Не выдуманная история (3)

– Папа… – знакомое, грязное бородатое лицо склонилось надо мной, я видел, что папа, только что старательно размазал по нему слезы.

– Папа, не плачь, я наверное живой… – я лежал спиной на руках отца и он нес меня куда-то.

– Там мама в нашем доме горит, – громко прошептал я и попытался подняться, но сильнейшая боль пронизала все тело, спину, руки и ноги, слезы снова полились из глаз.

– Лежи не двигайся сынок! Сейчас к дохтуру… Потерпи еще маленько, – с облегчением, отрывисто выдыхал отец переходя на бег со мной на руках. Мои ноздри щекотал запах гари и пота вперемежку с железом, уши заполнил шум пожара и одиночных выстрелов, в небе проплывали смоляные лоскуты дыма, заслонявшие солнце, я закрыл глаза, вслушиваясь в гулкий топот отцовских сапог, так стало легче.

Отец принес меня в дом старосты.

«Какой же здесь может быть доктор?» – подумалось мне, бабка-травница жила в соседнем хуторе.

– Ваше благородие! – обратился отец к кому-то, – посмотрите сынишку, а то этот ферфлюхтер…, с ним кажись что-то …

– Погоди Алексей, – раздался чей-то спокойный не громкий голос. Затем раздался отчетливый хруст и громкий короткий вскрик вперемешку с ругательством.

– Ну-те, полно, дружок, теперь через недельку будешь шашкой махать лучше прежнего! Пока резких движений рукой постарайся не делать, иди, топай к своим. Алексей, давай ребенка! – распорядился невидимый голос.

Папа стал осторожно класть меня на стол посреди комнаты, но только моя спина коснулась жестких досок стола, как нестерпимая боль пронзила все тело, помимо воли выгнувшееся дугой.

– Замри! – скомандовал невидимый отцу, – Давай осторожно переворачивай на живот.

Меня положили животом на стол и аккуратно задрали рубаху.

– Та-а-ак, та-ак, это что же у нас за беспортошный казак тут такой? – успокаивающе игриво прогудел невидимый, – А ну-ка, парень, пошевели руками, – я пошевелил, – А теперь пальцами на ногах… хорошо. Чьи то твердые пальцы стали мягко прикасаться к моей спине, где то пронзала боль, и я что бы не кричать стискивал сильно зубы и извиваясь шипел.

– Ну, Алексей повезло, у твоего сына крепкие кости и только ушиб поясницы и затылка! Ну что, казак, – это уже мне, – Встать сам сможешь?

Я, опираясь на руки, стал осторожно приподниматься, подтаскивая под себя ноги.

– Ну вот и отлично, – сказал опять невидимый.

Мне очень захотелось рассмотреть кто же это такой, внушающий спокойствие и уважение, и я повернул голову на его голос. Передо мной оказался не высокий, уже не молодой мужчина с редкими седыми волосами над одутловатым лицом с усталыми глазами. На нем был серый застиранный фартук, как у кузнеца, но только холщевый и в бурых разводах. Он сразу поймал мой заинтересованный взгляд и внимательно посмотрел мне в глаза.

– Здравствуйте, молодой человек, Степан Георгиевич, к Вашим услугам, – уважительно, как взрослому представился он.

– Спасибо Вам господин дохтур, а я уж думал, что один на свете остался, – возбужденно сказал отец.

– Постой, Алексей, – «дохтур Степан Георгиевич» мягко схватил ладонями меня за виски и задержал мою голову напротив своих глаз, – Тебя не тошнит, голова не кружится? – спросил он у меня.

– Не знаю…голова болит, – выдавил я. Понимание того, что со мной случилось, пришло ко мне намного позже.

– Ты за мальчиком присматривай, Алексей, у него сотрясение мозга, ему сейчас только покой нужен, – проговорил Степан Георгиевич, отпуская мою голову, – Ребенок похоже сегодня намаялся так, что взрослому на всю жизнь хватило бы и еще осталось, – устало закончил он, и ссутулившись повернулся ко мне, обтянутой желтой рубахой, спиной и отошел в угол, где стал чем то греметь, разложенным на высоком табурете.

Мне, то-ли от прикосновений «дохтура», то-ли от спокойной мирной обстановки и присутствия папы стало намного легче. Я перевел взгляд на отца. Он был в такой же, как у доктора желто-зеленой рубашке под портупеей и синих штанах, заправленных в высокие кавалерийские сапоги, на его голове была кубанка с красным верхом, которой он очень дорожил. На поясе висела короткая кожаная кобура, с другой стороны – шашка, когда-то красовавшаяся у нас на стене в горнице.

– Давай сынок, помогу тебе слезть, – ласково сказал мне отец и протянул руки.

Вдруг, я почувствовал явственное напряжение, заполнившее комнату со стороны входной двери. Меня снова заполнил страх и оттолкнувшись ногами от стола я прыгнул отцу на шею.

– Есаул! Это что за бардак! Был дан приказ прочесать хутор, захватить всех уцелевших красных карателей и тушить пожары! – в сенях, закрывая солнечный свет в распахнутой двери, стоял человек в высокой фуражке и почти в такой же, как у папы форме, и нервно жестикулировал руками.

– Не извольте беспокоиться Ваше благородие, господин Капитан, хлопцы уже всех причесали, шестерых в баньке под караулом держат и ферфлюхтер их, тож кажися живой еще! Пожары тушат два десятка, – вытянувшись во весь рост, со мной на руках, взволнованно доложил вошедшему отец.

– А это кто у тебя? – спросил «господин Капитан», указав подбородком на меня.

– Сын это его, последний в роду остался… – раздался сзади усталый голос Степана Георгиевича.

– Да, немного не успели, я тебя понимаю, Алексей, но это Война!.. – смягчившись, после короткой паузы, проговорил Капитан, – Что с твоим сыном? Не ранен?

– Никак нет, – смущенно выдавил отец, и мне показалось, что его голос предательски дрогнул, выдавая смятение, царившее у него внутри.

– Значит, говоришь, немец живой? – переходя на давешний, повелительный тон, но уже мягче, поинтересовался Капитан, – А эту нечисть пленную кто охраняет?

– Так точно, Ваш-бродь, пока живой поганец, – отвечал неторопливо отец, – Пленные в баньке, в соседнем дворе крестьянина Архипова, на караул выставлены Булатов и Николенко.

– Алексей, если твой сын в порядке, то пусть подождет где-нибудь, а лучше отведи его в обоз, к селянам, нам еще предстоит с тобой много дел, – уже спокойно, но тоном не допускающим возражений, строго проговорил Капитан. – Да, распорядись, чтоб немца сюда доставили!

Отец, поставив меня на пол, быстро выпрямился.

– Разрешите обратиться, Ваше благородие, – медленно роняя каждое слово, обратился он к Капитану, – Этот ферфлюхтер, жинку мою с дитем не рожденным в хате спалил и сынка вот покалечил, разрешите мне его…

– Разумеется Алексей, но только я его сперва допрошу и… ребенка может быть лучше убрать.

– Пошли сынок, – отец потянул меня к выходу, но я упрямо оттолкнул его руку и смело взглянул в лицо Капитану. Это был моложавый, худой человек с резкими чертами лица, короткие усы над тонкими губами и пронзительные стальные глаза, встретившись с которыми, я тот час уставился в пол, между его сапогами.

– Ты смотри, какой у тебя казак, Алексей, отчаянный, – усмехнулся Капитан, – Ладно, если ТЫ не против, то пусть посидит посмотрит.

Отец, усадив меня с краю на скамью, вышел во двор старостиного дома.

– Стежко! – зычно позвал он, – Давай сюда эту падаль!

Капитан в это время заговорил со Степаном Георгиевичем.

– Какие у нас потери, – тихо вздохнув, глядя в сторону, спросил он у доктора.

– Ну, считайте все целы, бывало и похуже. Восьмеро ранены, трое из них совсем легко, один вывих и переломы – попадали хлопцы с коней пострелянных, двое тяжелых – один до завтра точно не дотянет…

– И?..

– Троих казачков мы здесь потеряли, имена и фамилии я переписал… Вот, – оглянувшись, я увидел, как Степан Георгиевич подал Капитану маленький листок бумаги, а тот, развернув долго смотрел в него понурясь, затем сложил и убрал в нагрудный карман.

– Где тяжелые? – после паузы спросил Капитан.

– Здесь, в соседней комнате, – обыденно ответил врач.

Они вышли в соседнюю горницу, а я остался сидеть и ждать папу. Я сидел на лавке, поджав под нее ноги. Спина в пояснице еще болела – не выпрямиться, поэтому я сидел наклонившись вперед и оглядывал внутреннюю обстановку старостиного дома. Стекла в окнах были почти все разбиты, занавески сорваны, цветы некогда стоявшие в горшках на подоконниках – гордость жены старосты – тетки Клавы, валялись по всему полу вперемешку с землей и черепками. Комод, когда-то привезенный старостой на извозчике, из города, стоял боком, как-то покосившись, сиротливо распахнув все дверцы и раскидав у ножек свое нехитрое нутро. Лампадка в красном углу не горела, а иконы попадали. Самого старосты или кого-то из его семейства не было видно и слышно. От всего этого жуткого погрома мне стало не по себе. Я закрыл глаза и представил, что это просто гадкий, дурной сон и вот-вот я проснусь, рядом будет мама, как всегда заботливо хлопотать по дому, нальет парного молока, обнимет и успокоит. От осознания реальности происходящего, из моих глаз снова потекли слезы. Согнувшись, я упер локти в колени и закрыл лицо ладонями, что бы вошедшие люди, не видели моих слез, ведь я Казак, а казак может громко орать, ругаться, драться, но плакать – никогда!

Через какое-то время в сенях послышался топот нескольких пар сапог и возня, как будто в дверь пытались пропихнуть, что-то большое и тяжелое. Я оторвался от горьких мыслей, быстро протер ладонями мокрые глаза и уставился в дверной проем, из которого показалась сперва чья-то желтая, перетянутая ремнем спина вся в темных пятнах пота, а затем руки, поддерживающие какой то ящик из свежеструганных досок. Еще немного и я увидел второго дюжего казака, поддерживавшего с другой стороны новенький гроб, который они втаскивали в горницу, а за ними показался и мой отец.

Из соседней горницы вышел мрачный Капитан и Степан Георгиевич.

– Ну что опять за балаган устроили?.. Есаул! – устало начал он.

Отец выступил вперед и, встав по стойке смирно, доложил:

– Господин капитан, ваше приказание выполнено! Пленный красный командир для допроса доставлен!

– Вольно есаул! Почему в домовине?

– Так идти он сам не могет, носилок нету, – расслабляясь ответил отец, – Что под руки попало туда и сложили, все хлопцам потеха, а то после зверств, этих нехристей, – он указал рукой на гроб, – Совсем загрустили.

– Хорошо! Солдаты выйдите, есаул останься! – Капитан подошел к гробу и заглянул внутрь.

– Так-так, ну товарищ красный, если будешь отвечать на все вопросы, пристрелим быстро!

– Я и тьяк… опречьон… – послышался хриплый прерывистый шепот.

– Но, судя по твоим ранам, мучиться тебе еще сутки, не меньше, – сказал подошедший к гробу Степан Георгиевич.

– Степан Георгиевич, поможете нам с допросом? – спросил, как приказал Капитан.

– Что в моих силах, господин капитан, но… с пристрастием – без меня.

– Да это и не потребуется, его черти и так заждались, – недобро процедил Отец-есаул.

– Ну что, красный товарищ, я буду задавать тебе вопросы, а так как владею твоим лаем еще хуже, чем ты русским, то переводить будет вот этот достойнейший человек, – Капитан кивнул на доктора, – Понял?

– Найн…я…нъе пюту отвьечьять… – как старые, драные кузнечные мехи, прохрипел новенький гроб.

– Очень жаль, – растерянно проговорил Капитан, – Есаул! Я тебе обещал его! Бери! – и повернулся спиной к гробу, лицом ко мне, а я заметил, что на нем промелькнула хитрая ухмылка.

А мне стало невмоготу интересно, что это за Ферфлюхтер такой в гробу, который будет мучаться еще целые сутки. Я осторожно спустил ноги со скамейки и, поглядев вопросительно на Капитана, подковылял к тому месту. Зрелище потрясло меня, как потрясает, что-то увиденное впервые, о чем постоянно слышишь из рассказов, но никогда раньше не виденное. В гробу лежал истекающий кровью Кожаный, очень жалкий без своего кожаного шлема с очками и без маузера, весь в крови, в растерзанной и распахнутой куртке, с перемотанными бурыми тряпками руками. Голова его была лысой! Лицо… Потом я не раз видел смерть, но это лицо: остро обтянутое грязной посеревшей кожей, с длинным кровоточащим шрамом через скулу и нос, впалыми глазами с совершенно бесцветными бровями и ресницами... Это лицо не просто врезалось мне в память, оно стало моим символом смерти. А еще – запах! Запах крови, нечистот и разложения, я тогда первый раз вдохнул этот «аромат».

Отец присел неторопливо на корточки, напротив Кожаного и глядя ему в глаза, тяжело роняя каждое слово проговорил:

– Скажи милок, как тебя отец с матерью назвали?

– Найн…ник-ферштейн…– отхаркиваясь кровью, прокашлял Кожаный.

– Как? – недобро прищурился отец.

– Он сказал, что не понимает вас, – сухо проговорил доктор.

– Тогда будьте любезны, господин дохтур, скажите ему, что я сейчас заколочу его в этой домовине и выложу на солнышке рядом с муравейником, щелей тут полно… а мураши с мушаками дохлятину ох, как уважают...

Врач, гортанно прокаркал, череп резко повернулся на голос отца, распахнул обожженные свинячьи ресницы и прохрипел:

– Найн… Не ньядо насьекомих… Спрашьиваите, ч-то вьям нужь-но… Но …, – тут он что-то сказал, гортанным слогом.

– Он просит, что бы после допроса ему была оставлена честь офицера, – перевел доктор.

– Погодь есаул, успеешь еще хлопцев поразвлечь, – Капитан резко повернулся на каблуках, мягко отодвинув меня в сторону и с гневом продолжил, обращаясь уже к Кожаному:

– О какой офицерской чести ты можешь просить, мразь!?! Ни один офицер не отдаст приказа своим солдатам колоть штыками беззащитных детей и стариков! Ни какой иностранный ОФИЦЕР не останется служить[1] банде кровавых ублюдков, уничтожающей свой же народ – женщин и детей, как скот!

Для меня было непривычно жутко слышать такие слова и наблюдать, как каждое из них, переведенное доктором на лающую чужую речь, производила на изможденном болью, лице Кожаного эффект оплеухи.

– Он говорит, что приучен выполнять приказы любыми силами и средствами, а приказали ему остаться в России и служить большевикам, а они в свою очередь – провести акт Красного террора[2] среди нелояльного казаческого и зажиточного населения, а в качестве устрашения – пленных и крупный скот не брать и не хоронить, вместе с тем, заготовить максимум фуража для всей Красной бригады номер пять, – перевел доктор ответ Кожаного ферфлюхтера.

– Интересно! – сказал после некоторой паузы Капитан, – Как его зовут, в каком он звании? Какая численность Красной бригады, в каком месте они расстались и где должны были соединиться? – начал он допрос.

Немец, что-то измученно стал булькать и хрипеть, а доктор продолжил переводить:

– Я, Ганс Крейцер – командир отдельного бронедивизиона Красной армии, имеющего в своем составе три исправных бронемашины с пулеметным вооружением и силами обеспечения, приказ был получен мной двое суток назад. В саму бригаду, кроме нас входят: пять единиц полевых гаубиц, тринадцатый сводный срелковый полк с пулеметным взводом, эскадрон красной конницы и автомобильный батальон обеспечения… – доктор сделал паузу, переводя дух, а немец закрыл глаза и отвернулся.

Капитан, воспользовавшись паузой, достал и развернул карту.

– Где вы находились перед получением приказа и какую область тебе было приказано очистить? – обратился он к «ферфлюхтеру».

Кожаный открыл глаза и продолжил, глядя на карту:

– Бригада дислоцировалась в тридцати-тридцати пяти милях к северу отсюда. На время выполнения данного приказа, меня поставили командовать сводной ротой азиатских интернационалистов[3] и красных матросов на двух грузовых автомобилях, а для усиления разрешили взять одну бронемашину. Сектор был назначен в пределах реки (он назвал нашу речку, в которой мы купались и брали воду) и шляха «Старочеркасская… - Ростов». Эта деревня стала вторым населенным пунктом, попавшимся нам.

– Где место сосредоточения после выполнения приказа?

– В местечко…, в пяти милях от станицы, которую бригаде поставлено усмирить полностью, на выполнение приказа мне было дано двое суток, а затем…, – переводил доктор.

– Так!!! – взволнованно перебил его Капитан, – Значит красные готовят штурм нашей Станицы, а атаман об их планах не знает!

– Кто командует Красной бригадой?

– Комиссар Шульман и комбриг Захаров – бывший ротмистр, – закончил переводить доктор, но Кожаный прохрипел еще что-то, – Он говорит, что сказал правду… И просит его простить и исполнить его просьбу.

– Черти простят, скоро… – зло пообещал отец.

– Есаул!.. Дай ему свой наган с одним патроном, – сделал нервный жест Капитан в сторону гроба.

– Но господин Капитан! Вы же обещали! После допроса… мне его! – насупился отец.

– Да, обещал солдату! Но потом я пообещал честь офицеру! И не твое собачье дело указывать мне! – закричал он на отца.

– Да, он всю мою семью… Сынка покалечил, – грозно продолжал отец, – Да я с красными воюю только из-за них!..

– Папа! – решил я встрять в ссору, двух симпатичных мне людей, – Он не поджигал маму и не бил меня, это эти сделали, с косыми глазами, которые по-птичьи говорят! И Иртыша они тоже убили…

– И будь добр, вынеси его отсюда! Смердит! – добавил Капитан.

На миг воцарилась тишина. Немец повернул ко мне измученное серое лицо и слабо улыбнулся, отчего на его черепе проступил волчий оскал, но уже не такой страшный, как недавно. Стоя на незримой границе жизни и смерти, что-то меняется в человеке, и в этом хищном звере в человечьем обличье тоже. Передо мной лежал простой истерзанный человек, когда-то, может быть, и возомнивший себя богом…

– Данкэ…, – чуть слышно прошептал он. В тот момент я понял, что могу простить его за свой страх смерти, за его принадлежность к кровожадным разбойникам, в миг перечеркнувшим мою жизнь и мое детство, в общем, за все пережитое мной в это утро.

Отец, перевел тяжелый взгляд на меня и его черты стали медленно разглаживаться.

– Есаул, ты слышал мой приказ? – спросил после паузы Капитан, – Выполняй! Доктор Вы свободны, – и Степан Георгиевич неторопливо направился в соседнюю комнату.

Отец позвал с улицы двух казаков, и пока они поднимали и корячили гроб со стонущем пленником, достал из кобуры наган, открыл барабан, высыпал на ладонь все патроны, затем вставил один, остальные сунул в карман, захлопнул и, поднеся к глазам, слегка повернул барабан.

– Жди тут, – бросил мне сердито и вышел вслед за казаками.

Капитан, держа в руке карту, нервно прошелся по горнице взад-вперед, о чем-то напряженно раздумывая, потом сложил и убрал в свою сумку.

– Как думаешь, казачок, одолеем мы эту нечисть? – подмигнув мне, задумчиво спросил Капитан.

– Так точно, Ваше благородие, – превозмогая боль и вытягиваясь, как отец, звонким детским голосом ответил я.

Капитан вместо улыбки помрачнел, подошел ко мне и потрепал по волосам. Я поднял лицо и увидел, чуть заметные тропинки слез на небритых щеках, вмиг постаревшего Капитана.

– Спаси господи Рассею…, – сказал он чуть слышно.

– Папа говорит, что плакать для казака это позор, – спокойно заметил я.

– Твой папа – герой, мальчик. Побольше бы нам таких… – уставшим голосом начал рассказывать Капитан, – Империя взорвана изнутри, как гнилой нарыв и весь красный гной выполз наружу. Казаки устали от бесконечной войны, царя нет, отечества, как такового, тоже, никто не хочет воевать, да еще большевистские языки бередят им души и давят на больное, а не воевать, значит погибнуть от рук таких вот отбросов, которым большевики платят золотом, награбленным в храмах. Надо сражаться до последнего, до полной победы или смерти! Другого пути у нас и у казаков нет. Понимаешь?..

– Хму, хры! – громко раздалось из угла комнаты, это Степан Георгиевич, остановившись в проеме смежной комнаты, перебил излияния Капитана.

– Вряд ли такие высокие истины доступны ребенку, господин Капитан, но, поверьте старому человеку, если никто из взрослых не прислушивается к здравому смыслу, то вести пропаганду среди детей постыдно, – резонно изрек доктор и Капитан смутившись, отошел.

Тут на дворе раздался резкий хлопок одиночного выстрела. Стальные глаза капитана мгновенно высохли, он перевел взгляд со Степана Георгиевича на дверь и снова стал властным, подтянутым офицером, и жестом остановив меня на месте, вышел на улицу. Я не хотел опять садиться на лавку и рассматривать жуткий погром старостиного дома и тоже пошел вслед за Капитаном.

Выйдя во двор, я застыл как вкопанный: в грушевом саду, под деревьями, напротив крыльца лежал староста с огромным кровавым пятном на рубахе, а у него в ногах, лицом вниз – тетка Клава, рядом, в неестественно вывернутой позе, на боку лежал их сын Прошка, он был старше и частенько гонял меня, а сверху, из ветвей старой груши свешивалась окровавленная ручонка младшей Наташки. Мне стало очень плохо, я зашатался и чуть не упал с крыльца.

– Погодь казак, не падать! – поддержал меня под локоть, стоявший сбоку здоровенный солдат, – Батька тебе, разве не говорил, что казак падает только от пули иль от горилки? – шутливо подытожил он и посадил меня к себе на руки.

– Алексей! Тут малец твой! Поди прими, что ль, – прокричал он куда-то в сторону.

Подбежал отец и перенял меня к себе в руки, обнял и с беспокойством стал выговаривать:

– Я ж тебе, сорванец ты эдакий, наказал в доме быть, куда ж ты во двор полез.

– Там в доме все разбито и тебя нет.

– А здесь, интересней?

Потом, обратившись к казаку, поддержавшему меня, сказал:

– Василь, возьми пару хлопцев, Капитан приказал, немца прикопать где-нибудь в огороде. И где Стежко?

– Да вон он, груши жреть, – хмыкнув, указал рукой в сторону старостиной семьи Василий и пошел со двора.

– Стежко! Ты какого лешего там делаешь?! – повернувшись вместе со мной, грозно прокричал кому-то отец.

Послышался тяжкий топот сапог и прерывистое сопение кого-то очень большого. Отец поставил меня на землю и я тот час обернулся. Перед нами стоял вытянувшись во весь огромный рост медведеобразный заросший диким волосом казак, с бешено выпученными глазами, что-то быстро дожевывающий.

– Слушаюсь Ваше превосходительство, господин есаул! – громогласно проревел тот.

– Слушай приказ! Иди на соседний двор, где в баньке пленных красных держим, и вместе с караульными привести сюда эту сволочь. Где твоя винтовка!?!

– Тут, господин есаул! – Стежко не нагибаясь протянул руку за угол крыльца и выудил за ремень винтовку, в его лапах, показавшуюся детской игрушкой, – Разрешите идти?

– Выполняй!

Отец встал между мной и распростертыми телами семьи старосты и потянул меня за руку к воротам.

– Пошли, сынок, на завалинке посидим.

Я покорно поплелся за ним, быстро ходить пока еще было больно.

– Вот так, сын и проходит детство, – говорил мне отец, – Меня тож однажды батька привел смотреть как он бычка нашего валить будет… А потом заставил меня из кружки кровь бычью хлебать. Ох я и блевал потом и слезы в три ручья лил. А батька мой – твой дед, крутой нравом казак был, разложил меня на лавке и давай хворостиной учить. Нас четверо пацанов у него было и две дочери – тетки и дядьки твои, а я, вот, младший.

Меня покоробило такое сравнение живых людей и бычка, но тогда я не придал этому значения.

– Пап, а кто они такие? – решился на вопрос я.

– Кто, сынок? – не понял отец, выводя меня за распахнутые ворота дома старосты.

– Ну эти, в шинелях и ферфлюхтер который?

– Враги, нелюди, – напряженно ответил отец, садясь на лавочку у забора, – Садись давай, рядом.

– А откуда они взялись и что им мама наша сделала? – спросил я, садясь рядом.

– Я ж говорю тебе – нелюди кровожадные, нечисть из преисподней! Мы им ничего не сделали, а они крови нашей хотят! Как клопы… – раздраженно сплюнул на землю отец.

– А ты с Капитаном и казаками где был, – упрямо продолжал я спрашивать.

– Где, где! Много вопросов задаешь! Посиди молча, успокойся! – мрачно обрубил он мои вопросы.

Я побоялся дальше раздражать отца и уставился на противоположный дом. Это был дом дядьки Архипа, так его все звали, зажиточный крестьянин, второй человек на хуторе после старосты. «Что интересно с ним стало?» – подумал я.

Тут ворота дома дядьки Архипа распахнулись и вышел огромный Стежко с «игрушечной» винтовкой за плечом, за ним, гуськом стали выходить странные люди со связанными сзади руками. Первым шел рослый человек средних лет в полосатой рубахе без рукавов и в черных штанах заправленных в офицерские сапоги, за ним шли понурые «шинели», но уже без своих шинелей, шапочек и винтовок, и я с удивлением увидел, что под шинелями у них были разноцветные кофточки с длинными во всю грудь и живот застежками, заправленные в солдатские зеленые штаны, а под шапками они оказывается скрывали тонкие косички, как у девчонок. Последним показался, выталкиваемый прикладами двух угрюмых казаков испуганный молодой парень в распахнутом черном бушлате и такой же, как у первого, рубахе, но в ботинках. Отец поднялся с завалинки и жестом показал Стежко, что бы подвел их к нему.

– Братцы! Куда Вы нас ведёте? А? – оборачиваясь и по-собачьи заглядывая в глаза, растерянно лепетал выталкиваемый молодой.

Тут мне показалось знакомым лицо одного из подошедших. Я медленно спрыгнул со скамейки и направился к пленникам, поставленным рядком перед нахмурившимся отцом.

– Есть кто из вас, красных гнид, кто не понимает по-русски? – обратился отец чужим, металлическим голосом к стоящим перед ним.

– Ускоглазые эти все понимают, только сказать толком не могут. Псы комиссарские, – неприязненно сплюнул сквозь зубы, тот который шел первым.

– Ты, кто такой будешь? – неприязненно спросил его отец.

– Старшина второй статьи Цыгин, – представился тот, и подумав добавил, – Иван.

– Я тут с тобой знакомиться не намерен, – грозно осадил его отец, – Разговорчивый больно!

– Я, нет, вон тот – да, – кивнул Цыгин в сторону молодого, стоявшего в конце со склоненной головой и тихонько подвывавшего.

– Молчать я сказал! – цыкнул отец на «старшину», – Не боись, гниды, допросов не будет! – сурово пообещал он.

– Пап, – дернул я отца за полу его гимнастерки, – Пап, вон этот, – я показал пальцем в середину строя, – Он маму мучил, а потом прикладом ударил.

Отец, протянул руку и с молчаливой яростью выдернул указанного мной из шеренги, так, что у того затрещали застежки на цветастой кофточке, подтянув к себе, посмотрел в перекошенное от страха плоское лицо, и отпихнув на вытянутую руку рванул шашку из ножен. Я еле успел отпрянуть в сторону – отец молниеносно коротко рубанул, и кровавые брызги полетели в разные стороны. Жертва его ярости упала в траву с разрубленной надвое, словно полено топором, головой.

– Нет! Не надо! Я не виноват… Это все они… Не надо-о-о!.., – зарыдал, заголосил по-бабски молодой, плюхаясь на колени в конце шеренги, запахло нечистотами.

– Тьфу, понос комиссарский, – плюнул в его сторону отец. Присел, повернувшись ко мне лицом, и стал, не торопливо вытирать шашку о цветастую кофточку мертвого интернационалиста.

– Ну вишь, сынок, пришло время тебе становиться настоящим Казаком, – приговаривал он, старательно вытирая оружие об одежду трупа.

Я тоже, присел на корточки, напротив отца и стал смотреть на блестящую сталь, мерно водимую отцом по некогда голубой шелковой рубашке, потом на то, как красная густая лужа пробивается к моей босой ноге сквозь травинки. От растекшегося красного озера, с плавающими в нем корабликами плоти, устремлялись в разные стороны десятки густых ручейков. Какая-то мошка вспорхнула из травы и понеслась прочь от красной волны, муравьишка, пробегая мимо по своим делам, задержался и, попробовав своими усиками кромку красной жижи, тотчас, стремглав понесся в обратную сторону. Что чувствовал тогда я? Не помню, наверное, ничего особенного. Ничего запоминающегося. НИЧЕГО!