Кто кого

При игре в жизнь, самое печальное и безысходное – это переиграть самого себя…

Почему печальное? Да потому, что при таком финале, играющий, хочет он того или нет, теряет своё человеческое обличие, превращаясь в суетливую двуличность – одна часть которой скорбит и причитает, другая же наставляет и вообще ведёт себя по-свински.

Безысходность же выражается в том, что какие-то дальнейшие игры между этими двумя уже невозможны, так как партия на интерес не возбуждает (при полном отсутствии у скорбящей стороны этого самого интереса), а на деньги – крайне затруднительна, так как все деньги лежат в правом кармане гордой чемпионской половины.

Но отказаться от этой игры невозможно по причине обязательности (ну естественно, когда ты пребываешь в возрасте этакого приплясывающего рысака, которого ещё не пугают ни кардиограмма, ни поношенные копыта).

Это уже потом, пролетев вокруг солнца четыре, а то и пять десятков кругов, приходит понимание того, что хитрости твои бесхитростны, уловки прозрачны, а многое из окружающего гудяще-гремящего не стоит выеденного яйца. И что лучше всего играть с самим собой не на вылет, а в поддавки…

***

Пашка сегодня был в ударе. Удар насыщал атмосферу кухни элегантной новизной эпитетов, накалом страстей и резонансом афоризмов. Нам с Лёхой была отведена роль чувствительных приёмных мембран, которые должны были точно принимать все колебания возбуждённой души, но при этом не вносить в эфир паразитных излучений собственных генераций.

Мне повезло больше, чем Лёшке, так как я опоздал и попал уже на кульминацию Пашкиного монолога.

- Нет, мне просто интересно, - делая круглые глаза, заходился Павлик, - С какого такого рожна я должен был поменяться за эти последние пятнадцать лет? А? В угоду чему? Я что тут им Сивка-Бурка? Не-не… Не Сивка-Бурка, а этот… который на Коньке-Горбунке… Я что им в котлы должен прыгать, чтоб потом Добрым Молодцем что ли?.. И нечего меня в герои калечить! Тоже мне герои… Гераклы-Одиссеи… Этот, последний, вообще бабу свою с дитём бросил… Поплавать ему захотелось, сукиному сыну! У меня таких героев тут полподъезда… И все на руне спят, и заметь не на золотом!

Тут Пашка взял таймаут и, подойдя к окну, закурил. Было видно, что сцепился он с собой по-олимпийски. Одна его часть пошла на удушающий, другая – на болевой. Так он раскоряченным и курил. А докурив, с удвоенной силой бросился удушать и калечить.

- Вот вы мне оба скажите, я, что вообще ничего не стою? Со мной что… совсем не надо считаться? Я без пяти минут доктор наук, а из меня дурака делать? Ноги об меня вытирать?.. Я что им скатерть-самобранка?.. И нечего мне в душу плевать… Ещё пригодится воды хлебнуть…

При последних словах Пашка видимо достиг точки своего кипения и уже готов был пыхнуть инфракрасным всполохом. И тут Лёха вдруг вскочил с табуретки и с размаху, ухнув рюмку об пол, заорал: «Поджигай к чёртовой матери всю эту халабуду! Жги всё на хрен!»

От неожиданности Пашка замер с открытым ртом, румянец с него сошёл, а вскоре он освободился и от железных захватов. С минуту он ещё стоял, глядя на нас, потом буркнул: «Пойду, умоюсь», - и вышел.

Лёха быстро смёл осколки в мусорное ведро и, сев за стол, спросил, - Тебе коньяку или кофе?

Я кивнул, и он налил мне коньяк и кофе с коньяком. Когда я выпил первый и запил его вторым, то спросил у Лёшки, заслуженно обозвав его Пашкиным спасителем, – А из-за чего весь этот сыр-бор?

Лёха махнул рукой и, нехотя объяснил, - Да всё Люська с её матушкой… Ну, у Пашки диссер на носу, а они ему своим ремонтом всю плешь проели… Он им сказал – нет… Ну, не нет, а позже… А Люська в ответ, что она сама без него тогда начнёт… Ну и начала…

Мы с Лёхой покурили, и я у него поинтересовался, как у хладнокровного,

- Ну, и как ты думаешь, кто тут из них победит?

Лёшка пожал плечами. И тогда мы кинули на «камень-ножницы-бумага»...

Выпало двое ножниц…