История одного эксперимента

Нам завещали образованные предки,

Что мир подвластен строгому закону.

А с точки зрения вертящейся монетки,

Всё может быть и так, и по-другому.

Профессор Дьяконов сидел у себя в лаборатории, уставившись на бумаги с чертежами, графиками и прочей абстрактной живописью.

«Нет, это опять не то… Всё не то. Надо снова начинать с самого начала. Но знать бы где? Где это начало? Начало... Мочало... Начинай сначала. И так всю жизнь, со студенческих лет, или со школьных? А-а-а чёрт! Да какая разница? Жалко время. Хотя, что это такое – время, которого жалко? Альбом, что ли это для гербария, в котором лежат сухие полуистлевшие начинания, которым не суждено ожить? А тогда что такое время, которого не жалко? Опять, опять расфилософствовался. Да, это у меня как приступы кашля – тупик и начинаешь задыхаться. Этакий мозговой бронхит – А что? А как? А накой? – и не вздохнуть, и не откашлять»

В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа в лабораторию переместился (именно переместился, не вошёл, не вплыл, не вбежал) Сергей Петрович Лузгин – кандидат наук.

Профессор про себя называл его Паганелем. Так бывает, вот посмотришь на человека и сразу прилепишь ему наклеечку, эдакую ассоциативную метку. Не то, что б без меры смышлён. Нет. Но и не без князька в башке. Худой, длинный, костлявый, с головой временами светлой. Порою по-мальчишески рассеянный. Не без сарказма.

- Иван Фёдорович,- пробурчал Лузгин, - Результаты последнего эксперимента крайне нестабильны. У троих эффект выражен, но не явно. У одного реакция замедленна и не прогрессивна. А остальные двое вообще плюнули, как они выразились, на всю эту харизму, и, насчитав на двоих восемьдесят рублей пятьдесят семь копеек, подались в пивные пенаты, кляня за иссушение чувств наши генераторы, трансформаторы и прочую, как они выразились ёппаратуру. Эксперимент загублен. Статистики – ноль.

- Да, да, Сергей Петрович. Эксперимент почил, так сказать, ещё при родовых муках. Ну, да и Господь с ним. Вы же понимаете, если бы мы с Вами нашли хотя бы слабый отголосок истины, она бы проявилась сама собой без нашего излишнего пыхтения. Будем считать, что не повезло.

- Кому? Нам или истине?

- Будем считать, что тем двоим, что сейчас пьют якобы пиво, получая от него якобы удовольствие.

«Да, а вот девочек жалко, - подумал Дьяконов, - Делали умные мордашки, и, что ведь удивительно, каждый день в глаженных чистеньких халатах. Удивительно и смешно».

Он называл их про себя – Барышня нежная и Барышня громкая. Барышня нежная - Ниночка Вереева, а Барышня громкая почему-то Надежда, да ещё почему-то и Тихоступова. «Но с другой стороны у девочек свои приоритеты – дочьки-матери, свадьбы-замужи. Хотя. … Ну, опять философия. Это ещё хорошо, что я брюзжу про себя, не вслух...

А вот всё же таки интересно, как это святые отшельники, дав обет молчания на долгие годы, не взрывались приступом матерщины, вкушая от плодов - кореньев и от человеческой глупости. Непостижимо! Да-а-а! А девочек всё же жаль. Для них эта неудача тяжелей, чем для меня, да и тяжелей, чем для Паганеля. Она у них первая. О – хо – хо… Аспиранточки – лаборанточки... Ну, да ладно».

Дьяконов в институте находился на особом положении. Во-первых, потому что занимался он проблемами, так сказать, отдалённого характера, результатов от решения которых в завтрашнем дне никто не ожидал; во-вторых, потому что был целеустремлён и в своих стремлениях дерзок; и наконец, в-третьих, потому что в спорах был резок и даже груб, коли был уверен в своей правоте.

В свои сорок восемь лет считал себя человеком состоявшимся, избавившимся от иллюзий и призрачных мечтаний, последовательным и в меру удачливым. Молодых сотрудников не прижимал, но и не продвигал, будучи уверенным в том, что дело это не его, и что самые настырные справятся сами, а оценивать силу таланта забота и вовсе иных сфер.

К жизни относился, как к детской игре «Найди спрятанное», получая от этого удовольствие и другого в принципе не желал, находя в этом забаву, будоражение ума, и самый разумный для себя способ добычи ассигнаций на пропитание. Не любил два дела - копать землю (за что себя каждый раз корил в период весенне-дачного умопомрачения, вспоминая наставления рассудительного Конфуция), и докладывать на учёных советах, разжёвывая простейшие (для него) логические построения.

Любил свою жену, будучи однолюбом, всячески пытаясь, это чувство холить, и имел в ответ нежную взаимность. Любил вечером, в часы раздумий и восхождения Юпитера на небосклоне испить пару рюмок горькой, в одиночестве, под балаган в телевизоре без звука, глядя на скачущие картинки.

Работа профессора Дьяконова была неординарна, даже можно сказать и фантастична. Представьте себе мир, в котором люди, получая определённые импульсы, активирующие некие участки мозга, могут приобретать знания непосредственно из искусственно созданной информационной сети, которая постоянно висит над их головами (или под их ногами), без этих компьютеров, транзисторов, микросхем и прочих р-n переходов? А? Каково?

Знание витает в воздухе, и надо только настроиться на определённую волну и мозг получает то, к чему проявил любопытство. Без посредников и без утомительного нажимания кнопок и порчи зрения. Вам надо узнать о происшествиях в Белокаменной 7 сентября 1747 года? Пожалуйста!

Расстояние от Земли до Нептуна в декабре 2017 года – нет ничего проще! О взаимодействии гравитационных сил с силами любви и их взаимопритяжении? Ну, это уж вы хватили!

Вы, наверное, скажете иллюзия? Да, возможно. Но и паровоз тоже был иллюзией для граждан привыкших мчаться на своих двоих, или на дважды двоих бедной лошади. Однако мир устроен так, что иллюзии сбываются. И настырная жажда познания новенького, как ни крути, приносит свои плоды, порой даже и с гнильцой.

***

В девять утра, барышня нежная, как всегда сварила первый кофе.

И чай и кофе Дьяконов вкушал только отменные, не жалея на эти удовольствия ни своих кровных, ни кровных своих сотрудников, требуя относиться к их завариванию (ну, разумеется чая и кофе) с вдумчивостью и методичностью.

– Иван Фёдорович! Кофе! - сказала барышня Ниночка, - С лимоном!

«С лимоном, – подумал Дьяконов, – Мало нам кислятины, влей ещё и уксуса для полного оптимизма. Лучше б уж накапала коньяку».

Но вслух произнёс,

– С лимоном, это замечательно. От цинги, можно сказать, мы застрахованы.

И наблюдая за тем, как барышня «почему-то Надежда», хлопочет над подносом, ставя на него чашки и насыпая в вазочку крендельки – баранки, сделал вывод: « Нет, все-таки дочьки-матери, свадьбы-замужи! Вчера чуть не плакали, а сегодня всё как с гуся вода… Так, так, так… Сначала, сначала. Не с конца, не с середины. Спокойно, усидчиво, не торопясь. Без оглядки на прошлый опыт. Это, наверное, самое сложное – отбросить накопленный опыт. Получается какая–то белиберда. Опыт - и отбросить?! Эдакий логический казус. Сделать полдела, набить волдыри и мозоли, а потом взять и отбросить. А волдыри-то куда деть? Они ж - мясо – кровь! С ними так просто не расплюёшься. И как со старыми волдырями, да за новую лопату? Это ж ни пестики – тычинки сосчитывать, это ж опять по целине, по дёрну. Насупившись. Зло и сердито. И ещё вот эта фраза – горький опыт! Каково? Это кто ж такой настырный ел, что ли его, иль хоть на зуб пробовал? Или так один дурак сказал, остальные подхватили? Ну, это-то у нас сплошь и рядом. Хоть уши затыкай, да и ори, бродя по улицам, – Глухой я, граждане, ну просто напрочь, глухой! Позвольте пройтить глухонькому! И бочком, бочком туда, где потише. К сверчкам, к лягушкам…

Да… Дела-а-а. Но с другой стороны никто ж в сани не впрягал, сами так сказать в хомуты залезли, и сами же себя погоняем. Это уж мы даже не кони какие-то. Кентавры! В руке хлыст, в глазах огонь, в заднице лошадиная сила….

Главное – верно поставить задачу! Поставить устойчиво, однозначно и наверняка! И не поставить, а вколотить в землю на два аршина. Заземлить!»

В лабораторию вошёл Лузгин. Тихо поздоровался, накинул халат и нырнул за свой стол.

«А Паганель-то нынче смурён, – отметил Дьяконов, как галочку в журнал поставил и промокашечкой засушил, - В глаза не смотрит, знай, только очки в переносицу толкает, будто хочет их имплантировать в носовой

Хрящ. Клея ему сегодня не хватает, клея! Чтоб очки с ушей не валились.

Волнуется. Ниночка, как-то обмолвилась, дескать, влюблён. Дескать, сохнет по Наденьке Тихоступовой. И вроде бы и так, и эдак, и интеллектом, и интеллигентностью, а всё впустую. Как гвоздь в труху»!

Дьяконов тогда чуть не сморозил : «Паганелю – Паганелево!» Но, слава Богу, сдержался от проявления беспричинного пыла, будучи сам перед собой посрамлён.

- Сергей Петрович, – проворчал Дьяконов, - Вы сегодня несколько рассеяны. Тем не менее, я Вас попрошу просчитать частоты с новыми

исходными данными. И пожалуйста, будьте внимательны!

Барышни оглянулись на Дьяконова, потом на Лузгина. Когда в доме два мужчины и меж ними, что-то не ладится, это всегда вызывает некую тревогу. По-видимому, это происходит на генном уровне – один мамонта добыл, а другой нет, но при определённых условиях может ведь и добыть!

Лузгин взял у Дьяконова листки, и так же молча, уселся просчитывать и живописать на координатных плоскостях свеженькие пейзажи из равнин, холмов, впадин и высоченных останкинских башен, указующих на ожидаемые наглые резонансы.

Барышни же под хруст баранок и тихий речитатив – блузка…, в журнале…, да нет на молнии…, бежевый…, да что ты ему уже за сорок... – составляли таблицы нового эксперимента. Дьяконов откинулся в кресле, достал табак, трубку, и ещё раз прислушавшись к звукам и шорохам, остался доволен. Всё шло как всегда. Паганель был молчалив, но увлечён. Барышни же были увлечены, но отнюдь не бессловесны.

«А вот ведь, – подумал Дьяконов, - ещё ни разу мы не проводили эксперимент на полную мощность. Может просто не хватает пороху? Энергии? Смелости? Нет, надобно эту загвоздку разрешить! (Загвоздка? Это то, что за гвоздём, что ли? А что там за гвоздём? Стенка там деревянная, а сзади молоток. Чугунный!) Однако, разрешить надобно. Вот всё просчитаем, и как говаривали Прометеи первых пятилеток - дадим стране огня.., угля.., и для.., и бля.., и всяческих других дров и углеводородов…. Нету! Нету, у меня уж больше сил приноравливаться, да ёрзать. Эдак скоро у Паганеля с барышней громкой младенчики басовитые понародяться, а я всё на коврике топтаться буду, калоши об него вытирать, да гуньдеть, – Позвольте войтить, скромненькому? Не о чем здесь больше думать и измышлять! Надо брать быка за рога, за бока, или за что там ещё его надо брать? В самом деле – кентавры мы или так - шелудивые пони, с застенчивыми ресницами?»

И Дьяконов решил озлиться. Отправить супругу к вершинам мирно дремлющего Эльбруса, где в любое мгновение можно узреть событие, если внимательно наблюдать за истечением ветров и эфиров. Тем более что супруга его места эти нежно любила - от белоснежных горных полей, залитых солнцем и до ворчания весеннего Баксана. Оплатить весь этот бред ЖКХ, телефон и прочую чушь, не поддающуюся осмыслению, и наконец, засесть, а даже и залечь у себя в лаборатории, прихватив одеяло, подушку и всякие там зубные – бритвенные, на недельку – другую. Дерзать!

А решив, так и сделал….

***

Дьяконов встал с раскладушки и подошёл к зеркалу: «Бородища-то, какая! Седая, да ещё и с медью».

Умылся. Зубная щётка, в отличие от бритвы была востребована, для ощущения свежести дыхания и признания могущества цивилизации. С зубной щёткой во рту, в трусах, на босу ногу, профессор заметил нехарактерное дрожание стрелок индикаторов на силовых установках. Скребя в подмышке, подбежал к приборам, и стал крутить верньеры.

Дверь в лабораторию распахнулась, и на пороге возникли барышни – обе-две, нежная и громкая, с открытыми ртами, бессловесные.

Ведь когда ты в трусах, и, слава Богу, в майке, ни один смотрящий на тебя не будет думать о твоём уме-разуме и наградах-званиях. Он просто сделает испуганное лицо или первобытно-удивлённую гримасу и про себя подумает: «Вот ты какой, северный олень!»

Утренний кофе был испорчен. А может и обеденный чай. Отодвинув в сторону барышень, вошёл Лузгин, совершенно не заметив наряд профессора, глядя в свои бумажки,

- Иван Фёдорович, доброе утро. Есть два резонанса, явно выраженные и доминирующие. Нужен эксперимент.

Слабое место в работе профессора Дьяконова состояло в том, что подопытным животным мог быть только человек. Иначе как ты можешь распознать реакцию мозга?

«Ну, вот оно – подумал Дьяконов, - Время Ч. Момент истины! И что б без всяких балушек! Мощно! Серьёзно! На полную катушку! Да – да! Нет – нет!»

- Дайте! Дайте сюда! – сказал Дьяконов. И забыв, что он в трусах, уселся в своё кресло набивать трубку. Проглядев графики, оглянулся на барышень.

- Наденька! Подайте мне, пожалуйста, халат, и давайте, наконец, попьём кофе!

День прошёл, как всегда мягко. И был кофе, и пряный дым датского

табака. Не было только удовлетворения, этого чувства, когда ты можешь

хлопнуть себя по коленям и возгласить: «Ну да! Ну да! Это ж всё так просто, что любой дурак может додуматься!»

Уже вечером, когда все разошлись по домам, Дьяконов взирал на себя в зеркало: «Хорош! Ну, просто хорош! Волосья отросли, бородища так и прёт! Йог! Ну, истинный, йог! Надобно ещё припомнить сутры, и восклицать в заутренней – Оум! Оум!»

Профессор ещё раз проверил расчёты, убедившись, что в них нет какой-нибудь нелепой ошибки, которую мог проглядеть Паганель, или проболтать барышни. Включил генератор поля, выпуская из него эрудированного духа информации. (Пока это были небольшие блоки энциклопедических данных и ежедневных новостей. Но это не играло важной роли. Работал ли сам принцип? При получении положительного эффекта, информационная база будет расти, как снежный ком. Что, кстати, уже было при завоевании мира интернетом.)

Дьяконов надел на голову сеточку с проводами и присосками, мысленно перекрестился и щёлкнул тумблером источника активизирующего излучения. Не заметив никаких изменений, стал увеличивать мощность воздействия. Одно деление шкалы – три минуты ожидания и самонаблюдения. Запас мощности постепенно иссякал, до максимально допустимых значений осталось пройти ещё два деления. Эффекта не было!

Дьяконов повернул верньер до последней белой точки на панели, выждал положенные три минуты и собирался уже выключать аппаратуру и посмотреть на часы, чтобы зафиксировать время эксперимента, как что-то изменилось в его ощущениях.

Позже, оценивая свои реакции, он не мог вспомнить сам момент перехода, не было никаких неприятных, болезненных симптомов, ни чувства тревоги или страха. Внутри его головы просто возник ответ на невольно заданный мысленно вопрос: «Время два часа пятнадцать минут!»

Это было настолько поразительно, что профессор на какие-то мгновения остолбенел, но совладав с собой, повернул голову и посмотрел на циферблат настенных часов. Стрелки показывали пятнадцать минут третьего.

Покрывшись испариной, он снял с головы электроды, и некоторое время сидел в кресле грузным обмякшим мешком. Бессловесный и отрешённый, как истинный ценитель музыки, в консерватории перед умолкнувшим органом.

Затем тяжело встал, и, пошатываясь, подошёл к шкафу. Достал из него початую бутылку коньяку, налил содержимое в кофейную чашку и выпил, как необходимое успокоительное. Дрожащими пальцами зажёг спичку, раскурил трубку и почему-то подумал: «А пьют ли кентавры коньяк? Или у них всё ж таки лошадиная диета? Бог, мой! Что ж за чушь иногда лезет в голову? А если посмотреть непредвзято, то лезет она постоянно, за теми редкими исключениями, когда вроде бы ниоткуда, вдруг, появляется заслуживающая внимания мысль!»

Немного придя в себя, Дьяконов ещё раз вспомнил все этапы эксперимента, медленно, шаг за шагом, стараясь не пропустить ни одной мелочи. Подошёл к стеллажам, надел сетку на голову и включил аппаратуру.

Ответы на задаваемые им вопросы возникали мгновенно. Он прошёлся по таблицам логарифмов, освежил даты исторических событий, и уже чувствуя чугунную усталость, осведомился о погоде в Приэльбрусье, тут же поняв, что погода в Терсколе солнечная, весенняя.

Довольно улыбнувшись этому факту, про себя пожелав супруге мягкого лыжного катания и аппетитного вкушения кубометров свежего, горного воздуха, стал выключать приборы и датчики.

***

Сотрудники Дьяконова, на удивление быстро привыкли к его утренним чудачествам, то, заставая его ещё спящим на своей походной кровати, то недавно проснувшимся, но уже в накинутом рабочем халате (трусы профессор более не демонстрировал, во избежание онемения персонала), то умывающимся над облупленной раковиной в углу лаборатории.

О своих опытах профессор не распространялся. На вопросы Паганеля отвечал, что, дескать, проверяет некие предположения, относительно последних расчетов. Сам же каждую ночь проводил испытания, меняя параметры излучения, добиваясь наиболее чётко выраженных результатов.

***

Это началось, как-то незаметно. Дьяконов стал подмечать за собой некую рассеянность. Сначала в мелочах. То забывал положить в кофе сахар, то приходя в магазин не находил в карманах бумажника, или и вовсе – проговорив полфразы, вдруг замолкал, и молча смотрел в какую-то точку напротив, а через некоторое время, будто опомнившись начинал говорить уже совсем о другом.

Эти симптомы вначале Дьяконова не пугали, но настораживали. Пока однажды во время очередного опыта он вдруг не осознал, что забыл надеть на голову активирующую сетку и включить излучение. Работал только

генератор информационного поля. А он по привычке задаёт вопросы и, что самое удивительное, получает на них исчерпывающие ответы, без воздействия излучения на мозг!

И вот тогда он впервые почувствовал, как внутри появился первый холодок животного страха. Позже он понял, что его мозг, находясь под давлением принуждающего воздействия, сделал какие-то внутренние перестановки, выбрал некие приоритеты и задействовал, до сих пор скрываемые им возможности.

Было ли это, пусть крохотным, но открытием? Да, несомненно, было. Но открытием, настолько пугающим и тревожным, что Дьяконов почувствовал себя пропащим и безнадежно заблудившимся в бесконечной полярной ночи. Но за всё же надобно платить! И Дьяконов уже чувствовал бремя этих первых платежей. Ведь одному Богу известно, что сокрыто у нас в этом объёме таинственной плоти. Мы надёргали какие-то данные и следствия работы мозга, слепили схему, и объявили, что он есть источник разума. Но вот о процессах, проходящих в этом уме-разуме, мы знаем столько же, сколько знал Буратино об агрономии, засеивая грядки деньгами.

Дьяконов пытался осознать своё состояние. Что это? Недуг? Отклонение? Или безвозвратная патология? Дальше – больше. С ним стали случаться и вовсе странные вещи. Он мог писать отчёт и вдруг уставиться на лист бумаги, не понимая, что перед ним и, что он должен с этим делать; или забыть, как зовут Паганеля, или что означает какое-либо слово.

Более всего пугало профессора то, что он никак не мог сосредоточиться на самых простых вещах. Мысль, как будто соскальзывала и падала в тёмные глубины сознания, где отыскать её было невозможно, а вместо неё вновь и вновь возникал какой-то неясный навязчивый шум. Как треск помех в радиоприёмнике. На первых порах шум этот был невнятен, словно бормотание человека, говорящего на непонятном монотонном языке, говорящего тихо и постоянно.

Но однажды, когда Дьяконов сидел в лаборатории за столом, пытаясь разобраться в новоиспечённых графиках, его осенила догадка, от которой ему сделалось так худо, что пришлось сползти с кресла на пол и отлежаться какое-то время, таращась в потолок и, катая на языке нитроглицерин.

Мозг задавал вопросы! Множество вопросов! Лавину вопросов! И переплетаясь, они создавали видимость хаоса, видимость этого непрерывного шума. Задавал вопросы и требовал на них ответы, не получая которых, он начинал прокручивать их вновь и вновь. По кругу. С постоянством конвейерного автомата, который будет выполнять положенную ему операцию, не взирая ни на что. Вплоть до выключения или полного износа.

И этот круговорот мыслей не пропускал иные, для него посторонние и второстепенные запросы, став доминирующим и требующим разрешения. Дьяконов понял, что для того, чтобы выйти из этого тупикового состояния, необходимо находится в действующем информационном поле. А что же

дальше? А дальше получалось так, что зависимость эта будет только возрастать. И это Вам ни какой-нибудь там алкоголизм, с запойчиками. Это уж совсем, что-то жуткое.

Супруга Дьяконова, воротившись из края сосен и гор, была удивлена тем переменам, что случились с мужем, и так как он ей ни о чем не рассказывал, сначала отнесла его состояние к последствиям переутомления, но позже поняла, что это болезнь, и болезнь прогрессирующая.

Дьяконов уверенно шагал к безумию! По ночам ему казалось, что в темноте начинает сгущаться чёрное пятно, тягучая липкая клякса, которая тянулась к нему своими щупальцами. И он, как полудикий индеец, до панического ужаса опасался за свою душу. Чтобы как-то отвлечь разум, он начинал считать, от одного до тысячи, от одного до тысячи, до самого рассвета.

Сама мысль о том, чтобы остановить счёт, была смертельно пугающей. Совсем рядом таилась нечисть, следящая за ним, и надеющаяся пролезть в брешь между цифрами. Задремав с рассветом, он просыпался через пару часов с бухающим сердцем, глотая воздух открытым ртом, как огромная пучеглазая рыба, выловленная терпеливым удильщиком. Дико озирал спальню и начинал истово чесаться, толкая спящую супругу, которая просыпаясь, гладила его по плечу и что-то шептала, пытаясь успокоить.

Были испробованы и испиты пузырьки с валерьянкой, пустырником и прочими пахучими снадобьями, ни сколько не облегчившие его страдания.

Справленный больничный лист давал ему возможность не показываться на люди, спрятаться от всех и вся в своей комнате, избегая вопросов и удивлённых взоров хронически любопытных человекообразных.

Молодой лекарь из районной поликлиники, с замашками академика, отмерил срок в десять дней на излечение профессора от хандры, настоятельно рекомендуя отвлечься от уходившей его работы. Он и отвлёкся. Дни проходили в полусознательном состоянии. Дьяконов стал часами смотреть телевизор, в котором шумел и бесновался неутомимый балаган, вылезавший вон из кожи, в желании быть остроумным и зажигательно жизнерадостным.

На смену ему псевдопечальные тётки докладывали о войнах, убийствах и катастрофах, калькулируя смерти и увечья. Устав от всего этого мракобесия, Дьяконов пытался читать. Но промучившись, какое-то время, и не сумев уловить последовательность событий сюжета, откладывал книгу. Алкоголь же его более не возбуждал, как раньше, а приводил в состояние удручающее.

В краткие времена, когда осознание происходящего пробивалось сквозь настойчивое бормотание вопрошающего, Дьяконов понимал всю глубину своего бессилия и всю черноту своей глупости, вскормленную гордыней и невежеством. И соотнося между собой величины успеха дикого опыта и его последствий, всё более и более поражался своей наглой безмозглостью питекантропа.

По прошествии двух недель, будущее светило из поликлиники, самоустранилось от излечения его хвори, перенаправив сомнительного пациента в специальное медицинское учреждение. С этого дня начались мытарства Дьяконова по саботажу настойчивых просьб жены лечь в клинику, провериться. Тем более что есть очень хороший знакомый специалист психиатр, который сильно помог какой-то там Валечке, или Галечке, или им обеим.

Дьяконов же не отказываясь, бурчал: «Да, да, конечно! Только позже, позже!» Про себя же думал: «Поздравляю-с! Прошу-с до дурдому!»

И чтобы избежать дальнейшего разговора, брался за нехитрые домашние дела. Хождение же на работу сделалось для него истинной мукой. Он искренне не понимал, зачем всё это теперь ему нужно? Амбиции утеряны. Да и какие ему теперь амбиции? Не до жиру! Надо было только изъять документацию последних экспериментов и уничтожить сделанные им самим резонансные контуры, чтобы кто-нибудь из его гвардейцев не провалился в ту же выгребную яму.

***

Клиника оказалась больше похожей на загородный санаторий. Чистенькие двухэтажные домики, парк с липами и дубками, скамейки и даже небольшое в меру запущенное озерцо. Управлял всей этой идиллией Леонид Арсеньевич Ивнев. Жена говорила, что он уже третий профессор по психиатрии в роду Ивневых, и что интеллигент, и что ему, Дьяконову будет интересно с ним познакомиться и пообщаться. Ивнев и в самом деле оказался человеком приятным и что уж совсем замечательно, внимательным собеседником.

Придя к Дьяконову знакомиться, он сказал: «Ну, вот и славно. Теперь у нас в клинике два профессора. Так, что дела пойдут на лад». Они и пошли. Правда медленно, но Дьяконов-то уже никуда и не спешил.

День в клинике проходил неторопливо . Утром несколько белых шайбочек и горошин со стаканом воды, завтрак, процедуры, обед, прогулка, увлекательная беседа с Ивневым (этот человек всегда имел при себе целый набор интересных тем и сюжетов), ужин, и с каждой ночью всё более спокойный сон.

- А Вы сами-то чувствуете, Иван Фёдорович, как поправляетесь? – спросил как-то Ивнев.

-Да, да. Несомненно, Леонид Арсеньевич! Несомненно! Спасибо!

Дни летели. Весна всё настойчивей заявляла о себе первыми клейкими листьями на деревьях, свежестью народившейся травы и тёплой солнечной благодатью. Дьяконов сидел на скамейке перед озерком и курил

трубку. На душе у него было спокойно и даже более того – уютно. По

дорожке, заложив руки в карманы белого халата, шёл Ивнев. Дойдя до Дьяконова, он спросил,

– Позволите присесть, Иван Фёдорович?

- Конечно, конечно! Садитесь, профессор.

- Иван Фёдорович. Я много думал о том, что же с Вами произошло на самом деле и почему так отреагировал мозг. И знаете, чисто ассоциативно мне вспомнились те древнейшие практики буддистских монахов. Человек с юных лет, шаг за шагом, не торопясь, открывает для себя какие-то истины, проникая всё глубже и глубже в пласты знания, устанавливая тонкую связь с теми сферами, где это знание храниться, обретая покой и удовлетворённость. И находясь в медитативном состоянии, он даёт успокоение своему разуму, чтобы лавина информации не захлестнула его. Так, что мне кажется, что Ваш эксперимент начал проводиться уже несколько тысячелетий назад, только в более глобальном масштабе и более длительном времени продвижения к цели. Да… Вы конечно правы, что человечество перерождается, не физиологически, но психически, становясь эдакими, как Вы говорите кентаврами о четырёх ногах, так как на двух оно уже не поспевает за своим желаниями. И вот здесь возникает вопрос - насколько мы можем сжать события, ускоряя время своего бега по кругу, чтобы оставаться всё-таки ещё людьми, а не мутировать в психических кретинов, с точки зрения эволюции может быть и являющихся следующей ступенью нашего развития? Однако, что касается меня, то я бы с этим, честно говоря, не спешил, а дожил бы свой век Ивневым, в меру растолстевшим и любящим нехитрые радости лекарем. Так что профессор, нам всем не мешало бы быть аккуратней со своей любознательностью. А то так, знаете ли, сунешь голову в чёрную пещеру, а там кто-нибудь бездушный и бесшумный разинет пасть, да и оттяпает её, к чёртовой матери…

Да, и вот ещё что. Хочу посоветовать Вам одно старое, безотказно действующее лекарство, которое доступно только взрослому, я повторяю Взрослому человеку. Будьте более ироничны! Посмотрите на всё, что случилось с Вами с лукавой полупечальной улыбкой. И Ваш недуг оставит Вас, за неимением какой-либо в Вас поживы!

Дьяконов был ещё под впечатлением беседы, когда прибыла вся его

гвардия, в полном составе. Барышня Ниночка, беспрерывно щебечущая о каких-то одной ей интересных пустяках, барышня Надежда под ручку с

молчаливым и даже как бы несколько одеревеневшим Паганелем. Дьяконов тогда подумал: «Ай да, кандидат! Ай да, молодца!»

Говорили о чудесных погодах, о уже скорой свадьбе гражданина Лузгина с гражданкой Тихоступовой, о том, что на учёных советах без Дьяконова совсем стало скучно и т.д. и т.д. и т.д. Когда уходили несколько раз оборачивались и делали ручкой. Дьяконов, взяв пакет с апельсинами (вот уж воистину профессионально больничный фрукт-гостинец) пошёл к себе в палату.

Ночью ему приснился сон. Будто бы он что-то забыл в лаборатории и решил вернуться, чтобы это что-то забрать. Поднявшись на третий этаж, пару раз споткнувшись на тёмной лестнице, он увидел полоску света под дверью своих владений. Тихо подошёл и резко дёрнул за ручку.

Внутри комнаты, около приборов стоял Паганель с всклокоченными волосами и совершенно безумными глазами. В руках его была сетка с присосками, которую он надевал на голову своего сына.

Дьяконов вскочил с кровати и, часто дыша, приглаживая пятерней липкие волосы, подошёл к окну и упёрся лбом в прохладное стекло. Так было гораздо лучше.

Уже потом, утром он позвонил Лузгину по телефону, и стал низким ворчливым голосом говорить в трубку,

- Сергей Петрович. Тут такое дело…. Не мог я Вас при барышнях предупредить… Видите ли, господа доктора полагают, что наши с Вами опыты могут негативно повлиять не только на мозг, но и, вполне вероятно, я извиняюсь, на мужскую силу, вплоть до…, ну сами понимаете. А будучи, так сказать, молодожёном, Вам эдакая закавыка и вовсе не к лицу... Так, что Вы уж там наплюйте на всю эту кутерьму. За ненадобностью. Ну, её к чёрту! Так вот-с… Ну, будьте здоровы! До свидания!

Дьяконов положил трубку, посмотрел на весну за окном, и как учил его профессор Ивнев, лукаво улыбнулся.

***

Сентябрь 2010