С Днем Победы!

— Татьяна Владимировна, здрасьте! — издалека выкрикнул кто-то из шумной компании ее одиннадцатиклассников, подходивших к месту сбора.

— Забор покрасьте! — отозвалась она про себя. — Деревня вы моя! Учу вас, учу!

А вслух нарочито подчеркнуто ответила:

— Здравст-вуй-те!

— Извините, Татьяна Владимировна! Здравствуйте! С Днем Победы!

Высоченный до сутулости, худющий Сережка Панченко, улыбаясь, протянул ей букетик гвоздик. Она тут же перестала хмуриться, отчитала себя за язвительные мысли: «Дети в холод, в дождь, послушались, пришли на митинг, а ты со своими придирками!»

— Здравствуйте, ребята! И вас с Праздником! Молодцы что пришли!

— А как же! — загомонили они наперебой. — Вы же нам говорили, что если мы не будем праздновать, никто не будет помнить.

Они все говорили и говорили наперебой, не слушая друг друга, с одной целью — чтобы их мнение прозвучало. Она машинально кивала каждой реплике, внимательно смотрела в глаза, искала подвох, стеб, развод, приколы. Но нет! Чуткое учительское сердце молчало, педагогический нюх гарантировал: все чисто.

Неужели, правда, прониклись? Значит, не зря все эти разговоры, беседы, чтение вслух, просмотры фильмов, все эти классные часы с фотографиями мертвых детей блокады, когда зашедшая с проверкой завуч, утираясь платком, выскочила из класса в середине презентации.

— Ой, Татьяна Владимировна, — рыженькая Шевцова аж подпрыгивала на месте, — уже оркестр заиграл. Пойдемте скорее, сейчас начнется!

И они гурьбой влились в толпу — юные, светлые, прижимающие к себе гвоздики в попытке уберечь их от порывов ветра.

С трибуны долго говорили. В толпе пришедших на митинг все окончательно продрогли, но никто не думал расходиться. Выступал мэр, зам по соцполитике, депутаты, представители Общества русской культуры, отец Сергий, дочь старенького ветерана, сидящего в инвалидной коляске около монумента. Голова старичка непрерывно подрагивала. Обвисшее, изрытое морщинами лицо покрывала седая щетина. Рот был полуоткрыт. Красные, слезящиеся от старости, а не от избытка чувств, выцветшие глаза ничего не выражали. Казалось, он не видит толпы, собравшейся перед монументом, не слышит проникновенных речей, и, вообще, мало понимает, что происходит вокруг.

Выступления подходили к концу. Раздались аплодисменты. Заиграл духовой оркестр.

— Сейчас надо цветы дарить! — Шевцова дергала Серегу за рукав.

— Ага, надо. Давай. Иди.

— Ой, я боюсь!

— Чего? — Серега не всегда понимал импульсивную подружку.

С вечера она прессовала его этим митингом, трендела, как это важно для ветеранов, таскала с утра за цветами для всего класса, теперь, на вот, боится она.

— Боюсь подходить к этому дедушке! Он страшный!

— Полина, ну, ты чего?!

— Правда! Посмотри, голова трясется и руки нет!

Серега хотел что-то сказать, но Полинка сунула ему свои гвоздики и пихнула острым кулачком в спину. Все уже шли с цветами к «своим» распределенным заранее ветеранам. Панченко сам не понял, как ноги понесли его к однорукому деду в инвалидном кресле.

Юноша наклонился к старику. Тот продолжал смотреть сквозь него невидящим взором. Сережа помедлил, вложил цветы в скрюченные артритом сухие пальцы.

Страшный грохот обрушился со всех сторон. В тот же миг невидимая сила ударила Серегу в бок, тело подлетело вверх. Его развернуло в воздухе и ударило о землю животом, грудью, лицом, да с такой силой, что он не мог вздохнуть. Только беспомощно открывал рот, хрипел, таращил ничего невидящие в плотной дымовой завесе глаза, молотил руками по земле, но вдох не получался.

— Теракт? — пронеслось в голове перед тем, как он начал терять сознание.

Но тут в районе солнечного сплетения что-то резануло. Он с хрипом сделал вдох, еще и еще. Вместе с дыханием вернулась способность слышать. Со всех сторон жуткие раскаты рвали воздух, сотрясали землю. Звук разрывал тело изнутри, и больше всего на свете хотелось, чтобы это прекратилось.

— Землетрясение! — выдало сознание и тут же отключилось.

От этого грохота Сергея охватила дикая, животная паника. Он, совершенно не контролируя себя, съежился, как младенец в утробе, обхватил голову руками, прижал колени к груди. Он беспомощно корчился на дне какой-то земляной ямы. На него непрерывно валились комья сухой земли, попадая за воротник, в волосы, засыпаясь в уши, в нос, в разинутый в крике ужаса рот, больно ударяя по телу, голове, лицу.

— Панченко! — вдруг услышал он чей-то хриплый крик над самым ухом.

Кто-то тряс его за плечо.

— Рядовой Панченко! Встать!

Серега хотел тут же вскочить, но тело не слушалось и продолжало сжиматься в комок от жуткого грохота и душераздирающих человеческих воплей.

— Панченко, мать твою! Встать! Я приказываю встать! Командира убило, взвод раскидало! Танки! Танки идут! Слышишь?!

Серегу рывком усадили на дне воронки. Он рыдал от боли и ужаса, по-прежнему прикрывая голову руками.

— Панченко, встать! Урод! Пристрелю!

Серега через силу заставил себя открыть зажмуренные глаза.

Какой-то парень в грязной разорванной на плече гимнастерке, с перемазанным чем-то липким лицом, тыкал ему прямо в челюсть пистолетом. Он был его ровесник. Только высокий лоб был изрезан глубокими стариковскими морщинами. В них въелась гарь, они казались шрамами. Синие глаза, под возмущенно вздернутыми, выгоревшими бровями, сияли на чумазом лице праведным гневом.

— Встать, я сказал! — орал боец.

Серега всхлипнул и зашевелился.

— Вот, молодец! Молодец, братуха! — только что разъяренный солдат теперь расплылся в улыбке до кровавых трещин на высохших корками губах. — Молодец, Панченко! Вот винтовка твоя!

Он сунул что-то тяжелое Сереге в руки

— Давай, за мной! Только не высовывайся пока, держись слева! — и стал выползать из земляной воронки.

Серега, беззвучно плача, ничего не понимая, волоча за собой винтовку, полез за ним из ямы на поверхность.

Все было в дыму. Запах гари разъедал глаза, нос, горло, пищевод, легкие. Казалось, лопается и слазит кожа. Мозг уже отказывался отделять крики страданий от грохота взрывов, пулеметных очередей, свиста пуль, рева моторов.

А кругом были люди — живые, полуживые, раненные, растерзанные, корчащиеся в предсмертных муках, но большинство были мертвыми. Живые же бежали вперед, пригибаясь к земле, временами падали, машинально прикрывая головы, поднимались и снова бежали, рыча, как дикие звери, или валились навзничь и уже не шевелились. А Серега полз, просто полз среди бегущих, прямо у них под ногами. Полз по взрытой и вытоптанной земле, которая когда-то была скорее всего полем, огибая трупы, всхлипывая над раненными, и волочил за собой бесполезную винтовку.

— В атаку! За мной! — донесся знакомый хриплый крик справа.

— Ура! — подняли десятки голосов.

— Ура! — неожиданно для себя заорал Серега, по прежнему плача от пережитого шока. Ему показалось, что внутри него еще один человек — яростный, ненавидящий, готовый убивать, стрелять, колоть, душить, рвать зубами. Неведомая сила подняла его с земли, поставила на ноги. Он перехватил винтовку и побежал, неуклюже, спотыкаясь огромными сапогами об изрытую землю и мертвые тела

Прогремело совсем рядом. Серегу подкинуло в воздух, развернуло, отрывая правую руку, и кинуло на землю. Прямо на него упало чье-то тело.

Сверху, заливая его лицо потоками крови из рваных ран на щеке и шее, в глаза ему глядел какой-то рыжий пацан. Судорога боли исказило веснушчатое лицо, зрачки расширились так, что невозможно было определить цвет глаз, рот приоткрылся, но как-то неестественно, на бок:

— Гретхен, майн либэ… — прошелестели губы.

Серега крепко обнял умирающего на нем немца своей теперь единственной левой рукой и посмотрел в небо.

По небу плыли облака, и летели куда-то вдаль воздушные шарики — белые, голубые, красные…

— Спасибо, вам молодой человек! — пожилая женщина, недавно выступающая на трибуне, пыталась справиться с инвалидной коляской. — Папе очень приятно. Если бы он мог, он бы обязательно вас поблагодарил. С Днем Победы!

— С Днем Победы! — ответил Сережа еле слышно, недоуменно разглядывая свою совершенно невредимую правую руку.