Сиреневые облака. Наденька
…Губы Алексея сухие и горячие. Они скользят жалящими поцелуями по бьющейся учащённым пульсом жилке на шее Наденьки, по впадинкам над ключицами, по ямочке между ними и по ложбинке налитой желанием груди… «Лёшенька…» – в нетерпении выдыхает она. Но он, не слыша её призывного шёпота, приникает к розовому соску и самозабвенно играет с ним языком, и покусывает, и втягивает в себя вместе с потемневшим пятном. Дыхание Наденьки перехватывает, она впивается ногтями в плечи Алексея и изгибается всем телом: «Лёёёша… не дразнись...». Но он будто не слышит призыва, не чует её дрожи. Не выпуская изо рта сосок, Алексей прислушивается к своим пальцам, ласкающим чуткий твёрдый бугорок в заветной складке тела женщины… Захлёбываясь волной страсти, Наденька кусает плечо мучителя и тот с тихим смехом вытягивается меж её дрожащих колен, широко разбросанных в стороны…
Через несколько секунд нетерпеливый, похожий на всхлип, стон Наденьки тонет в сдавленном вскрике Алексея, и она видит его изумлённые глаза с расширенными зрачками: «Не могу… не получается… больно… очень больно»…
Свинцовый выплеск неутолённой страсти вбирает в себя боль Алексея и ужас предчувствия чего-то страшного – и эта адская смесь обжигает горло Наденьки:
– Лёёёёшаааа!
Крик вырвался раньше, чем она проснулась: рваный, задушенный, полный отчаяния и недоумения. Низкая нота его повисла над кроватью.
Алексея рядом не было…
1.
Небольшой шахтёрский городок, сбитый из отдельных, недалеко отстоящих друг от друга посёлков, ещё спал и видел сладкие сны, когда забывшаяся в полуобмороке Наденька встрепенулась от поглаживания щеки чьей-то тёплой рукой: «Пора вставать, детка, Алёша ждёт…».
Сгоняя фантомное прикосновение, она потёрлась щекой о край осиротевшей подушки мужа, искусанной и влажной от слёз, и поднялась с постели. Машинально взглянула на часы: четыре утра. «Первый автобус в шесть двадцать… У меня есть ещё время…».
Мелкие бытовые мысли, спешащие придержать в провале памяти главную, отчаянную мысль погнали Наденьку в кухню, и она принялась выдавать себе короткие команды: «Поставить варить бульон. Приготовить яблочное пюре. Разлить в пластиковые бутылки сок. Чистое бельё и футболку. Снотворное… Кружку не забыть! И книгу… – взгляд её упал на притулившуюся к стене под подоконником картонную коробку с картофелем. – Глаза! Надо убрать отёки. Полежу минут двадцать, пока бульон варится. Лёша не должен видеть, что я плакала…».
Она выбрала ровную картофелину и вырезала из её середины две круглых тонких пластинки. Убавив огонь под кастрюлей, пошла в спальню и настежь открыла окно – и лишь потом легла и, водрузив на закрытые глаза «примочки», затихла: только не спать! И ни о чём не думать…
Втянутый теплом в комнату аромат просыпающейся в палисаднике сирени всколыхнул память о том дне, когда родилась их с Алексеем дочка. Ах, как изумлён и горд был этим фактом новоявленный папаша, с каким умилением перебирал он пальчики крохи и с каким пафосом делился с женой своими мыслями и наполеоновскими планами: «Ай, да мы! Надо же какие продуманные! Сначала сотворили няньку, а как подрастёт наша Юлька – мы двух лялек ей подарим, двух братиков. А, может, и трёх. Я сдюжу четверых ребят. Выкормлю и мужиков, и нашу принцессу».
Наденька прерывисто вдохнула и поперхнулась сдавленным стоном.
– Не будет у нас сыночков, Лёшенька. Никого у нас больше не будет, – озвучила она глубоко спрятанную боль и сама испугалась своего хриплого голоса.
Она ахнула и закусила губу. И вспомнила тот день. День, перевернувший их жизнь…
Белоснежный ясный день. Сугробы цветущей вишни за окном. На окне белые жалюзи, в расщелины которых упорно пробивается сноп света, освещающий стерильные стены кабинета, где у стола сидит она, Наденька, пытаясь понять, о чём говорит ей сидящий напротив мужчина в белом до рези в глазах халате. Чуткое сердце сжато в комок в неосознанном ожидании того страшного короткого слова, которое порвёт своими клешнями всё. Но умудрённый опытом врач находит другие слова.
– У вашего мужа семинома… – глуховатым голосом роняет он после оглашения непонятных ей результатов анализов. – Причём запущенная… Нужна срочная операция. Я же полторы недели назад выписал ему направление в больницу. Он разве не сказал вам об этом? – Наденька истово мотает головой, надеясь на послабление неведомой ей вины, но эффект получается обратный. Врач сурово хмурится. – А вы сами, куда смотрели? Вы же жена, самый близкий человек. Такую большую опухоль вы не могли не заметить! Или вы не спите вместе?
– Спим! Конечно, спим! – горячо возражает Наденька, оскорбившись таким предположением. – И я заметила… припухлость. Но Лёша сказал, что это простая водянка. Из-за драки в гараже. Он сказал мне это после того, как был у вас… А вчера я случайно нашла ваше направление…
– Из-за какой драки? Когда? – заинтересованно уточняет врач, пропустив последние фразы.
– Прошлым летом, в июне. Когда какие-то отморозки пытались «разуть» наш москвич, – оживляется Наденька и, суетливо, но обстоятельно, словно точность деталей может изменить диагноз, рассказывает о драке. О том, что они хотели затемно выехать в областной центр по делам, что парней было трое, что её муж запросто раскидал их всех, но один из них хотел прикрыться ею, и Лёша рассвирепел. Дальше всё шло так быстро, что невозможно было уследить. Она помнит только, что кричала, потому что отморозок пнул её в живот, и выскочил сосед с ломом в руках… – по мере изложения энтузиазм Наденьки падал синхронно с ослаблением интереса к рассказу со стороны слушателя, а когда врач кинул быстрый взгляд на часы, она совсем сникла и смяла концовку. – Лёша мой крепкий, он быстро оправился. А у меня случился выкидыш… и мы в сентябре съездили на море, чтобы подлечить нервы… и вообще… это направление…
– Плохо, всё очень плохо, – констатирует врач, склонившись над выпиской из карточки Алексея. – Напрасно вы ездили к морю… целыми днями на солнце… это ускорило процесс… – он говорит, не отвлекаясь от писанины и не глядя на собеседницу. – И ваш выкидыш совсем некстати. Опухоль злокачественная, хирургическое вмешательство неизбежно. И вряд ли можно обойтись гемикастрацией и удалением только одного семенного канатика. Вряд ли, это не ваш случай. Но окончательно это определится уже в больнице. Там вашему мужу уточнят стадию заболевания, сделают компьютерную томографию брюшины, рентген легких, УЗИ печени. Предвижу радикальную операцию. А именно, удаление обоих яичек вместе с семенными канатиками, и, очень возможно, что и с паховыми лимфоузлами… – врач поднимает глаза на побледневшую посетительницу и безжалостно заканчивает тираду. – А это стопроцентное бесплодие. И молите Бога, чтобы не было метастазов! Хотя УЗИ их не показало, в процессе операции они могут нарисоваться где угодно… – Наденька хватается за стол и пытается что-то сказать, но не может вымолвить ни слова. Хозяин стерильного кабинета протягивает ей стакан воды и меняет тональность беседы. – Ничего, ничего… Не вы первые, не вы последние. Если всё будет без неожиданностей, долечитесь до полного выздоровления. Пройдёте лучевую терапию, химиотерапию. Это займёт год, от силы два…
– Год, два… – глухим эхом повторяет за ним Наденька.
Она холодеет от мысли о возможных «неожиданностях», глаза её набухают слезами и голос дрожит. Но врач понимает это по-своему.
– Да. Не меньше года. И это в лучшем случае, – «успокаивает» он встревоженную женщину. – Так что вам придётся потерпеть, милая. Есть неплохие седативные препараты. И народные средства. Например, чёрный паслен. Он весьма эффективно снижает половую возбудимость у женщин. После войны пироги с ним пекли. Их ещё называли вдовьими…
Последние слова больно задевают Наденьку и она, очнувшись, вмиг собирается в кулак.
– Вдовий пирог? Мне? – почти с ненавистью восклицает она и чужим, жёстким голосом уточняет: – Он что, умрёт?
Впервые за время беседы Наденька всматривается в человека, открывшего ей страшную правду об их с Алексеем судьбе, и чувствует неприязнь и даже гадливость к нему. Она замечает, пористость мясистого носа и язвительность крепко, по-бабьи, сжатых тонких губ и то, что на рукавах белого халата темнеют несколько выпавших с лысеющей головы волос, что глаза у врача похожи на буравчики и взгляд их лишён сострадания. В других обстоятельствах и в другом состоянии Наденька догадалась бы, насколько устал этот человек быть вестником грядущих бед и что по паспорту он гораздо моложе, чем кажется посетителям скорбно стерильного кабинета онколога – поняла бы и пожалела его – в другое время, но не сей час.
Врач замечает перемену настроения собеседницы и понимает её чувства. Он вздыхает и уклоняется от прямого ответа за дежурной фразой:
– Рак яичка обладает уникальной чувствительностью к химиотерапии. Даже при наличии метастазов. Грамотное лечение с соблюдениями вами всех правил и предписаний даст вашему мужу шанс на выздоровление… – онколог вглядывается в лицо Наденьки и в его голосе появляется дозированное тепло. – Верьте в выздоровление мужа. Тогда вы сможете убедить в этом и его. От настроя пациента на лечение и веры в хороший результат зависит многое. Слишком многое… – он протягивает ей направление в больницу, подтверждённое выпиской из истории болезни, и пытается подбодрить: – Всё не так безысходно. У вашего мужа есть надежда…
– Да, есть, – соглашается Наденька, поднимаясь со стула. – У него есть я. Меня зовут Надежда!
Автобус едет так долго, что Наденька успевает собраться с мыслями. И ей становится понятным странное поведение мужа: и его внезапное выпадение из разговоров в задумчивость, и отъезд на три дня в мифическую командировку, из которой он вернулся похудевший и с потемневшими подглазьями, и его упорное нежелание отвечать на любые вопросы озабоченной жены… и потом эта возня с машиной в гараже…
А несвойственная Алексею рассеянность?! Впрочем, именно по рассеянности он и обронил в прихожей то злополучное направление в больницу, которое своим штампом и текстом заставило её помчаться к онкологу…
Наденька сглатывает подступившее рыдание и перебирает в памяти беседу с врачом. Срочная операция… уговорить Алексея лечь в больницу… оформить отпуск и быть ко всему готовой… А Юлька? А свекровь?! О, Боже! Где взять на всё это силы?! Нет, нет, обо всём сразу думать нельзя, иначе взорвётся мозг и лопнет сердце! Сначала разговор с Лёшей… серьёзный разговор… Он, наверняка, сейчас торчит в гараже…
Да, она не ошиблась: вот он. Стоит спиной к ней, застыв как изваяние над открытым капотом. Наденька смотрит на ссутулившуюся фигуру Алексея, и горло её перехватывает спазм.
– Лёша… – тихо зовёт она мужа. Тот медленно поворачивается к жене, и она тонет в его отрешённом взгляде. – Я только что была у твоего врача… – Алексей хмурится, и, отведя глаза, начинает усиленно вытирать испачканные руки. Наденька с трудом сдерживает рвущийся зазвенеть во всю глотку голос. – Зачем ты мне соврал про водянку? Почему не сказал правду? Ведь я твоя жена! Мы договаривались никогда не врать друг другу, что бы ни случилось.
– Затем, – бесстрастно отвечает Алексей, – чтобы не видеть тебя такой. Чтобы не дать себя кастрировать как хряка. А потом не свалиться тебе на руки и не гнить заживо… Я хочу умереть мужиком, как ты этого не поймёшь?
На секунду опешив, Наденька срывает с себя стягивающий горло шарф и забывает о своём решении быть спокойной и рассудительной.
– Лёша!!! Что ты говоришь?! А о нас с Юлькой ты подумал? А о матери? Она ещё не отошла от горя после смерти твоего отца, а ты ей такой удар приготовил? Ты хочешь, чтобы они осиротели? А я? Ты думаешь, я смогу жить без тебя?
Слёзы наполняют глаза Наденьки, и она дышит глубоко и часто, не позволяя им пролиться. Паузой пользуется Алексей, вышедший из сознательной комы, чтобы не допустить истерики жены.
– Сможешь! Другим это удаётся, и ты сможешь! А чтобы не затягивать наши мучения… – он напрягает желваки и цедит сквозь зубы: – Чтобы не откладывать расставание на потом, ты можешь уже сейчас уйти к любому из твоих воздыхателей, к настоящему мужику, который…
Договорить ему Наденька не даёт. Она выхватывает из рук мужа пропитанную смазкой тряпку и хлещет ею по его заросшей щеке. Алексей уклоняется, и под его потемневшим взглядом она роняет руки, позволив воцариться между ними недоумённой паузе. Нескольких минут Наденьке хватает, чтобы собраться и найти нужные слова:
– Давай оба успокоимся и поговорим серьёзно. О том, что мне рассказал доктор. И о том, как нам всё это пережить… – она вытирает ладонью пылающую щёку мужа. – Ведь ты у меня не слабак? Мы оба с тобой не из тех, кто сдаётся… – и Наденька говорит, говорит, обволакивает Алексея нежностью, как ребёнка, пока лёгким касанием к шее не удостоверяется, что он расслабился и пульс его бьётся спокойно и ровно. – Мы вместе, мой хороший, и я не позволю тебе умереть. Я никому тебя не отдам! Так и знай!
– Пойдём домой, родная, – тихо предлагает Алексей, – там всё решим…
2.
Заря обещала ветреный день. Розовые блики румянили грозди белой сирени и седину всклокоченных облаков. Полупустой автобус плыл в утренних ароматах навстречу солнцу, словно пытался ускорить течение времени. Или замедлить скольжение мыслей в прошлое?
Именно в прошлом потерялась Наденька. В счастливом прошлом своей любви, где пыталась почерпнуть силы для грядущей борьбы за спасение любимого…
Неподвижный взгляд её отразился от окна и погрузился внутрь, в память сердца…
Когда же она поняла, что без Лёши ей никак нельзя жить, что это совершенно невозможно? Кажется в шестом классе… о, нет! Она влюбилась в него ещё в конце пятого класса! Когда была большеглазым, большеротым и востроносым подростком с накрепко прилипшей кличкой «утёнок Тим». Ну да! Из-за фамилии Тимофеева да ещё из-за возрастной порывистости и угловатости. Хотя она первой среди одноклассниц стала девушкой и надела лифчик. Единичку. И вместе с ним к ней пришло другое ви'дение дружбы с мальчиками... и незнакомое девичье томление…
А Лёша тогда учился уже в девятом классе и за ним бегали почти все девчонки школы, даже старшеклассницы. А как же? Сынок учительницы литературы, высокий, ладный, с густой шевелюрой чёрных волос и ясными, как рассветное небо серыми глазами. И когда он улыбался, они голубели. Ей улыбался. Или смеялся над восторженностью «утёнка Тима», возникающего на его пути в самый неожиданный момент?
Наденька вызвала в памяти видение этой улыбки и вздохнула – вспомнилось, как часто в шестом классе она плакала перед зеркалом над своим длинным носом. А когда переросла подростковую неуклюжесть и налилась, как райское яблочко, Лёши уже не было в городе – он уехал в институт, затем с бригадой однокурсников на стройку спорт-городка. А она ждала неведомо чего… шесть долгих лет!
Зато потом началась сказка. В апреле…
Бывшая одноклассница Нонка чуть не срывает с петель незапертую дверь и раскалывает полусонную тишину воплем:
– Надюха! Лёшка Багров приехал! И говорят, будто насовсем, будто он теперь тут что-то строить будет!
Томик сонетов Шекспира выпадает из рук Наденьки.
– Кто говорит? – задаёт она неважный вопрос, растирая внезапное онемение щёк, предвещающее обморок.
Нонка тараторит пространный ответ, но Наденька ничего не слышит. Она вскакивает с дивана и начинает метаться по комнате. Подруга обрывает на полуслове свою никому не нужную речь и даёт резонные советы:
– Нет, это платье слишком нарядное, нечего сразу стелиться перед парнем! Никаких юбок и брюк! Только платье! И кардиган. Тот, мохеровый. Будешь как птенчик в нём…
– Ага. Как утёнок Тим, – машинально уточняет Наденька, раскладывая платья на диване.
Нонка хихикает и жестом полководца указывает на строгое палевое платье:
– Вот это! И кардиган. На улице свежо…
Наденька не спорит и облачается в выбранный комплект.
– Плойку! – заполошно кричит Нонка. – Где твоя плойка?! Надо волосы уложить. И макияж сделать. Лёгонький совсем…
Пока подруга колдует над головой Наденьки, та окончательно приходит в себя:
– Нон, я что, приду к Багровым и прямо с порога объявлю, что явилась на Лёшу посмотреть? Что я тут без него с ума сходила от тоски?
– Нет, конечно, – откликается подруга, – надо что-нибудь правдоподобное сочинить.
– Сочини. У меня в голове каша.
Каша была и в Нонкиной голове, однако, она заставила ту работать. Перебрав несколько возможных предлогов нежданного появления «утёнка Тима» в доме Багровых, подруги останавливаются на самом простом: возврат прочитанной книги. И Наденька, схватив первую попавшуюся на глаза книжку, вылетает за дверь.
– Надька! А туфли! Куда ты в тапочках? – кричит вослед Нонка, но её никто не слышит…
А ведь точно! Так и полетела в гости при полном параде и в тапочках с пушистыми заячьими хвостиками!
Наденька вспомнила удивлённые глаза Ксении Владимировны и свой недолгий конфуз – и улыбнулась: хорошо, что Лёша этого не заметил поначалу, а только потом, когда провожал её. А в те минуты она недолго смущалась – решительно разулась при входе и влетела в комнату босиком. Багрова старшая даже немного оторопела от того, с какой стремительностью незваная гостья это сделала. Сама же Наденька была не вполне вменяемой и толком не помнит ничего из того, что не было связано непосредственно с Алексеем. Помнит лишь, что с лица Ксении Владимировны не сходило изумлённое выражение в течение всего получасового визита Наденьки. Оно меняло оттенки от полного недоумения до снисходительного, от любопытствующего до догадливого и настороженного – и даже немного воинственного. Отказавшись от прав на чужую книгу, Ксения Владимировна не произнесла больше ни слова и лишь вращала глазами, уподобившись часам-ходикам.
Зато книга, которой оказался роман «Мастер и Маргарита», помогает Наденьке перекинуться несколькими фразами с Алексеем, отвлекшимся от починки то ли настольной лампы, то ли каких-то розеток. Да какая разница от чего! И о чём они говорили, она тоже не помнит – а помнит лишь его улыбчивое лицо и то, как у него без конца падали какие-то винтики и шурупчики, а с ними падали-пропадали минутки их встречи…
Но вопреки всему время ей кажется бесконечным и неделимым…
И лишь когда взгляд Алексея становится особенно долгим и прозрачным, ввергает в панику и жжёт… и лишает дара речи… – в затянувшуюся паузу врезается стук решительно отодвинутого Ксенией Владимировной стула.
Наденька вскакивает и, бросив смятенное «пока… мне пора… спасибо…», бежит домой – в домашних тапочках, глотая рвущиеся на волю слёзы отчаяния и хороня все свои надежды.
И уже почти у самого дома её нагоняет Алексей:
– Надюха, ты книгу забыла… – она сдерживает затрепыхавшее сердце ладошкой и пытливо заглядывает в его лицо: насмехается? Но видит бездонность серых глаз и слышит: – Можно, я провожу тебя?
«Проводы» затягиваются на два часа, а назавтра…
Воспоминания наталкиваются на чей-то выкрик: «Водитель, остановите! Мне пора выходить!». Автобус притормаживает, пассажир выскакивает на дорогу, а в салон заходит женщина с охапкой свежей сирени.
Из-за пенящегося облака видны лишь её внимательные глаза. Она обводит взглядом любопытные и безразличные лица, задерживает его на Наденьке и переводит на свободное кресло рядом с ней: «Вы позволите?». «А почему нет?» – пожимает та плечами, и автобус трогается с места. Расплывающийся аромат сирени окутывает томлением и звенит нотами светлой печали, напоминающими о самом счастливом дне, когда их с Лёшей сказка только начиналась, и ничто не предвещало нынешней беды.
Нет! Об этом сейчас не стоит думать. Надо вернуться в апрель, в предтечу праздника их любви…
Назавтра после короткого неофициального визита Наденьки в дом Багровых в домашних тапочках и последующих за ним долгих неумолчных «проводов» вокруг её дома, в ателье, где она работает бухгалтером, нежданно-негаданно является Алексей. На глазах у обедающих закройщиц он молча выманивает её из-за стола и увлекает в подсобку. Закрыв дверь на щеколду, поворачивается к ней лицом и разводит руки:
– Всё! Конец моей свободе. Завтра идём в загс, подавать заявление.
Опасаясь упасть в обморок, оглушённая и онемевшая Наденька прижимается к полке с тюками тканей и широко распахнутыми глазами смотрит на Алексея. Сквозь узкое продолговатое окошко подсобки пробивается сноп света и прицельно, как рампа в театре, освещает всю мизансцену. В глазах избранницы Багрова плещется такая гамма чувств, что трудно выбрать главное. Радость, приглушается недоумением и страхом, что всё происходящее просто сон, сквозь них остро светится вопрос: «Это шутка?!», и всю эту смесь окутывает робкая надежда, что она всё-таки дождалась своего счастья: вот же она её мечта, стоит напротив, и так светло улыбается…
Паузу нарушает Алексей. Он притягивает Наденьку к себе и, поцеловав её удивлённые глаза, ласково укоряет:
– Что же ты молчишь, лебёдушка моя, будто в кому впала? Ты не хочешь быть моей женой?
Наденька утвердительно кивнула, затем ойкнула и отрицательно закачала головой, потом просто замотала ею во все стороны – и, окончательно запутавшись, насмешливо сморщила нос:
– Лёша, это что, игра такая? Ведь так не бывает!
– Как? – загадочно щурясь, уточняет Алексей.
– Вот так сразу! Без всякой подготовки! Мы же с тобой даже не гуляли!
– А вчера? – хитрит Алексей. – Мы с тобой целых полдня гуляли! – глаза Наденьки мгновенно наливаются слезами, и он серьёзнеет. – Да нагулялся я уже, Надюха! До тошноты нагулялся! Пора уже жизнь надолго устраивать, семью строить, детей рожать. Я затем сюда и приехал.
– Чтобы жениться на мне? – окончательно уверившись, что Лёша смеётся над ней, сердится Наденька.
– А на ком же ещё? – то ли в шутку, то ли в серьёз удивляется Алексей. – Я специально ждал, пока из утёнка вырастет такая дивная лебёдушка, такая пушистая голубушка… – он обнимает Наденьку покрепче, но та обиженная упоминанием утёнка, начинает вырываться, и Алексей резко прижимает строптивицу к тюкам, придерживая её раскинутые руки: – Так ты пойдёшь за меня замуж, Надежда?!
– Да! Да! Да! – чеканит Наденька и теряет волю в страстных объятиях и поцелуях, и отвечает на них, и тает:
– Лёшенька… Лёшенька мой… Единственный…
За лобовым стеклом автобуса проглядывается заросший больничный парк.
– Лёшенька… Как же мы теперь будем жить? – не отдавая себе отчёта, озвучивает Наденька свою боль.
– У вас кто-то болен? Там, в больнице? – участливо спрашивает попутчица.
– Муж…
Женщина протягивает букет:
– Возьмите! Для него. Совсем свежая сирень, ему будет в радость.
– Спасибо, но туда нельзя цветы, – возражает Наденька. – Он в реанимации. Позавчера ему сделали серьёзную операцию… очень серьёзную.
– Всё равно возьмите, – настаивает попутчица, – медперсоналу раздадите. И поверьте моей интуиции: всё обойдётся!
– Спасибо вам… – чуть слышно благодарит женщину Наденька, принимая цветы.
Автобус останавливается.
Сквозь просыхающие слёзы за окном медленно проявляется серое трёхэтажное здание больницы…
3.
Белые крылья халата несут Наденьку на третий этаж – в реанимацию урологического отделения онкологии. Скорее, скорее, пока никто не остановил её!
Аромат сирени, оставшейся в приёмном покое за право воспользоваться служебным входом, полнит трепещущие ноздри и спасает от угнетающих запахов больницы. Коридоры, как лабиринты, и всюду двери, двери, двери, за каждой из которых тень смерти и трудная борьба за счастье жить, двери, где время застыло на перекрёстке обречённости и надежды...
Перед палатой под номером «32» Наденька останавливается и, глубоко вздохнув, берётся за дверную ручку…
Алексей спит, запрокинув голову и вытянув руки вдоль туловища.
Застыв у кровати в ногах мужа, Наденька скользит взглядом по его осунувшемуся лицу, по обострившимся ключицам, по опавшим, ещё совсем недавно крепким, плечам, по синякам от внутривенных вливаний на локтевых сгибах и свежей миниатюрной «заплатке», по редкому тёмному пушку на его руках…
И едва не задыхается, увидев свитые в кулаки ладони, сжимающие измятую простынь: Лёша, родной мой… Тебе больно…
Наденька заставляет себя оторваться от созерцания Алексея и заняться делом. Она прибирается на тумбочке, опорожняет и споласкивает стоящую под кроватью пластиковую бутылку и невесомой тенью проносится по палате, наводя последние штрихи безукоризненного порядка. Зацепившись взглядом за стоящую в изголовье кровати капельницу, Наденька со всхлипом отступает к окну и цепенеет, глядя на выплакавшееся вчерашним дождём серое небо, так похожее на глаза свекрови…
Сможет ли она забыть остекленевшие слезами глаза матери, посвящённой в беспощадный диагноз – почти приговор единственному ребёнку? Глаза, рвущие сердце недоумением, ужасом и укором ей, жене сына, не уберегшей его, упустившей некий шанс избежать беды.
Какой же это был трудный разговор! Но Наденька, взявшаяся за непомерный гуж, выдюжила – уже и самой непостижимо, как ей это удалось.
Однако посылать с дурной вестью к свекрови Алексея было бы непростительно жестоко по отношению к ним обоим, а так… она всё взвалила на свои плечи – и словно, вериги надев, унесла на себе колкий взгляд Ксении Владимировны, всей душой жалея ту и надеясь, что она стерпится с бедой. Но вчера…
Голос мужа прерывает воспоминания:
– Сиренью пахнет… Ты пронесла сюда цветы? Контрабандой?
Вздрогнув от неожиданности, Наденька отвечает вопросом на вопрос:
– Ты давно не спишь?
– Не сплю? Наоборот… – в ровной интонации Алексея сквозит горечь. – Мне кажется, что я сплю уже целую вечность, и что этот кошмарный сон никогда не закончится… никогда…
– Не говори так! – прерывает его признание Наденька, суетливо оправляя на нём покрывало. – У нас всё наладится, всё будет хорошо! Так сказала сегодня в автобусе одна женщина…
Заметив, что муж хмурится, она предупреждает его вопрос:
– Хотя я ничего не говорила ей, кроме того, что ты в реанимации после тяжёлой операции! Она меня успокоила, сказала, что всё обойдётся, и подарила большущий букет свежей сирени.
– И где он? – без всякого выражения уточняет Алексей.
– В приёмной покое, – растерянно отвечает Наденька и умолкает, заглядывая в глубоко запавшие глаза мужа. На дне их она видит смятение.
Алексей отводит взгляд и задаёт мучающий его вопрос:
– Почему я? Почему этот ужас случился именно с нами?
Не зная, что ответить, Наденька опускается на колени у кровати и сухими искусанными губами приникает к синяку от уколов капельницы. Она не видит глаз мужа, когда тот произносит следующие слова:
– Наверное, это мне поделом… за обиды женщинам, любившим меня, за лёгкость жизни по молодости… Но тебе-то почему?
Наденька поднимает к нему лицо и протестует:
– Не надо! Не надо об этом, Лёша. Прошу тебя! Потом, потом как-нибудь… мы поговорим… и подумаем… всё потом… Сейчас у тебя есть я, только я!
– Только ты, – соглашается Алексей, положив горячую ладонь на щёку жены, – единственная… – и после минутной задумчивости признаётся:
– Знаешь, раньше, бывало, проснусь утром, посмотрю: ты рядом – и больше мне ничего в жизни не надо… Ничего… Я был так счастлив… и только тут это понял…
Едва сдерживая слёзы, Наденька прячет лицо в ладони мужа:
– Лёшенька…
Оба затихают и дыхания их сливаются.
В хрупкую тишину врывается строгий женский голос:
– Как вы здесь оказались? В реанимационное отделение посетители не допускаются!
Голос принадлежит медсестре, развозящей завтрак. Наденька вскакивает и виновато пожимает плечами. Видимо, взгляд нарушительницы больничного режима слишком красноречив, и оттого следующая фраза звучит гораздо мягче:
– Вас не должны тут видеть, иначе медперсоналу достанется. Через полчаса будет обход, следом перевязка и процедуры. И капельница почти до обеда. В это время больные, обычно, спят. Вам лучше уйти. Поймите, вашему… мужу? – Наденька поспешно кивает. – Вашему мужу нужен покой!
– А можно я сама его покормлю?
Дрожащий голос посетительницы смущает медсестру, и та хмурится, но руки её сами протягивают тарелку с кашей и высокий стакан с напитком:
– Кашу, как получится, а отвар заставьте его выпить. Обязательно… – Наденька спешит с благодарностями, но благодетельница уже приходит в себя. – И сразу же покиньте палату!
От каши Алексей решительно отказывается, но горячий бульон, принесённый женой, и отвар пьёт. Не спеша, мелкими глотками, прислушиваясь к теплу приподнявшей его голову ладони жены на затылке и к новостям о доме.
Завтрак утомляет его и, откинувшись на подушку, он несколько минут лежит с закрытыми глазами.
– Ну, так я пойду? Попробую до обеда выловить твоего лечащего врача.
– Да, иди, погуляй в парке. Обед эта же медсестра привезёт.
– Ага, – Наденька промокает полотенцем испарину на лбу мужа, – я успею прийти раньше неё. Переодену тебя во всё чистое, потом покормлю и посижу рядом, расскажу что-нибудь весёлое...
– Хорошо. Только переодеться не получится. Я пока нетранспортабельный.
– Тогда не буду. Потом как-нибудь, завтра или послезавтра, – легко соглашается она, поглаживая его заросшие щёки. – Тогда и побрею. Тебе больше ничего не нужно?
– Бутылку из-под кровати подай. И сразу уходи. Я не хочу, чтобы ты видела… эти бинты… – он перехватывает руку жены и, пригубив её, хмыкает: – Я и сам стараюсь не смотреть туда…
Из соседней палаты выходит группа медиков. «Успела!» – радуется Наденька, уверенная, что белый халат скрывает её самовольство, но сталкивается с внимательным взглядом лечащего врача Алексея. Отвернувшись и виновато сжав плечи, она спешит ретироваться в конец коридора с зияющей там чёрной дырой доступа к лестнице на второй этаж, где находится ординаторская.
Как ни странно, скамья у заветной двери пуста и Наденька усаживается на неё, готовая ждать беседы с врачом до скончания века. Она пытается расслабиться, но чувство вины за нарушение больничного режима поднимает в её душе мутный осадок от последнего общения со свекровью. И, как она не старается забыть о вчерашнем, память услужливо прокручивает мизансцены той нелепой встречи…
Вчера они с Ксенией Владимировной проторчали в больнице почти весь день, и единственное, что им удалось, это переброситься парой слов с Петром Фомичом – лечащим врачом Алексея, сообщившим, что операция прошла нормально, но пока рано говорить о каких-либо перспективах. Пациент под капельницей и, вообще, в палаты реанимации доступ посетителям запрещён…
Всю дорогу в посёлок свекровь была, фактически, невменяемой, и Наденька вынуждена была крепиться. Она уж, было, решила, что придётся снова просить подругу посидеть с Юлькой, но, едва выйдя из автобуса, выплакавшаяся свекровь решительно запротестовала.
Доведя её до дома, Наденька направилась к Нонке за дочкой и столкнулась с соседкой, тоже учительницей, и та поспешила с такими откровенными соболезнованиями, что пришлось её прервать. Отвязавшись от утешительницы, «бедная-бедная девочка, обречённая жить без мужской ласки», дала волю слезам и рыдала всю дорогу до микрорайона, где жила Нонка. И той пришлось отпаивать подругу валерьянкой на глазах у припухшей от испуга Юльки. В результате к бабушке они добрались в густых сумерках. Шли молча, и Наденька с горечью подивилась, как быстро взрослеют дети, когда в семье случается беда…
Суетливость Ксении Владимировны, кинувшейся тискать внучку, настораживала, и Наденька задержалась у порога, не стала торопиться домой, наблюдая, как свекровь оглаживает и нацеловывает Юльку, пока та не выскользнула из докучливых объятий и не скрылась в комнатах. И тут она сказала то, что мучило её после встречи с соседкой:
– Зачем вы рассказываете всему вашему учительскому дому о том, что случилось с Лёшей? К чему эти подробности об операции? Думаете, Лёше будут приятны любопытные взгляды, жалость, и дешёвое сочувствие, когда он выйдет из больницы? Неужели вы не понимаете, что на самом деле они будут только рады, что это не с ними произошло? Вы хотите, чтобы Лёша чувствовал себя инвалидом? Неполноценным мужчиной?
Оторопевшая от гневной тирады невестки хозяйка досадливо взмахнула рукой, всхлипнула, достала носовой платок – и вспомнила, кто тут главный:
– Ты что это вздумала, Надежда? Отчитывать меня? Никому я ничего не рассказываю… только Нине Фёдоровне. Она моя коллега и пришла меня пожалеть… у меня такое горе… А ты! – и всё-таки она заплакала. И запричитала: – Сыночек мой! Родненькииий! Что же теперь будет? За что нам такое? Только-только отошли от смерти отца! И снова рак. Будто он заразный… Сыночек! Лёшенькаааа!
На вскрик прибежала Юлька и, застыв в дверях гостиной, уставилась на бабушку вмиг намокшими глазами. Наденька встрепенулась: да что ж это такое! Хоть самой в рёв кидайся! Она наклонилась к дочери, чтобы предупредить коллективную истерику, но Ксения Владимировна с неожиданной проворностью отдёрнула девочку от матери и спрятала за своей спиной.
– Не отдам! Никому не отдам свою кроху! – мгновенно высохшие глаза её в тёмных подглазьях лихорадочно заблестели. – Надежда, обещай мне, что, когда ты останешься одна, Юленька будет жить со мной! Ты молодая и быстро найдёшь себе нового мужа. Зачем тебе такой хвост? – оторопев, Наденька открыла рот для отповеди, но не нашлась, что сказать. И свекровь зачастила: – Ну не отцу же с мачехой ты её отдашь? Не этой пустоголовой парочке? Тем более что они так далеко живут… аж на Новостройке. Да и зачем молодой бабе чужой ребёнок? А на отца твоего и вовсе надёжи нет! Не отдам внученьку! Не отдам! Ты себе ещё детей нарожаешь, а я совсем одна останусь. Даже, если, Бог даст, выживет мой сыночек, ты всё равно его бросишь…
– Не дождётесь! – сдавленно выдохнула Наденька, но сила её негромкого протеста заставила обезумевшую мать умолкнуть. – Не дождётесь, чтобы я бросила Лёшу! Никогда! – она пронзила свекровь суровым взглядом и та, сжавшись, сразу превратилась в жалкую измученную женщину с затравленно бегающими глазами. Видеть это было невыносимо, и руки Наденьки сами потянулись к поникшим плечам Ксении Владимировны. – Что же вы заживо-то хороните сына? Нельзя так. Вы добьёте его окончательно своей жалостью… А мы с вами должны быть сильными, мы должны верить в его выздоровление… должны вселять в него надежду и желание бороться за жизнь… мы должны вы'ходить нашего Лёшеньку…
И всё-таки они заревели. Все трое. И взрослым женщинам пришлось долго успокаивать малышку и вместе укладывать её в постель. Затем присмиревшая свекровь проводила невестку до двери и, уже выходя в ночь, та услышала выплеснувшийся ей вдогонку скорбный укор: «Как же ты не доглядела-то моего мальчика?..»
Качнув головой, Наденька стряхивает с себя болезненные воспоминания и широко раскрывает глаза, чтобы понять, почему вдруг стало так тревожно. Запах больницы возвращает её в реальность, и она осматривается: вот оно что! Кто-то собирается ворваться в кокон её замкнутого пространства…
По довольно узкому больничному коридору идёт высокий и очень худой мужчина в плоскодонной кепке. Он так худ, что измятый пиджак его из затёртой буклированной ткани грязно-бежевого цвета похож на пустую мошонку.
Весь облик мужчины словно соткан из множества вопросительных знаков: и худощавое горбоносое лицо с густыми, скорбно вздёрнутыми к переносице чёрными бровями, и сутулость спины, и собранные в тонкую скобку бледные губы.
Мужчина приближается к скамье, на которой сидит Наденька, и она без особого интереса разглядывает его. «Наверное, кавказец…» – машинально подводит она итог осмотра и порывается встать и уйти, но мужчина садится рядом и на удивление бодро интересуется:
– У вас тут кто?
– Муж…
– И что с ним? Оперировали?
Чёрные в уголь глаза кавказца извлекают из собеседницы незамедлительный ответ:
– Да. Позавчера…
– А у меня здесь сын. На сегодня операция назначена. То есть она уже идёт, – скороговоркой сообщает непрошеный собеседник и умолкает. Уверенная, что продолжение последует, Наденька молча ждёт. Мужчина резко поворачивается к ней, и широкие брови его сливаются на переносице:
– Вы знаете, я её выгнал.
– Кого?!
– Невестку.
– За недосмотр? – горько усмехается Наденька.
– Недосмотр?! – возмущение кавказца акцентируется взлетевшими под самую кепку бровями. – Да это она, тварь, во всём виновата! Она! Затеяла любовные игры! – удивление на лице собеседницы заставляет его повысить скорость речи. – Да, да! Мне один знакомый доктор сказал, что даже такая мелочь, как шлепок по… – лёгкая заминка и мужчина находит нужные слова: – …по мужскому достоинству, ну, по мошонке то есть, – и уже началась болезнь. А сначала у Русика набрякла одна грудь и из соска будто молоко выдавливалось. И болеть начала грудь. А там всю мошонку перекосило. Он и пошёл к докторам… – кадык на худой шее собеседника дёргается и он замолкает. Ненадолго. – В общем, доктора назначили операцию. Сказали одно яичко надо срочно удалить, пока рак не начал есть всё… – снова пауза. – Вот тут мы и решили выгнать Нателлу. Невестку…
Мужчина начинает пересказывать детали семейной разборки, но Наденька уже не слушает его: она замечает шагающего по коридору со свитой лечащего врача Алексея и вся собирается в предчувствии новостей. Каких?!
Медики подходят к ординаторской, Пётр Фомич замедляет шаг и кивает Наденьке:
– После пятиминутки заходите!
И группа скрывается за белой двустворчатой дверью. Всё происходит так быстро, что она не успевает даже подняться с места, не то, чтобы задать хоть какой-то вопрос. Собеседник же и вовсе, ничего не замечая, не прекращает бубнить об анализах, врачах и семейных проблемах. Томительное ожидание встречи с врачом выматывает истощившиеся силы Наденьки, и она отвлекается от бьющихся наружу скрытых опасений простым вопросом к изливающему свою боль соседу:
– И что, она просто собрала чемоданы и ушла?
– Кто? – прервался на полуслове мужчина.
– Невестка ваша. Жена сына. Послушно уложила тряпки и молча исчезла из дома? А как же любовь? Как же клятва быть вместе и в горе и в радости? Разве ваш сын не любил жену?
– Почему молча? Она плакала, уверяла, что совсем слегка шлёпнула Руслана, что не мог он от этого заболеть, что она без него жить не сможет… – Наденька заглядывает во тьму глаз кавказца, и от её взгляда тот хмурится и идёт в атаку. – Да причём тут любовь? Вы просто не понимаете, что такое у нас, грузин, стать импотентом! Это позор! Это хуже смерти! Если такое случится, Русик покончит с собой! Он застрелится!
«Грузин, значит… – машинально отмечает про себя Наденька, испытывая смешанное чувство жалости к несчастному отцу и протеста обвинения во всех грехах неведомой ей женщины, – из местных…». И вдруг мысль о возможном самоубийстве Алексея похлёстывает её и она, вскочив, начинает метаться под дверью в обиталище врачей, чуть не сбив с ног вышедшую оттуда медичку.
Взволнованная новыми страхами Наденька отступает к скамье и не сразу соображает, что поток белых халатов из ординаторской означает долгожданный конец пятиминутки. Она порывисто поворачивается к грузину и неожиданно для себя выпаливает:
– А вдруг ваша невестка ушла от вас беременной? Ушла и навсегда унесла с собой вашего внука?
И уже берясь за дверную ручку, чтобы войти, наконец, в ординаторскую, Наденька замечает, как мужчина дёрнулся, стащил кепку, обтёр ею совершенно лысую голову и уткнулся лицом в подкладку своей «плоскодонки»…
В ординаторской по-домашнему пахнет кофе, и Наденька позволяет себе немного расслабиться и наскоро осмотреть просторное помещение, разгороженное на зоны для работы и отдыха врачей тремя стоящими впритирку широкими шкафами из светлого дерева. За столом у окна, одетого в жалюзи, сидит Пётр Фомич и поверх очков выжидательно взирает на посетительницу. Их взгляды встречаются.
– Если не ошибаюсь, вы жена Багрова? – Наденька поспешно кивает. – Присаживайтесь, сударыня. Сейчас изучим дело вашего супруга и побеседуем.
Пока она угнездивается на стуле с основательно потёртой обивкой и рассматривает натюрморт на рабочем месте эскулапа, тот приносит извлечённую из шкафа папку и, одним глотком допив кофе, распахивает её.
Несколько минут Пётр Фомич изучает содержимое досье, а Наденька, отказавшись что-либо понять в зашифрованных каракулях на бумагах, разглядывает человека, которому суждено предсказать им с Лёшей судьбу. Делает она это, скорее, чтобы подавить подступивший к горлу страх, чем из интереса. Внимание её рассеянно, мысли хаотичны: «Какая пышная у него шевелюра. Непонятно: сколько же ему лет? Совершенно седой, а лицо молодое. Приятное. И очки красивые. Дальнозоркость? Наверное, лет сорок ему уже есть. Полноват. Добрый, должно быть. Хмурится… Хмурится! Что там написано? Что?! Господи, как долго он копается! Спокойно, утёнок, держись. Только не разревись…».
И в этот критический момент она ловит острый взгляд поверх понравившихся ей очков и слышит короткий и быстрый вопрос:
– Дети у вас есть?
– Да. Дочка Юлия. Пяти лет, – рапортует Наденька и бледнеет.
Внимательный взгляд врача улавливает её смятение, и он предпринимает отвлекающий манёвр:
– Дочка это хорошо. И у неё такие же янтарные глаза, как у вас?
– Янтарные? – теряется Наденька и непроизвольная улыбка летит с губ вместе с ответом: – Нет, они у неё серые, как у отца.
– Я бы даже сказал: медовые, – уточняет Пётр Фомич. – Но серые тоже хорошо. И вообще, всё хорошо. Точнее, весьма не плохо… – он делает небольшую паузу, наблюдая, как розовеют щёки посетительницы, и переходит к делу:
– Ну, что я вам могу сказать, сударыня? Операция прошла идеально. У нас великолепные хирурги, они легко находят всё, что можно и нужно удалить и делают это виртуозно… – и снова прицельный взгляд, теперь уже предельно серьёзный: – Надеюсь, вы уже совсем успокоились? – Наденька кивает. – Вот и славно. Итак, в нашем случае, удалены оба яичка с семенными канатиками и с паховыми лимфоузлами. То есть операция была радикальная. И потому в больнице вашего супруга мы продержим месяц. Условия у нас довольно приличные, врачи и медперсонал своё дело знают. Ну, что вы опять насторожились, сударыня? Ситуация, если можно так выразиться, стандартная. Анализы приличные, чистые. Метастазов, как не искали, не нашли – и это хорошая примета. Однако предстоит пройти длительное и нелёгкое лечение. Химиотерапия обязательна. Облучение. И после окончания лечения нужно будет тщательное и продолжительное наблюдение. Анализы. Надеюсь, обойдёмся без дурных последствий, таких как тромбозы, проблемы с сердцем или лёгкими и прочих…
У Наденьки перехватывает дыхание, и она вытягивается в струну, хватая ртом воздух.
– Да не напрягайтесь вы так, сударыня! – моментально реагирует Пётр Фомич. – Ваш муж молодой, здоровый мужчина, он всё это осилит без каких бы то ни было осложнений. К тому же вам крупно повезло, что у него великолепная предстательная железа, практически, исключающая гормональные нарушения. Такую железу ещё заслужить надо, её нестыдно предъявить кому угодно, хоть на выставку!
– Не понимаю… – лепечет Наденька, оттаивая в иронии эскулапа.
– Не понимает она! О, святая наивность! Это означает, что с потенцией, наверняка, будет все в порядке, даже гормональных инъекций не потребуется! Ох, уж эти женщины, – качает головой сердобольный доктор, – небось, начитались сказок про евнухов с вырванными ядрами. А у шахов с падишахами только одна забота и была-то: о чистоте крови наследников, чужих детей они кормить не хотели…
– Не читала я никаких сказок, и мне сейчас это совсем неинтересно, – осмеливается перебить врача Наденька. – Меня волнует только одно: мой муж будет жить?!
– А это теперь только от нас с вами зависит, сударыня, от того, как мы расстараемся, – без заминки отвечает Пётр Фомич. – Думаю, жить ваш супруг будет. И даже с завидной регулярностью. Но… – он назидательно поднимает к потолку палец, – но лохматость вашего супруга значительно понизится. – Наденька осторожно хмыкает, вспомнив известный мультфильм. – Не вся, конечно. Причёска его станет даже кучерявей, чем была, а вот борода точно не вырастет…
Доктор артистично вздыхает и Наденька снова улыбается. Сквозь слёзы облегчения.
– А если серьёзно, милейшая, – снова строжает Пётр Фомич, – вы должны быть готовы к увеличению веса супруга и, возможно, к резким перепадам настроения – но, думаю это не самое страшное. И легко устранимо. Понимание, ласка и качественное питание, богатое поливитаминами, способно решить многие проблемы. – Наденька усиленно кивает головой в знак согласия, выпуская на волю первые слёзы. – Кроме неукоснительного выполнения врачебных предписаний и прохождения назначенных процедур вам, сударыня, предстоит накачивать супруга соками, молочно-фруктовыми коктейлями, сиропами из фруктов и ягод, йогуртами. Иными словами давать ему как можно больше жидкости. Ну и соблюдать диету. То есть не употреблять ни соленой, ни острой, ни чересчур жирной пищи. А на алкоголь и табак наложить табу. Решительно и бесповоротно!
– Обязательно! Даже не сомневайтесь во мне, я не дам ему умереть! – горячо уверяет врача Наденька и заливается безудержными слезами.
– Что же вы рыдаете? – как и все мужчины пугается женских слёз Пётр Фомич и спешит открыть фрамугу окна, впустив в ординаторскую вместе со свежим воздухом запахи цветущей весны. – Успокойтесь, пожалуйста! – он протягивает посетительнице ютившуюся у чашки из-под кофе бумажную салфетку. – Не время плакать, время брать всё в свои руки, уважаемая… э… Как ваше имя-то?
Наденька берёт салфетку и, глядя на облака сирени в больничном скверике, старательно промокает мокрые щёки. Затем поворачивается к врачу и улыбается:
– Меня зовут Надежда.
– Вот теперь я на все сто уверен, что мы справимся, – удовлетворённо замечает Пётр Фомич. – Всё будет хорошо!
