Не выдуманная История (1)

Я сидел за столиком в прокуренной забегаловке при железнодорожной станции N, ожидая поезд, и коротал время за кружкой местного Жигулевского. Времени до поезда было очень много. В здешнем городке, затерянном на просторах Союза, мне делать было уже нечего и поэтому я сидел в единственном местном кафе на станции, попивая разбавленное пиво, на остатки командировочных и от нечего делать, слушал радио и споры аборигенов. Вокруг было мрачновато, как на любой провинциальной станции, и туманно от табачного дыма завсегдатаев этого заведения, пьяные голоса которых заглушали переливы «точного времени» Маяка, несшиеся из старенькой радиоточки, прибитой над кассой. Тут один из спорщиков, хрипло выругавшись, отодвинулся от стола с собутыльниками, достал из стоявшей на полу хозяйственной сумки потрепанную гармонь и заиграл. Заиграл мастерски, а затем, и запел. Песня была, скорей всего, его собственного сочинения. Я много слышал подобных песен, но такую – ни разу. Что-то про дальние края и реки, про дорогу туда и как там здорово, а закончил тем, что кто туда уходит, тот никогда не возвращается обратно. Я был поражен до глубины души. Похожее, но совсем не то, я слушал у Высоцкого и Галича, но там – известные запрещенные имена, с городским надрывом и тоской, а этот никому не известный деревенский ханыга преклонных лет, выдал такое светлое чувство, такие непреложные истины простыми словами, весело и без надрывов, что невольно на глазах наворачивались слезы. Пока он играл и пел все затихли и даже официантка сделала радио тише, дотянувшись до колесика шваброй. Я находился еще под впечатлением услышанного, когда он убрал гармонь в сумку и, допив стакан с прозрачной мутью, стоявший перед ним на столе, поднялся, собираясь уходить. Я смотрел на этого странного человека широко открытыми глазами, пытаясь сквозь табачный дым и скверное освещение разобрать черты его лица. Тут он, поймав мой напряженный взгляд, развернулся ко мне и подошел.

– Здоров, мужик! Не местный? – грубовато обратился он ко мне хриплым голосом.

Я жадно поедал его глазами и в ответ только кивнул головой.

– Тады понятно, – сказал он плюхаясь на стул напротив меня и ставя рядом холщевую сумку, – Что, понравилась сказочка?

– Ну так, есть что то…

– Тогда угости, что ль! – нагловато бросил он мне.

Рассматривая его лицо, я совсем не обратил внимания на его наглость и торопливо махнул официантке.

– Марусь, давай мне водочки, как обычно, – доверительно прохрипел незнакомец подошедшей официантке, та, смерив нас надменным взглядом, с достоинством удалилась.

– Общепит – основа социалистической сферы услуг, – указывая подбородком ей в след, обратился ко мне незнакомец, – Тебя как звать то?

Я ответил, продолжая его рассматривать. Это был не молодой мужчина, на вид лет пятидесяти с живыми темными глазами и совершенно белыми седыми волосами. С левой стороны его лоб и висок пересекал страшный рубец, давно зажившего шрама, две глубокие морщины спускались через давно не бритые щеки от рыхлого свекольного носа к квадратному подбородку, обрамляя почти безгубый рот. Серый распахнутый пиджак на грязно-белой засаленной майке и ватные штаны, заправленные в видавшие виды кирзовые сапоги. Странный человек с запоминающейся внешностью.

– А меня Седым все кличут, – продолжил незнакомец.

– А имя и фамилия у тебя есть? – спросил я его.

– Все было, да не помню куда сплыло, – ответил он, хитро прищуриваясь.

– Ну тогда будем знакомы, – протянул я ему правую ладонь.

– Будем. Ты откуда будешь-то? Я смотрю командировочный что-ли? – ответил он, приподнимаясь и сжимая мне руку.

– Верно, командировочный, с вашей фабрики лес будем забирать.

– Да-а, значит лес…, – задумчиво прогудел он, – Тут давно этот лес валить начинали… Пол лагеря передохло в этом лесу.

Я понял, что предо мной бывший зек и тут же интерес к этому человеку стал угасать.

– Да ты не боись! Я добрый, сказки сочиняю и людям рассказываю, меня тут все знают, – поймав мой настороженный взгляд, успокоил меня Седой, – Реабилитированный я.

Тут официантка принесла поднос с граненным стаканом и рядом на блюдечке вчерашний бутерброд с колбасой, победоносно грохнув это все нам на стол, она гордо, словно взлетающий авиалайнер, удалилась.

– Ишь, характер свой показывает! Алкашом и пустомелей меня считает, хотя уважает за душевность…, – прокомментировал Седой поведение официантки.

– Твое здоровье!.. – хрипло выдохнул Седой и одним махом отправил мутное содержимое стакана себе в рот.

– Ну что? Вижу я – ты добрый человек, хоть и не местный, – добродушно продолжил мой странный собеседник, занюхав водку, сперва рукавом своего грязного пиджака, а затем заев бутербродом с колбасой.

– Да вроде люди не ругают… Кроме начальства…, – неопределенно пожал я плечами, внимательно следя за собеседником.

– На-ача-а-альство!.. А оно что? Не лю-у-ди? – протянул Седой хмельным голосом, – У на-ча-льст-ва рабо-та та-кая всех ругать! Ты, вот что! Слушай, хочешь я тебе сказку одну расскажу?

– Какую сказку? У меня поезд скоро, – попытался я отмахнуться от привязчивого собеседника.

– Подожди! Не отмахивайся! Не пожалеешь, я рассказывать умею, это тут все подтвердят, – внезапно твердо и связано, совсем не похоже на пьяного, дыхнул на меня свежим спиртом Седой, – Только давай, что-ли в зал пересядем, а то накурено здесь, хоть топор вешай…

– А ты я гляжу, второй стакан – полбанки уже засадил, и что? Как рассказывать то будешь? – поинтересовался я у него.

– Какие полбанки? Ты про эту простоквашу разбавленную? Не берет она меня… Давно уже… Про то и сказочка у меня, а рассказывать я умею, – повторил Седой поднимаясь.

Опять против своей воли я оказался под влиянием этого человека. Очень много душевного и странного увидел я в нем за несколько минут нашего знакомства. Я решил испытать судьбу дальше и пройти с ним в зал ожидания, послушать его «сказку». Я поднялся, взял свой чемоданчик и двинулся вслед за неспешно шагавшим Седым в проем зала ожидания.

Мы сели рядом в пустом зальчике на старые драные стулья у стены, в ногах примостили свою кладь и Седой, повернувшись ко мне, легонько ткнул меня указательным пальцем в лоб.

– Слушай, добрый человек, жили-были казак со своей казачкой…

Я хотел оскорбиться на фамильярность Седого, но почему-то мои мысли в ту минуту разлетелись в разные стороны, глаза, словно запорошенные пылью, заслезились и сами собой закрылись. Я проваливался во тьму, которая, как вещий сон стала складываться в образы, навеваемые тихим хрипловатым голосом Седого. А потом голос затих и…

Небо распахнулось, как бездна, усеянная бесчисленными алмазами звезд, что-то величественное, манящее и давно забытое подступало из глубины сердца. Пережитое когда-то, бросало в жар и кружило голову, слезы душили комком в горле и щипали, отвыкшие от них, глаза. Мама! Мама! Чьи-то лики проходили мимо, не останавливаясь, закручиваясь спиралью жизни и рассыпаясь прахом, но лишь один образ осененный божественным светом я хранил в своем сердце, не отпуская и не позволяя ему рассыпаться, как остальным ничтожной мозаикой. Мама! Где ты!?! Я почти уже не помню твоего лица, но твой образ истертый, болью и горем, годами войны и испепеляющей ненависти, не померкнет в моей душе никогда.

***

– Вы все, недоноски и контрреволюционные выпердыши! Советская власть, и лично товарищ Ленин, вас гаденышей, спасла от смерти и выкормила! Дала вам новую одежду и посадила за эти парты! А вы щенки, продолжаете цепляться за свое сраное прошлое и срываете доклад о Великом съезде нашей партии! – она нависала над нами в своем военном кителе, сидящими на полу, между деревянными партами, и орала низким прокуренным голосом, уперев руки в крышку учительского стола, с каждым словом заводясь еще больше – Мрази-и, вы должны слушать затаив дыхание, что говорили на съезде товарищи Бухарин, Жданов и Сталин! Вста-а-а-ть!

Мы поспешно поднялись с пола.

– Будете слушать стоя! И молча! И не дай вам черт пошевелиться или бзднуть! Жрать не будете весь день! – ее угрозы никогда не были пустыми.

Товарищ Крауз Вера Альбертовна – начальник школы-интерната тюремного типа имени Всемирного Интернационала.

– Продолжайте, товарищ Вознюк, вашу интереснейшую лекцию…, и уже нам – Важнейшую в вашей вшивой жизни, лекцию! Слышите, гаденыши!?! – у нее каждая такая лекция была важнейшей, а для нас, недоносков – скучнейшей.

Вознюк – человечек с маленькими сытыми свинячьими глазками, толстым лоснящимся лицом и выпирающим брюшком на коротких ножках. После того, как она вышла, стал, прохаживаясь взад-вперед, говорить специально медленно и тихо, так что и взрослый бы, вслушиваясь, быстро утомился и заснул, не то, что мы, голодные и уставшие дети.

МЫ – контрреволюционные выпердыши и гаденыши – пацанята от 8 до 12 лет, без отцов и матерей, без братьев и сестер, забывшие кто мы и какого рода племени – «Ивашки родства не помнящие», собранные на улицах, в подворотнях и санприемниках. Память – сказка прошлой жизни. Души детей истерзанные голодом, болезнями и лишением легко забывали кто они и откуда, и с жадностью тянулись к ласке и теплу. История одного легко могла стать историей всех, так были похожи наши разные судьбы – повести сирот и изгоев. Все мы пришли сюда своими дорогами, такими разными и одновременно одинаковыми, для многих из нас прошлая тяжелая жизнь кончалась здесь и начиналась новая. Для кого-то легкая, а для кого-то еще более тяжелая…

Память – единственное, что оставалось со мной в этом мире, заставляя жить и бороться, но порой, так не хотелось держаться за ЭТУ жизнь и эту память...