Лишний

На Ивана Кузьмича снизошла меланхолия, что, само по себе, оказалось для него неожиданным, и отчасти даже приятным. Потому как среди повседневной рутинной суеты, вдруг обнаружил в себе Кузьмич сладко-горькое томление духа, что определяло ему тихонько сидеть за столом, подперев щёку ладонью, и изучать, немигающим взором, царапину на оконном стекле.

Кроме царапины Кузьмич вглядывался и в пятно от зелёнки, въевшееся в подоконник, и даже в бесполезный во всех отношениях кактус, торчащий из горшка, в качестве штриха уюта и символа торжества жизни.

Вот, какое-то время, Иван Кузьмич и созерцал - то оконный изъян, то полувыцветшую кляксу, а то и нелепое ощетинившееся жизненное торжество.

Однако, зная по опыту, что созерцание это неминуемо приведёт к настырной агрессии витающих вокруг мыслей, Кузьмич упреждающе отразил те, которые несли в себе неподъёмные вопросы о смысле жизни. Отразил, так как был абсолютно уверен в том, что вопросы эти засылаются не по адресу, а значит и заведомо неразрешимы, по причине скудности его, Кузьмича, мозгового аппарата.

Поступив таким решительным образом, Иван Кузьмич мотнул головой, и позволил себе поразмышлять о вражде и дружбе, посчитав, что это не принесёт какого-либо ущерба его меланхолическому самочувствию, в котором было приятно повздыхать о былом, поумничать задним числом, и, нет-нет, да и пожалеть себя безобидной, легковесной жалостью.

В седьмой раз вздохнув, Кузьмич смешал в кучу всех пришедших на ум друзей и недругов, и уж после этого начал вынимать их по одному, всматриваться и сортировать, делая при этом умственные пометки в графах «за» и «против».

Когда сортировка была закончена, Иван Кузьмич заварил себе кружечку бергамотового, положил на язык незатейливую конфетку «подушечка», причмокнул и, сделав глоток ароматного чая, покачал головой, глядя на дело рук своих.

Дело рук представляло собой два невидимых простым глазом пригорка-курганчика. Из левого, не жалея улыбок, приветственно махали друзья-приятели. Из правого тоже махали, но уже кулаками, враги-недруги.

Два этих лагеря вполне сносно сосуществовали друг с другом, блюдя неприкосновенность нейтральной полосы, и лишь изредка перебрасывались колкими репликами и коровьими лепёшками.

Поглядев на эту вялотекущую неприязнь, Иван Кузьмич хмыкнул и решился на эксперимент. Выделил из себя свою же мыслеформу, и поставил её промеж куч, аккурат посередине нейтральной полосы.

Вот тут-то и началось…

Грозящие кулаками злопыхатели враз засучили рукава, обнажили свои каверзы и, выстроившись свиньёй, двинулись на эфирного Кузьмича. Увидев такую подлость, эфирный Кузьмич поднёс к губам сигнальный горн и вострубил. И тут же с другой стороны прошла молниеносная мобилизация, сомкнулись ряды друзей-товарищей, и, размахивая штандартом «За Кузьмича», они двинулись на его обидчиков.

Осознав трагичность развивающихся событий, Иван Кузьмич охнул и быстро выдернул своего двойника с нейтральной полосы. После чего неприятели быстро успокоились и вернулись в свои кучи.

Кузьмич вновь сунул нематериального себя на нейтральную территорию, и снова отметил возбуждение и в тех, и в других массах. Для пущей уверенности, он ещё несколько раз потыкал собой в приграничную область, восьмой раз глубоко вздохнул, и был вынужден признать перманентность следующих за этим событий.

Закончив экспериментировать, Иван Кузьмич вновь взялся за чай и, прихлёбывая, подумал о том, что по иронии чёрт знает кого, именно он, Кузьмич, является очень нехорошим катализатором агрессивности двух не безразличных ему группировок. Катализатором, а может быть даже и детонатором. Потому как без него, они бы прекрасно себе поживали, в ус бы не дули, и не доводили б себя до кипения.

И это было обидно…

Это было даже очень обидно, так как выходило так, что он, Иван Кузьмич, получался тут вовсе ненужным… Лишним…

Когда солнце опустилось за безликие многоэтажки, и вечер спрятал от Ивана Кузьмича, и оконную царапину, и бледно-зелёное пятно, он пододвинул к себе колючее недоразумение и, трогая пальцем его иголки, проговорил,

- И каждый… лишний…, - а немного помолчав, добавил, - Ну, кроме тех, конечно, что стали совсем взрослыми, и в одиночестве ушли в пУстыни…

Затем он щёлкнул кактус по носу, грустно улыбнулся, и тихо выдохнул,

- Но до этого надобно ещё дорасти…