончанью строки:

«…таковым и приветствую, душа. Но перед тем, как, по своему обыкновению, ты удумаешь волноваться и хватишься о моём благополучии, я расскажу, каков было мне все эти долгие месяцы смуты.

Мы узнали, что наш светлейший государь, амфивлат Дистофер, отправился к Солнцу на следующую ночь по приезду в Злотарог. Изумлён ли я был? Несомненно. Вспомнить только, месяцем ранее я отдал ему поклон, слышал его дерзновенный укор и видел угловатое рябое лицо. Он был скуп на движения, но, если содрогался, то каждым жестом он высказывал необходимую долю умысла, чего не хватало, как ему виделось, порою словам.

Толпа позабыла тем днём, каково дышать. За мною стояли Нотетид и Наквят с Гипаром, и впервые мне не завидывалось их положению. Нотетид то и дело теребил пенсне, и складывалось ощущенье, что стёклышки скоро выскользнут оттуда, где их сжимали медные узелки, и нашему славному государю даже пришлось успокаивать его, как только с допросом было покончено. Я бы жизнь отдал, чтобы вновь увидеть эту уморительную картину, однако тем днём смеяться мне разрешил бы разве что Санктос.

Я долго думал, как рассказать тебе о сути допроса, как описать перемену в Рорше, что следовала за речью Дистофера, но нужно ли? Самая суть отнюдь не в допросе, а в вещице, дарованной моему спасителю. Когда весь рудник пророчил ему клеймение, амфивлат поднёс к его рукам награду. Он отдал ему полусожжённую брошь своей тётки и, хоть уловил я немного, но было ясно, что она погибла в огне, как и северная часть нашего рудника. Об этом амфивлат сожалел более всех, не о потерянных унциях золота, хоть и начало брал с этого, а о попустительстве рока. Сложилось мнение, именно злому року Дистофер был обязан потере тётки, о коих простому народу не сообщалось. На закате дня всё завершилось, на ужинном зове конвой государя скрылся за восточным пригорком.

Как ни странно, с дня допроса я с Роршом так и не свиделся. Его отправили в Шпильку “постарше”, где работали только опытные рудорубы, коих подбирал лично канцлефилат Дистофера. Меня же назначили в отряд каменщиков, подсобить в расчистке завала: чей-то город за Колизейской пристанью нуждался в камне, поэтому меня обозначили на его обработку. Ззатем всё это добро отправлялось с отрядом, но без меня, я так и остался с лопоухим Чени, Бондой и горемыкой Писком. Ветер дул ровно, пока не умер государь. Тут-то злой рок настиг и наши владения.

В первые дни за свой прожитый век поплатились головные Польд, Каттермол, Йелен, Азра-кип, Лиота и Ведорка, братья Данги, Нолек, Эзох, Ретэпир, Лидра, Накнус, Гулька, Дильховох, Ильмут, Пимо с Ажо, старина сутулый Дунадук, и кузнец Хобо. К ним вдогонку к Солнцу отправилась верная половина стражи Великого рудника. Позже я потерял горемыку Писка, он лежал рядом с надсмотрщиком Нотетидом и головами других бунтарей. Их казнили глубокой ночью, пока рудник спал. Мы мечтали проснуться в ином месте или пробудиться топотом кавалерии, водружающей государево знамя с именем нового Наместника континента. И знамёна были, только лежать бы им всем под толстым слоем грунта, потому как недавеча их целовал сам амфивлат, клялся беречь их отличие и безраздельность принадлежных им земель.

Знамёна в дни смуты сменяли друг друга, да так часто, что порою я принимался за работу во благо одной династии, а засыпал во имя другой. Моих знаний, душа, хватило бы на томик герольда, поверь, за шесть месяцев тягот я запомнил их всех.

От казни первых мы боялись поднимать головы, отдавались полностью делу, за которым они прибивались и прибивались. Мы были предельно честны друг с другом: их обещанье нам - право на жизнь, наше им – несметное золото. Господин был разный, однако правило было неименным, словно годы, месяцы и дни до моего спасения от взрыва.

Эх… душа. Как бы не оттягивал я этот печальный миг, но поведать тебе о судьбе моего спасителя – мой долг. После чего ты, несомненно, услышишь признание, противное твоей радетели.

То было разгаром летних поветрий. Я забыл счёт, которому господину служу, и выходил в солнцепёк с настроем покончить с работой к обеду. Вдруг из старшей Шпильки прибегает безумец: пот льёт градом, на губах синева и зубы стучат. На мой вопрос: «Чего такой шуганный?», он мне: «Да как не шугаться, ежели гром грянул!». И гром грянул знатно. За старшую Шпильку ныне ведал магистр влиятельной гильдии, что носила трижды проклятое звание - каратели. Да, душа, те самые люди пожаловали на наши владения, на земли покойного Дистофера, когда тот ещё при жизни загонял их по своим крысиным норам. Они, видимо, и попрятались, выждали ухода домохозяина и вновь заполонили собою все его владения. Однако ж, если крысы оставляют за собой след излечимой заразы, то только один член этой гильдии имеет за плечами горы искалеченных трупов.

Вот и старшая Шпилька погрязла в болезнях. Людьми там помыкали отвратно, отвратней, чем с нашей добычей (заместо Хобо наши новые господа присылали своих подмастерий, от которых проку было как от козла молока). У себя в завалах мы слышали, как болезни одолели хуже половины толковых рудорубов, весь труд канцлефилата шёл насмарку - к средине августа магистр гильдии уморил каждого способного хоть на что-то.

Поначалу я порывался туда, дабы развеять тревогу за братьев, ссыльных туда по указу моего нового надсмотрщика. Мои опасения подтвердились. Спустя время, душа, мне даже пришлось завести памятный список, чтобы хоть как-то уважить моих братьев.

Похоронив в памяти большинство из них, настало утро, когда я добавил в список и Рорша. По слухам, он заразился проказой от одного из подданных карателей, и стоило бы удивляться, когда их стадами невесть откуда привозили на рудники. Вскоре Рорш лишился одного глаза, нескольких пальцев, а кожа его стала напоминать решето из бугорков и язв. Ни один подданный в чете карателей не пользовался таким отвращением, как мой верный товарищ и, став прокаженным, кончину свою он встречал в полной тиши – ни семейных объятий, ни братьев, ни даже строчки из «Сетры заката».

Но вот настала осень, душа: столицей правит законный наследник трона, а к нашим владениям в скорости пошлют долгожданную кавалерию. И вот я: сижу, скоропалительно подбираю мысли для строк, дабы убедить тебя в верности обещанного мною признания.

Я – обязанный жизнью, душа. Ею я обязан пред матерью, ею я обязан пред твоим порхающим существом, но ею же я обязан пред Роршом. Я чую, как ты легонько покачиваешь головой, приговаривая негромкое «нет», но пойми, из-за потери братьев во мне кипит кровь, а со смертью Рорша она рвётся наружу. Известия из столицы заставили крыс вновь разбежаться, однако я и несколько десятков собратьев собираемся с ними бороться, продолжить правое дело покойного Дистофера. Наконец, мы собираемся выжечь их норы, сложив на стенах их мерзкими тушами имена, кои ютятся в моём памятном списке.

Я построю нам судно, душа, как и обещал. В нём не окажется зла и боли, что привнесли в эти земли каратели, а когда с ними будет покончено, ты очутишься под солнцем иного простора, слабо походящего на Колизей.

После написанного: С письмом ты получишь все мои сбережения, накопленные за месяцы смуты. Тебе встретится человек с белым мешочком, спроси его имени, место службы и с кем он водит дружбу, в том числе он упомянет меня.

С трепетом и обожанием

Твой горовушка»

Пальцами Димит поманил следующего в очереди и, забросив в сумку лежащую на ней брошь, отошёл от стола. Края сумки были затёрты сильнее всего, за них он и ухватился, бросил последний взгляд на хризолитовый серпантин, а затем неторопливо отправился к выходу.

0
12:42
431
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Загрузка...
Светлана Ледовская