Ящик Пандоры

Мысль – это результат взаимодействия материального и нематериального. Сейчас объясню. Мы видим стул, мы начинаем думать, из какого дерева этот стул сделан; почему он стоит в центре комнаты; сколько колготок порвалось о тот выпирающий гвоздь справа. Стул, в данном случае, материальное: он есть, он существует, мы можем его потрогать. А размышления – нет. Однако не факт, что если мы подумаем о том, что стул сделан из липы, он не окажется дубовым. Следовательно, не любая мысль – истина.

А бывают ли материальными поступки? Думаю, да. Разумеется, мы не можем их потрогать, зацепиться колготками или пнуть. Зато как раз пинок – и есть поступок, а из этого поступка следует результат. Мы можем почувствовать боль, схватиться за ногу и обматерить деревянного козла. Или уронить его, тем самым разбудив избалованного ребенка, спящего этажом ниже, или вызвать негодование у старухи в соседней квартире, собирающейся в поликлинику третий раз за день. Следовательно, размышления о человеческих поступках это тоже результат взаимодействия материального и нематериального. Хотя вы сотню раз можете со мной поспорить, забросать насмешками, обвинить в тупости и узости мышления.

Но одна вещь не дает мне покоя с того момента, как я начала задумываться о позитивном мышлении. А что, если бы любая мысль о поступке была бы материальной?..

____________________________________________________________________________________________

Громкий стук падающего стула о паркет. Тишина. Спустя секунду раздаются рыдания семимесячной Дарьи, которую укладывают спать вот уже на протяжении нескольких часов. Мать Дарьи, устало вздыхая, пристально смотрит на голубой потолок, покрытый в некоторых местах тонкой паутиной трещин. Женщину разрывает от двух желаний: либо прикрыть орущего ребенка подушкой, да покрепче, либо прижать посильнее к груди. Только бы не слышать этот надоедающий изо дня в день ор.

«Семь месяцев, семь долбанных месяцев… Где эти хреновы чудеса материнства?» – размышляет она: «Быть матерью – это счастье, говорили эти тупые курицы. Ни в коем случае не делай аборт, ты что?! Это убийство! Грех! Найдешь себе мужчину, который примет тебя и с ребенком, будет окружать нежностью и заботой. Ага, хер. А главное, ради чего? Чтобы из этого огрызка потом выросла очередная проститутка или наркоманка?».

Громкие рыдания постепенно перерастают в истошный визг, ребенок требует уставшую мать, даже не подозревая, чем обернется такая никому не нужная истерика. Всхлипы блуждают по комнате, перелетая от одной стены к другой, совершая путь в четыре толчка. Четырежды напоминая матери о собственном радостном горе…

***

Старуха с цветочным именем Лилия Михайловна собирается в поликлинику. Вот уже третий раз за день. От очередного перекладывания старого изъеденного временем бумажника и медицинской книжки из кулечка в пакетик (и наоборот) ее отвлекает падение чего-то тяжелого за стенкой. Сквозь пазогребневые плиты, одетые в светлые обои в мелкий бежевый цветочек, тут же проникает приглушенное эхо. А спустя секунду истошный визг ребенка, толкающийся от стенки к стенке.

Лилия Михайловна недобро смотрит сперва на те самые обои, а после - на пол. Не повезло ей с соседями: с одной стороны пьянчуга-студент, а снизу мать-одиночка-истеричка - так она думает. Выключив шипящее радио, старуха упрямо стискивает зубы, берёт пакет и направляется к входной двери. На ходу позвякивая ключами, она размышляет о том, что соседка снизу с таким орущим довеском никогда не найдет мужа, а сосед-студент сопьется, завалит экзамены и вылетит из университета. Ну а нечего стульями раскидываться.

***

Пока Лилия Михайловна, шаркая старой обувью и придерживаясь за стенку в желтых разводах, спускается по узкой подъездной лестнице, у студента возникает непреодолимое желание выпить, хотя ранее за ним такого не то, что не наблюдалось – даже намека не было. Вот уже шестой день подряд он работает над курсовой работой по теме фермионов Майораны в твердом теле. Информации в интернете явно недостаточно, а научрук уже давно точит зуб на Ивана, уж слишком умным тот ему кажется. Ивану не остаётся ничего, кроме как пинать несчастный стул из дуба, сокрушаясь на темную материю всеми словами, какие может знать студент физик. Бозон Хиггса неуловимо превратился в бозон Хуиггса, хотя к Майоране это имеет такое же отношение, как двоюродный внучатый племянник Лилии Михайловны к ней самой. Однако в который раз за день заоравший снизу ребенок значение имел. Имел и значение, и мозги, потому Иван направляется в прихожую, в которой вечно перегорает лампочка (чувствуете иронию?), срывает потрепанную серую куртку с вешалки, с крючка ключи с зеленым брелоком и выходит в подъезд. Столкнувшись на лестнице с Лилией Михайловной, которую всем подъездом величают «старухой», он вежливо пропускает ее вперед, кляня медлительность и сравнивая ее неторопливые шаги с полураспадом ксенона-136[1].

Подпрыгивая от нетерпения, Иван мысленно советует соседке взять ноги в руки и поторопиться. Но тут же вспоминает слова одной знакомой филологини: «не спеши, а то успеешь» и с каплей черного юмора желает Лилии Михайловне «успеть». Разумеется, все еще про себя.

– Ванечка, пробегай вперед, – елейно предлагает старуха, затылком чувствуя недобрый взгляд студента. – А то у меня ножки уже плохо ходят. Вот, в поликлинику иду, мне…

– Спасибо, Лиль Михайловна, – не дослушав, бросает студент и, перепрыгивая через ступени, спешит к железной двери, увешанной лопнувшими шариками.

Тонкий привычный писк домофона сменяется громким стуком железной двери.

– Никакого уважения к старшим, – бормочет во след пожилая женщина, придерживая подмышкой пакет.

Добравшись до входной двери и на ощупь найдя кнопку открытия, Лилия Михайловна ступает на покрытое тонким слоем льда крыльцо. Прикрывая глаза от непривычно яркого зимнего света, неловко соскальзывает с верхней ступеньки и, не удержав равновесия, опускается на них пятой точкой, стукаясь правым виском о торчащие сбоку перила. Прокатившись вниз, по инерции заваливается туловищем вперед, накрывая руками ноги.

Спустя пятнадцать минут врач скорой помощи, разя перегаром, объясняет местному дворнику, что даже будь они на месте в ту же секунду, всё равно бы ничего сделать не успели.

***

Над всё еще орущей Дарьей нависает тень матери, держащей в руках плотную подушку в голубой наволочке. Женщина упрямо кусает губы, по подбородку течет тонкая струйка крови: ее пожирает сомнение. И страх. О материнской любви в период затянувшейся послеродовой депрессии, переросшей психоз, говорить не приходится.

Фиолетовые синяки под глазами, заляпанный коричневатыми пятнами домашний халат, растрепанные сальные серые волосы – всё это видела Дарья изо дня в день, начиная с рождения. Однако этому образу ребёнок радовался, как многие дети не радуются новой желанной игрушке.

Но вместо большого плюшевого медведя над девочкой нависает подушка, все ближе и ближе. Через мгновение истошный детский рёв утихает в скомканном пухе и перьях.

***

Пятью минутами ранее в квартире тринадцать на четвертом этаже хрущевки двадцатилетняя Мария, называемая друзьями Махой, распаковывает большую коробку с тортом. Под картонной крышкой, украшенной розоватыми узорами пышный «Наполеон». Вчера Пашка – молодой человек Махи – приходил просить прощения за то, что пропал на один вечер, не отвечал на звонки, смс и сообщения вконтакте, хотя числился онлайн. В качестве извинения, он решил украсить подъезд шариками. Но его отвлек местный бомж, зашедший погреться и по случайности лопнувший один из символов извинения тлеющей сигаретой.

Пашка в свойственной ему быдловатой манере пояснил воняющему перегаром бомжу за здоровый образ в жизни, а после и вовсе выпнул его из подъезда и с гордым видом самца-защитника (всея подъезда) поднялся к своей девушке. Увидев боевые трофеи и вкусный торт, Мария тут же простила парня.

А теперь Маха аккуратно разрезает принесенный подарок, указательным пальцем правой руки собирая крошки и отправляя коктейль из теста, отмерших клеток, бактерий и грибков в рот. Выкладывая большой кусок на пластиковую тарелку, она вспоминает про соседку снизу.

- Ба! – громко кричит Маха, - я отойду ненадолго, до первого. К Ирке загляну, тортом угощу!

- Что? Не слышу! – переспрашивает старушка.

- К Ирке, говорю, зайду! – кричит Маха, обувая тапочки.

- А? – опять не услышав, кричит в ответ.

- Бэ! – огрызается девушка и громко хлопает дверью, бормоча под нос что-то про глухую тетерю.

По-детски скача по ступенькам, стараясь удержать торт на тарелке, Маха спускается до нужной квартиры и звонит в звонок. Звонок как всегда не работает, но девушка замечает, что дверь чуть приоткрыта. За Ириной часто такое замечалось: будто женщина сама провоцирует проблемы, подливая удобрение в кадку виктимности.

Мария входит в узкую двушку, аккуратно претворяя за собой дверь: если Ирка отключила звонок, значит, пытается уложить Дашку спать. Подойдя к комнате, девушка видит, как соседка склонилась над детской кроваткой. Замерев от умиления, Маха неловко прижимает к себе торт, после чего тот, с громким шлепком, падает на пол. Женщина тут же отскакивает от постели и Маха замечает, как снизу из-под подушки торчат детские ножки.

- Ах ты ж сука! – схватив пластиковую тарелку в одну руку, Маха замахивается на Ирину и со всей силы бьет ее по голове. Тарелка трескается напополам, один из острых краёв рассекает Ирине висок. Неглубоко, но алая кровь неспешно стекает к шее.

- Ты ничего не понимаешь! – истерично вопит Ирина. На ее глазах выступили крупные слезы обиды. На секунду взрослая женщина становится похожа на маленького ребенка. Будто девочке в розовом платье и с огромным бантом на голове вручили набор для резьбы по дереву, а та, толком не разобравшись, стала вырезать по куклам.

Оттолкнув Ирину к стене, Маха подбегает к детской кроватке и резко стаскивает подушку с ребенка. У Дарьи закрыты глаза, и чуть приоткрыт рот.

Нащупав слабый пульс, Маха быстро достает ребенка из постели и кладёт на пеленальный столик. Стаскивая с себя верхнюю хлопковую кофточку протирает девочке губы и промакивает полость рта от скопившейся слюны. После подкладывает под шею девочки эту же кофту, предварительно свернув ее в жгут. Положив одну руку на лоб, а другую на подбородок, девушка плотно прижимается к носу и рту девочки губами и медленно вдыхает воздух. Дождавшись, пока грудь ребенка приподнимется, Маха отрывается от Дарьи, чтобы вздохнуть, а после заново проделывает процедуру. Вновь и вновь, тридцать четыре раза подряд.

Услышав тихий, но самостоятельный вдох Мария устало облокачивается о шкаф и набирает скорую помощь. Наверняка девочке потребуется медик. Да и с такой матерью оставлять малышку крайне опасно.

Ирина всё время сидит подле стены и судорожно всхлипывает, мешая считать вдохи.

– Ты ничего не понимаешь, – вновь произносит она, но в этот раз едва слышно. – Вот когда окажешься в моей ситуации, поймешь…

- Не пойму, - жестко пресекает Маха. – Если уж обзавелась обузой, так тяни. А прежде чем рожать, нужно было понять, нужно ли это тебе самой. Не подругам, а тебе! – она была в курсе, что Ирина решилась рожать лишь потому, что какие-то знакомые женщины убеждали, что все будет хорошо.

Спустя двадцать минут женщину забирают в отделение полиции, Маху накачивают успокоительным, а девочку Дарью снаряжают в дом малютки. О судьбе матери более ничего не известно.

***

Иван пил.

Сперва бесцветный водно-спиртовой раствор, следом скисший виноградный сок, гордо называемый Иваном домашним вином.

Работу он так и не дописал, из университета вылетел.

И оставалось ему лишь сидеть на полу и смотреть на этот чертов дубовый стул, с которого все началось.

Иван понимал, насколько бредово винить в своих ошибках сцепленные скобами куски дерева, но ничего не мог с собой поделать.

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Мария Леонидовна, когда-то попросту Маха, идет по улице, подставляя солнечным лучам лицо. Вдыхает легкий, едва уловимый запах весны, робко выглядывающей из-за угла.

Дома Марию Леонидовну ждет десятилетняя дочь – подарочек от первого мужчины Паши, который, едва услышал про беременность любимой, не нашел ничего лучшего, как свинтить в другой город. Якобы на заработки. Впрочем, еще бабушка предупреждала Маху, то есть Марию Леонидовну, о таком. Вот только бабушки давно уже с ней нет – лишь любимая дочка.

Женщина идет по улице, вслушивается в пение капели и внезапно (для самой себя) вспоминает про соседку Ирину, пожелавшую придушить свою дочку подушкой. Задумывается, что бы было, не реши Маха угостить соседку тортиком?

«Интересно, что с девочкой сейчас?» – следом думает Мария Леонидовна, вспоминая маленькие ножки, выглядывающие из-под подушки, а после кисловатый привкус молока на губах при искусственном дыхании.

Мимо проезжает черный джип, обдавая женщину грязью растаявшего сугроба. Марина Леонидовна морщится, но вслух:

– Пусть… – выдыхает, прикрывает глаза. – Пусть у тебя все будет хорошо. И у Даши той тоже.

Улыбнувшись выходящему из подъезда обросшему мужчине, Мария Леонидовна желает успешного дня. Тот поднимает удивленный взгляд и кивает. Однако существенно повзрослевшая Маха не узнает в нем когда-то бойкого и бодрого студента-физика. Слишком уж быстро и неуловимо тот изменился. Вот только с сегодняшнего дня грузчик Федорович, а когда-то попросту Иван, решает изменить свою жизнь. И в первую очередь, отказаться от алкоголя…

***

Дарья сидит перед трюмо и остервенело прочесывает волосы. Темно-коричневый контур губ, яркая помада, широкие стрелки, обрамляющие макияж смоки-айз – девушку раздражает каждая деталь ее лица. А больше всего то, что новый тональник не берет багровые синяки засосов на шее. Слишком уж страстный клиент ей попался, с таких Дарье всегда хотелось брать доплату.

Закончив с волосами, тянется к портсигару, в котором ровными столбиками выложены косяки. Вытягивает один, засовывает в накрашенный рот и подносит к стоящей подле свече. Затягивается. Прикрывает глаза.

– Как же меня все достало, – выдыхает она в собственное отражение, помутившееся тут же клубом дыма. Повторяет: – ВСЕ!

И тут, с трудом пробившись сквозь плотные шторы окон, в комнату проникает Мысль. Кружит по ней, пытаясь найти достойный аэродром для посадки, натыкается на белобрысую голову Дарьи, разгоняется…

– Задрало! – почти выкрикивает девушка и тушит скуренный наполовину косяк. – Куда я, бл*дь, иду?!

Взлохмачивает волосы, тем самым помогая Мысли плотнее засесть в голове. И решает – с неё довольно. Завтра она пойдет в университет, узнает, что нужно для сдачи экзаменов…

____________________________________________________________________________________________

Ерунда какая-то, скажете вы, и будете абсолютно правы. Ничего непонятно – вам вторит глас рассудка. И это верно.

Вот только подумайте, а что, если мысль и правда материальна?

Что бы было, если бы Лилия Михайловна не вешала ярлык алкоголика на Ивана? Не внушала бы Вселенной, о том, какая истеричка Ирина (игравшая при этом незавидную роль брошенной всеми матери-одиночки?).

И что бы чувствовала Ирина, знавшая, что подруги, убеждающие ее в греховности аборта, за спиной обсуждают ее незавидную долю и наверняка съехавшую крышу? Что бы было, если бы сама мать верила в дочь, а не считала ее огрызком, будущей наркоманкой и проституткой?

И что бы случилось с самим Иваном, не получи он порцию живой мысли в голову, не пожелай он Лилии Михайловне везде успеть? Взять ноги в руки?

Хотя имею ли право Я(!) судить их всех? И себя в том числе? Отнюдь. Я всего лишь живая Мысль, назойливой мухой жужжащая по комнате и ищущая благодатную взрыхленную площадку для посадки.

А вы? А вы – сами творцы собственной судьбы.

С любовью,

Всем и каждому.

[1] Группа ученых, работающих в проекте EXO, на конференции в Мюнхене обнародовала результаты измерений периода полураспада одного из изотопов ксенона - ксенона-136 - по типу двунейтринного двойного бета-распада. Как оказалось, этот процесс занимает 2,11*10^21 лет.