Парижская вакханалия

Вакх, Бромий, Бассарей, Овен — имена Диониса, в греческой мифологии бога плодоносящих сил земли, растительности, виноградства, виноделия, сына Зевса и Симелы, дочери фиванского царя. Однажды, во время плавания по эгейскому морю Диониса похитили морские разбойники и заковали его в цепи, чтобы продать в рабство, однако оковы сами упали срук Диониса: оплетя виноградными лозами и плющом мачту и паруса корабля Дионис явился в виде медведицы и льва. Сами пираты, бросившиеся со страха в море, превратились в дельфинов. Везде на своем пути Дионис обучает людей виноградству и виноделию. В шествии Диониса учавствуют вакханки, сатиры, менады или бассариды с жезлами, увитыми плющом. Опоясанные змеями, они все сокрушали на своем пути, охваченные священным безумием. С воплями «Вакх, Эвое» они славили Диониса-Бромия («бурного», «шумного») и били в тимпаны. Диониса отождествляли также с египетским богом солнца Амоном, священное животное Амона — баран (овен).

© Хроники Нарнии, Мифологический словарик

Сначала я испугалась — его гладкое белое лицо в темном переулке напомнило мне маску смерти.
Лишь подойдя поближе, я поняла, что это мим — в общем-то, фигура нередкая на улицах Парижа, одно из тех чудес, которым перестаешь удивляться спустя две недели пребывания здесь.
Лениво мотаться по узким парижским улицам в понедельничный полдень — одно из преимуществ свободного рабочего графика. Честно говоря, я двигалась в направлении кофейни, чтобы выпить холодного кофе.
Мим в переулке стоял неподвижно, прижавшись спиной к стене. Очевидно, вся пантомима предназначалась мне одной — больше на этой стороне дороги никого не было. Нещадно палило солнце, а мим, заметив моё приближение, оживился, изящно приподнял правую руку и поманил меня пальцем в прохладный переулок.
Я застыла в нерешительности. Мой визави повторил приглашающий жест, а потом протянул мне руку в белой перчатке.
Я вспомнила, что через этот переулок можно подойти к кофейне с торца. Получится немного дольше, зато по холодку. Да и интересно, чего от меня хотят. Может быть, на одной из маленьких площадей в округе праздник или представление, и мимы собирают окрестный народ — так тоже бывает.
В Париже как-то совсем отвыкаешь ждать от людей плохого.
Я доверчиво вложила руку в протянутую ладонь, машинально отметив про себя, что кисть у мима крупная и мощная, несмотря на изящное телосложение. Пожатие его оказалось сильным, но бережным. Он потянул меня за руку, я сделала шаг и зачем-то закрыла глаза.
Багровое зарево под моими веками сменилось темнотой, а запах нагретого камня — чем-то сырым и пряным.
Мим вел меня вперед, а я не хотела открывать глаза. Я бы не объяснила этого даже самой себе — просто мне вдруг понравилось идти вслепую за тем, кто ведёт, и не знать, что будет дальше.
Звуки музыки поначалу меня насторожили- это было что-то непривычное, диковатое. Смесь звучания самых разных инструментов, сливающихся в какой-то неистовой гармонии. Мим всё ускорялся, я подумала, что переулок длиннее, чем мне казалось, и как раз в этот момент солнце снова облизало снаружи мои сомкнутые веки.
Я открыла глаза.

— Так что же всё-таки случилось?
Я растерянно улыбалась на все вопросы жандарма. Рассказать пришлось, наверное, раз двадцать, и совершенно непонятно, зачем — мне всё равно никто не верил.
Очень сложно доказать, что ты целую неделю провела в дремучем лесу в самом центре Парижа, запутавшись в сети из рук, губ, волос и улыбок совершенно незнакомых тебе, но, несомненно, прекрасных людей.
Особенно если пропали лес, переулок, мим и даже кофейня, по дороге в которую тебя нашел твой загадочный проводник.
Воспоминания постепенно становились всё более невнятными — я помню, что вышла на свет, открыла глаза и увидела поляну в лесу. Поначалу, конечно, мне показалось, что это очень запущенный парк, но позже я поняла, что это всё-таки лес.
Я помню, что ночь сменялась днем, помню лица мужчин и женщин — кто-то в масках, кто-то — без. Помню легкие, как солнечные зайчики, поцелуи, помню подобие ночной рубашки, в которую меня обрядили, помню цепкие объятия того самого мима и жар, исходящий от его тела. Ещё помню, что его грим остался целым несмотря на всё, что между нами произошло. Помню вино в больших кувшинах и белую кожу обступивших меня женщин.
Помню…
Помню, что жизнь никогда раньше не казалась мне такой простой и правильной вещью.
Мы бежали сквозь лес, иногда останавливались, чтобы уснуть или не уснуть, иногда танцевали под ту самую дикую мелодию, которая, казалось, пронизывала лес насквозь…
Мы славили Бахуса.

— То есть вы утверждаете, что вы неделю пили вино и занимались любовью, мадам? — насмешливый голос отвлек меня от воспоминаний, которые я тщетно пыталась ухватить за ускользающий хвост.
Я хмуро посмотрела на молоденького жандарма, который сменил на допросе своего более грузного коллегу, который ушел, пробормотав напоследок: «Четвертая вакханка за месяц… Дай направление к психиатру и проводи её, у меня выезд». Он думал, что сказал это шепотом, но, видимо, со слухом у него было далеко не всё ладно.
— Мадемуазель, — поправила я.
В блеске его темных глаз мне привиделось что-то знакомое.
— Я слышал, вы потеряли работу?
— А я слышала, что ваш коллега просил дать мне направление к врачу и проводить, — неприязненно ответила я.
Работа, Париж — всё теперь потеряно. Заключение врача нужно, чтобы получить от бывшего начальства компенсацию за перелет домой, в Россию, и ещё кое-что по медицинской страховке. Поскольку интеллект — мой основной рабочий инструмент, меня уволили сразу же. Я корила себя за то, что озвучила мою дурацкую историю, но врать у меня никогда не получалось.
— Скажите, а вам понравилось? — вдруг спросил наглый полицейский. Не насмешливо и без издевки, просто спросил.
Я, кажется, покраснела, но ответила то, что вертелось на языке:
— Это было потрясающе.
Парень улыбнулся. Я впервые вгляделась в его черты.
Он сидел расслабленно, чуть откинувшись в кресле, сложив ногу на ногу и опустив сверху мощные кисти рук.
Слишком мощные для такого изящного тела.
— Некоторые люди были рождены очень давно, — вдруг тихо заговорил парень. — И совсем не для того, чтобы носить обувь и работать в офисе…
Он легко вскочил и немного театрально протянул мне руку.
— Бромий, — представился он внезапно изменившимся, почти рычащим голосом.
Я вложила ладонь в протянутую руку, встала и закрыла глаза.