Полигон. Часть II

Полигон. Часть II
Аннотация:
Автор идеи, координатор: Владислав Виноградов (Винт)
Авторы текста:
Алексей Коваленко (Король Лир)
Алексей Танана (Леша Т.)
Ярослав Хотеев (Пузо)

Проект, длившийся ровно 5 лет.
Текст:

Проект, длившийся ровно 5 лет. То, что Винт, предлагая свою идею нам троим, назвал "разминочный проектик, недельки на две" и "курс молодого бойца", насквозь прошло через самые непредсказуемые годы жизни каждого из нас. Легкий старт дал примерно половину проекта, оставшаяся часть работы стопорилась, сплошь сопровождалась всевозможными метафизическими препятствиями. Каждый находился в "своем" периоде жизни, личном процессе становления (который, в общем, ни у одного из нас и не закончился). И многое делалось, но действительно мы продвигались по проекту только в редкие моменты достигнутого определенного равновесия.

Гибель Винта забрала силы и дала определенное понимание необходимости и неизбежности завершения работы любыми средствами. И вот, работа завершена 21 декабря 2010 года.

Памяти Влада Виноградова.

Часть Вторая.

IV.

Долгота и широта рассчитаны верно. Суставы сухо хрустнули, и ноги разогнулись. Последние секунды над приборами. Все ли правильно я рассчитал? Сделал поправку на ветер?

Конечно, сделал. Все идеально. Для такой миссии не стали бы брать наводчика, сомневающегося в своих расчетах.

– Пора! – собственный голос кажется чужим.

Ребята с тревогой смотрят на меня. Неужели они сомневаются?

Я посмотрел через плечо на полковника Тиббетса. Его челюсти, во время всего полета неустанно жевавшие, сейчас практически остановились. Взгляд полковника задерживается на мне всего на секунду, но сейчас она невероятно растягивается. Его голос звучит твердо:

– Открыть бомболюк!

Ну что, «Малыш», засиделся с нами? Ничего, сейчас я тебя выпущу.

Теперь уже ничто не помешает мне сделать это.

Воздух в комнате совещаний все еще сохранял приятную свежесть утра, но было ясно: всего полчаса – час, и от прохлады не останется и следа. Как вчера, как позавчера... Оставалось только в очередной раз попытаться «надышаться перед смертью». Мы с Ван Кирком переминались с ноги на ногу, пока полковник Тиббетс раскладывал на столе карту.

– Что ж, парни, для этой миссии отбирали лучших из лучших. И именно вам военное командование Соединенных Штатов предлагает выполнить эту почетную миссию.

Я и Ван Кирк ухмыльнулись друг другу. Тиббетс продолжил, привычными движениями ладоней разглаживая места сгиба карты:

– Как вы понимаете, не для развлечения последние месяцы вы совершенствовались в прицельном метании четырехтонных болванок в небесах штата Юта. Пришло время подробнее обсудить цели нашей миссии.

Он взглянул на нас исподлобья – сперва на Ван Кирка, затем на меня, и я сморгнул. Взгляд полковника будто приобрел поражающую силу. Словно под действием его притяжения, мы тоже придвинулись к карте.

– То, что разработали наши ученые – совершенно новый вид оружия, о котором человечество раньше и не слыхивало. Говорят, оно обладает такой мощью, что может на месяцы ускорить исход войны.

Мы с Ван Кирком присвистнули от удивления.

– Да, парни, так говорят специалисты по вооружению. Поговаривают еще, что на эти разработки правительство потратило сотни миллионов долларов, даже больше миллиарда.

– Ни черта себе! – Ван Кирк не сдержал возглас восхищения.

Я отметил, что в помещении стало заметно теплее. Стены как будто стали ближе, а углы светлей. День практически сменил утро.

Я впервые за все время в комнате совещаний осмелился спросить:

– Но что это, полковник? Что-то из области химии?

– Не совсем.

– Физики?

– Скорее так. Хватит тратить попусту время, обсудим предполагаемые цели бомбардировки...

Я лежу на кровати. Шерстяное одеяло приятно покалывает уставшую за день спину. В корпусе почти никого нет, все в клубе. Только так и можно коротать вечера на острове, в шести часах лёта до Японии. Через открытую дверь издалека доносятся приглушенный смех и звуки джаза из радиоприемника. На стене передо мной висит оставленный прежним обитателем комнаты плакат с красоткой из какого-то журнала. Я смотрю на нее, и, как всегда, когда удается расслабиться, меня начинают уносить мечты.

Я вижу окончание войны.

Я знаю, что этот день не за горами, и я – один из тех, кто выходит на финишную прямую. И когда все это кончится... Мы сойдем с палубы корабля в порту Сан-Франциско, и тысячи людей выйдут на улицы, чтобы встретить вернувшихся героев. Я вижу радостные лица друзей, их родителей и подруг. И где-то среди этих сияющих глаз есть пара, неотрывно смотрящая прямо на меня. И я понимаю, что мы отстояли свое право на жизнь, и больше никто не посягнет на наше счастье. Я вижу, как волна всеобщего ликования, проходя от западного побережья, до самого Нью-Йорка, постепенно набирает невероятную силу и уже никогда больше ее не потеряет...

– Эй, Том! Очнись!

– А? В чем дело?..

Разлепив глаза, я увидел перед собой возбужденное лицо Ван Кирка.

– Ты слышал, что случилось?!

Он был не на шутку встревожен, и его тревога передалась мне.

– Что такое?

– «Индианаполис» потоплен японскими «кайтэн».

– Ч-что?! Как... когда?

– Прошлой ночью, только сейчас узнали.

– О Боже!

Я уронил голову на подушку и закрыл глаза. Голова сразу пошла кругом, как бывает, когда закрываешь глаза, чересчур много выпив. В животе что-то дернулось и помчалось вверх по пищеводу. Я успел свеситься с кровати, и меня вырвало на пол.

Экипаж крейсера «Индианаполис» составлял человек девятьсот. Именно это судно три дня назад доставило нам составные части «секретного оружия» из Америки. И ребята возвращались домой...

Кайтэн, эти безумные люди-торпеды? Я, как профессиональный наводчик, представляю, что они из себя представляют. Больные голодранцы, ни во что не ставящие человеческую жизнь! Да ведь точность их попадания просто минимальна! Как такое могло случиться?

Нет, эта война должна закончиться как можно скорее!

Помещение штаба было забито до отказа. Нескольким членам нашего экипажа не хватило места, и они устроились вдоль стены, скрестив руки на груди. Над головами нависла тяжелая пелена табачного дыма, и дышалось с трудом. Все притихли, когда перед аудиторией появился капитан военно-морского флота Уильям Парсонс, прибывший сюда на «Индианаполисе». Не мешкая, он подошел к фильмоскопу.

– А сейчас, мальчики, я покажу вам, на что способна эта детка, – с этими словами капитан Парсонс запустил фильмоскоп.

Мы в ожидании смотрели на растянутое на стене белое полотно. Высветились цифры, пошел обратный отсчет: 5...4...3...

И вдруг на экране замелькали ломаные линии и невероятные узоры. Фильмоскоп странно затрещал, и изображение исчезло совсем. Парсонс кинулся к аппарату.

– Черт! Заклинило пленку, – ругнулся капитан.

В зале воцарилось молчание. После гибели «Индианаполиса» экипаж стал суеверным. Пока капитан ковырялся в аппарате, в помещении не было произнесено ни звука, только струи дыма тут и там устремлялись к потолку. Все, что имело какое-то отношение к нашему «Малышу», как-то плохо заканчивалось. Не настанет ли и наша очередь? Могу поставить тысячу долларов, что именно эти мысли витали в головах экипажа в тот момент.

Чтобы как-то разрядить обстановку, я засмеялся:

– Капитан, похоже, у вас даже фильмоскоп голодный! Как же вы кормите своих матросов?

Вечная полушутливая перебранка между авиацией и морскими силами дала результат. За спиной послышались смешки, и в помещении как будто стало чуть-чуть просторнее. Я увидел благодарный взгляд капитана и услышал его притворно грубое ворчание:

– Разговорчики, майор! Приготовьте свои уши. Я сам расскажу об испытаниях новой технологии...

Стояла глубокая ночь, когда готовый подняться на борт экипаж собрался на последнее совещание перед вылетом. Через окно кабинета было видно, что вокруг самолета скопилась целая толпа, люди были сильно возбуждены. И, хотя на улице стояла кромешная тьма, около самолета можно было ослепнуть от света прожекторов и вспышек фотокамер.

– Вы должны понять, эта штука – секретнейшая разработка наших ученых, – который раз напомнил Пол Тиббетс. – Если хоть один из вас попадет в плен к японцам – не дай бог ему развязать язык! А эти сукины дети развязывать языки умеют.

Тиббетс положил на стол ампулы с цианидом.

– Ты считаешь нас предателями? – поинтересовался Роберт, второй пилот. – Ни один из нас ничего не расскажет косоглазым. Я это могу гарантировать.

Я согласился с его словами. За время подготовки к миссии мы сильно сдружились с полковником и могли позволить себе такие слова. Пол покачал головой.

– Я не буду заставлять вас, ребята, – вздохнул он. – Решите это для себя сами. Просто знайте, что даже я не могу отвечать за свои действия, когда с меня будут живьем сдирать шкуру.

Полковник Тиббетс мог запросто заставить нас повиноваться и в приказном порядке вручить по ампуле, но за последнее время мы стали как семья. И полковник подарил нам несметную роскошь – право выбора.

Я решил сполна насладиться подарком и не притронулся к ампулам. Джейкоб наблюдал за происходящим за окном, Джо не отрывал взгляда от вьющегося вокруг лампочки мотылька, братья Роберты смотрели в пол. Похоже, все решили отказаться от ампул с ядом.

Завораживающую тишину нарушил капитан Парсонс. Заглянув без стука на наше неофициальное совещание, он привлек одиннадцать напряженных взглядов. Рассеяно он посмотрел на ампулы с цианидом на столе. Моментально оценив обстановку, он схватил одну ампулу и покинул кабинет.

Как только захлопнулась дверь, все поднялись на ноги. Кажется, с приходом Парсонса многие изменили мнение, но ампулы все равно остались не тронуты.

– Выполняйте приказы, не идите в обход правил. Всё, – сухо произнес Тиббетс, взял одну ампулу и вышел из кабинета.

Красная кнопка закрыта стеклянной крышечкой. Защита от дурака. Не дай бог, кто-нибудь по случайности нажмет эту маленькую кнопочку.

Палец откидывает стекляшку, ложится на гладкую поверхность кнопки.

Малыш спит в своей колыбельке.

«Подарок за души погибших членов экипажа Индианаполиса» – зловещая надпись на корпусе «Малыша». Он должен отомстить. Он сможет отомстить. И, возможно, положить конец войне. Войне, в которой погибли уже слишком многие.

Время пришло, палец нажимает кнопку. Бомболюк отрывается, и «Малыш» покидает свою колыбельку. Давай, «Малыш», судьба войны в твоих руках. Не подведи свою страну. Теперь и ты – солдат Соединенных Штатов!

V.

Серое небо над головой как казенное солдатское одеяло, и душно под ним как под одеялом июльской ночью. Дождь – не капли сверху, так, туман, испарина... Такая же испарина, только покрупнее, на лбу Кэнсукэ. Искоса, крабьим глазом, наблюдаю за ним. Кэнсукэ, торопясь не отстать от группы, отирает лоб рукавом куртки. Он бы, может, и достал платок, да только тот наверняка весь в ржавых пятнах.

Проклятье! Сколько еще идти? Двадцать минут уже плетемся по кипарисной аллее, будто цыплята за квочкой! Квочка впереди – Учитель. Даже не квочка – гусак. Переваливается с ноги на ногу, прихрамывая на правую, сутулится, а шею вперед держит. И духота ему нипочем, и тяжелая, по всему видать, сумка на плече. В сумке – книга. Книга – энциклопедия. Эта самая энциклопедия и виновата, что мы всем классом тащимся в дальний парк в воскресный день. Хотя... Не чтение энциклопедии в парковой беседке, так он вполне мог придумать другое сомнительное развлечение. Еще в начале войны, например, решил устроить экскурсию в краеведческий музей, как и сейчас, в выходной. Только пока с надзирателем просвещения экскурсию согласовывали, бомбардировщики и до нашего города добрались. И музей эвакуировали, и надзиратель просвещения вместе с музеем уехал – остался за нами выходной. Так что же?

Приходим после в класс, а вместо класса музей! Это он так говорит. Смотрим: старые сёдзи-перегородки комнату на три части делят, на стенах вырезки из журналов, священные ленточки учености, а в углу какие-то алебастровые головы от статуй. Был имперский класс, а стало варварское капище, куда там музей! И все сам за один день устроил. За этакое самоуправство, говорят, Учителю в префектуре даже выразили решительное неудовольствие. А шушукались у него за спиной и раньше, только что не подавали вида.

Вот и сейчас в растянутой, словно дождевой червяк, колонне – перешептывания, поминают Учителя. Тихоня Кэнсукэ рядом со мной идет, молча, но демонстративно шаркает растоптанными сандалиями по иссохшей земле, загребая подошвами пыль. На его розовых, цвета вареной свеклы щеках снова собирается испарина. Врач сказал, что у Кэнсукэ чахотка, и ему выписали освобождение от работы на сталелитейке. А все наши, и я в том числе, работаем там в каникулы по шесть часов. Хотя нет, не все. Нацуо по особому распоряжению направили на верфи. Чем он там занимается, точно не знает никто, но говорят, он имеет отношение к вещам, недоступным обычным гражданским. И Нацуо Сугимото уже имеет рекомендации для поступления в военно-морское училище... Но теперь несгибаемый Нацуо и чахоточный тюфяк Кэнсукэ вместе... Вместе с нами? Лекции эстетического восприятия! Префектура просвещения нас не оставляет даже в каникулы. Но когда я катаю на заводе вагонетки с готовыми болванками, я, по крайней мере, приношу пользу Родине, а это зачем? Такое чувство, что префектура...

Острый камешек, попавший в сандалию, не дает развиться неправедным мыслям. Прыгая на одной ноге, вытряхиваю. И все же... Лучше бы мы сейчас в убежище курсы гражданской обороны изучали. И прохладно там, в убежище...

Взбираемся на очередной пригорок, давно со счета сбился, какой, но кажется, добрались. Внизу тяжело накатывается на песчаный берег море. Левее бамбуковая рощица – начало парка. До войны жители приезжали сюда из города на отдых, а власти даже собирались строить публичный санаторий, но сейчас всем не до этого, и узкоколейка разбита, оттого мы и идем пешком. От будущего санатория только одна небольшая беседка осталась. А Учитель уже там. Сидит на скамеечке, привалившись спиной к деревянным перилам, глаза прикрыты, а дышит тяжело, даже отсюда видно. Ага! Значит не такой уж и железный!

Размещаемся внутри на скамеечке по периметру беседки. Приходится тесниться, на двадцать человек она явно не рассчитана, и мне достается место с краю, возле входа. Внезапно делается противно – почему я должен делать то, что и все? Ходить строем, сидеть строем?! Лучше уж на песке, так даже лучше!

– Кимитакэ, садись, пожалуйста, – Учитель нависает надо мной. Я пытаюсь что-то возразить, но слышу снова:

– Садись, садись на скамейку.

Он встает рядом со мной, загораживая проход, словно боится, что мы, несмотря на весь этот путь, все-таки надумаем сбежать, и расплывается в широкой улыбке. Больше двух месяцев прошло с момента последнего урока эстетического восприятия, а впечатление такое, будто вчера распрощались на каникулы. Вот оно, то самое лицо, покрытое сеткой извилистых морщин, блестящих от пота, маленький острый нос, черные усы, обтекающие рот двумя струйками... Стоит и улыбается, а все, что нам нужно – чтобы он побыстрее начал задуманное и как можно скорее закончил.

– Я рад сегодня видеть вас здесь. Это занятие, как вы знаете, призвано восполнить пробелы в изучении программы прошедшего учебного года. Предполагается, что мы должны сидеть в классе, библиотеке, или где-то еще, но я решил привести вас именно сюда. Вы все, должно быть, уже задались вопросом: почему? – Учитель заговорщицки щурится. Мы молчим.

– Это особое место, и в это время года... – Он прерывается и видно, что дается это ему непросто.

– Впрочем, ладно. Сейчас я просто расскажу кое-что по предмету, а вторую половину занятия мы посвятим некоторой творческой работе. Так что устраивайтесь поудобнее, нас ожидает много интересного, – он снова улыбается.

Во время учебного года меня терзала одна догадка, и сейчас она опять всплывает в сознании: а может, он курит опиум? Еще до войны с нами жил дядя – брат отца; примерно год назад я случайно узнал о пристрастии, отправившем его в могилу. А в те времена раз в день дядя выходил из дома и возвращался лишь через несколько часов, примерно с таким же лицом, что у Учителя всегда. И все ему было нипочем, никакое происшествие не могло пробиться сквозь веселый блеск его слезящихся глаз. Так ведь и Учитель, он будто не замечает того, что творится вокруг, а о войне вообще ничего не слышал. Только и видит, что всякую бесполезную ерунду из книжек!

Я тихонько скидываю сандалии, чтобы дать остыть горящим мозолям. Хорошо хоть, в роще гуляет более-менее прохладный ветерок – не так душно. Осмотревшись, вижу, что помимо меня разулись еще несколько человек. А один достал блокнот и огрызок карандаша. Ого! Да это же Кэнсукэ, наш чахоточник!

Учитель встряхивается:

– Итак, приступим. Тема, которую мы рассмотрим, возможно, покажется странной в нынешних обстоятельствах, но позднее вы поймете причину... Мы уже говорили раньше о внутренней ценности каждой вещи, ее красоте, соединении формы предмета с его душой. Нужно учиться видеть не только оболочку вещи, но ее сущностную – истинную – красоту. Каждый предмет, явление, это... нота, звук, живущий в воздухе. Его нельзя потрогать, он живет мгновения, но что в этом мире живет дольше! Он есть. Но ноты не существуют отдельно. Воспринимать мир можно только в целом, во всех его проявлениях. Нельзя любоваться одним коленом бамбука, забывая об остальных. Музыку мира можно слушать, только осознавая весь мир гармонично. Так... Мы поговорим о произведениях искусства Западной Европы в девятнадцатом веке. А после попытаемся связать предметы искусства, даже не предметы – формы, с людьми, их образом мыслей и поступков. Кимитакэ, подай, пожалуйста, книгу.

Я сперва не понял смысл услышанных слов. Учитель смотрит прямо на меня, и головы однокашников тоже поворачиваются в мою сторону. Я вытаскиваю энциклопедию из-под скамьи – тяжелая – и передаю Учителю. Чего смотрите? Он сам меня попросил! Учитель, задумчиво перелистнув страницы, продолжает:

– Вторая половина девятнадцатого века для Европы – время активных социальных преобразований и развития промышленности. Объединение Германии, укрепление колониальных держав – Англии и Франции; заводы и фабрики, вытеснившие ремесленное производство. Люди искусства стремились уловить и передать в своем творчестве образы нового времени. Рушились художественные принципы, установившиеся прошедшими веками, отметались старые каноны, нарождались новые сюжеты. В течение этого периода художественное творчество изменилось настолько, что привело и к преобразованию среды обитания жизни человека – начиная от приборов туалета и заканчивая целыми городами!

Учитель машет энциклопедией. В глазах его горит пламя какого-то фанатичного воодушевления. Он всматривается в каждого из нас, ожидая... Чего?! Что мы вдруг станем восхищаться бессмысленной мутью, зародившейся во вражеских странах? Странах, погубивших бомбами и пулями наших родных и близких, не щадящих даже детей и стариков?..

– Раз в несколько лет в Европе устраивались Всемирные промышленные выставки, где наряду с техническими достижениями демонстрировались и произведения искусства. Первая такая выставка проводилась в Лондоне. И, возможно, главным ее экспонатом стало само здание выставочного павильона, специально построенного по проекту Джозефа Пакстона. Поразительно то, что стены здания почти сплошь состояли из стекла, представляете? И поэтому его назвали «Хрустальным дворцом». К сожалению, это уникальное сооружение не дожило до наших дней и было уничтожено в пожаре в 1936 году.

Учитель покачивает книгой в руках и, будто ребенок, хвастающийся игрушкой, произносит:

– Вот фотография дворца. Пожалуйста, посмотрите...

Первая очередь – моя. На фотографии оранжерея: нечеткая, переходящая из одного серого тона в другой, похожая на игрушечную. Ну и что в ней такого? Передаю дальше. Книга идет по ряду, сопровождаемая отрывистыми, монотонными комментариями учеников. Учитель заговаривает снова.

– А на следующей странице вы можете увидеть знаменитую Эйфелеву башню...

Учитель вздрагивает из-за громкого и неожиданного звука захлопываемой книги.

– На что нам это все сдалось? – голос Сугимото неестественно резок. Никто из присутствующих не слышал его более двух месяцев. Теперь все искоса поглядывают в его сторону.

– Что ты имеешь в виду, Нацуо? – кажется, Учитель растерян.

И Нацуо без запинки, со складностью оратора с радио произносит фразу, после которой в беседке с минуту тихо. Очень.

– В этот самый момент положение нашей страны крайне тяжелое. Потери японского народа очень велики. И Император как никогда ранее нуждается в поддержке своих подданных! А мы, вместо того, чтобы приложить все возможные силы для победы Родины, занимаемся выслушиванием хвалебных демагогий о вражеских «достижениях»! – он саркастически выделяет последнее слово.

Теперь у Учителя действительно растерянное лицо, но ровно и почти сразу он произносит:

– Нацуо, но мы ведь изучаем произведения искусства, творческие достижения человечества в целом. Тут и речи не идет о привязке к определенному государству. Ведь «Хрустальный дворец» – шедевр человеческой мысли независимо от того, что возведен он был в Англии...

Нацуо перебивает Учителя:

– Если на то пошло, нужно изучать свое искусство! Великая Японская Империя богата собственными шедеврами, из которых мы не рассмотрели и половину. Разве не так?

Тишина в беседке растворяется: шепот, заспинный такой, оценивающий шепот, хмыканье, у кого-то глаза в пол, кто-то ерзает. Я наблюдаю. Ай да Нацуо! Я смотрю на него и вижу не человека, а клинок. Всегда он обладал сильным характером, но в последние месяцы стал совершенно бескомпромиссным. Неумолимым как огонь и твердым как камень. Как он сел в начале занятия, так и сейчас сидит – с выпрямленной спиной, в форме работника верфи. Китель, брюки и фуражка на коленях – о такой одежде нам только мечтать... Но как он вообще терпит эту жару? Сидит, как ни в чем не бывало, и спокойно следит за Учителем.

Все знают, что в Нацуо течет кровь самурая. Полгода назад его отец, пилот одного из отрядов «Божественного ветра», успешно отдал свой последний долг Родине.

Я перевожу взгляд на Учителя и вижу, как он трет рукой подбородок и отстраненно смотрит в глубину рощи. Выбирает слова поосторожнее?.. Едва сдерживаю улыбку.

– Нацуо... Ребята... – путается он, – Моя главная цель – дать вам возможность в рамках школьной программы рассмотреть глубину человеческой природы в целом, я ведь говорил вначале. Вы должны иметь общее представление о лучших проявлениях человека на Земле. Расширить свой кругозор, научиться смотреть на взаимосвязь вещей с историей и настоящим...

Учитель впивается взглядом в несколько лиц поочередно и яростно мотает головой, будто отказываясь от только что произнесенных слов. Он шумно втягивает ртом воздух, становясь похожим на зеркального карпа, вытащенного из воды.

– Юношеская непреклонность... Я ведь сам был таким... Плохо, когда нет знания, но когда есть малое знание – еще хуже. Кажется, что понятое и принятое – единственно верно, и начинаешь с презрением отталкивать от себя все, что не подходит под уже известное. Нельзя! – Он практически кричит. – Нельзя построить башню из нескольких кирпичей. И только из кирпичей. Вы думаете, что изучение чужой культуры недостойно сынов Империи? Вы недооцениваете свою страну. Принцип аварэ, известный задолго до нас, гласит, что духи-ками живут в каждой вещи и явлении, наделяя их разумом. В каждой! Божествам, несущим свет, безразлично разделение народов, мир для них – единая ткань, вышивкой по которой проходят жизни людей. Разве зазорно, вам, детям страны Ямато, научиться видеть то, что видели ваши предки? Поняв эстетику другой страны, мы можем понять ее мотивы и ценности, взять лучшее, преумножить собственные духовные богатства!..

Мертвые слова. Он произносит мертвые слова; расшвыривает их своим дыханием, как ветер расшвыривает хлопья поминальных ленточек, сгоревших в авианалете. Духовные богатства? Эстетика?! Если и допустить, что после войны кто-то станет изучать ничтожную культуру гайдзинов, то сейчас самая нужная эстетика – эстетика меча. Война отсеивает словесную шелуху, замаскированную под подобие смысла, война прорезает Путь нации. Возможно, он хочет как лучше, возможно языком своей бессмысленной профессии он тоже пытается помочь Японии на ее пути и говорит о патриотизме и победе, но рисовая полова слов только мешает. Думают ли об этом другие? Вот, Нацуо отобрал у чахоточника блокнот и что-то пишет. Неужели конспектирует? Если лекцию конспектирует Сугимото... значит, она имеет смысл?

– Да, красота разлита во Вселенной, как учит философия аварэ, но ошибочно только знать это и не искать прекрасное в малом! В каждой отдельной вещи нужно уметь находить ее внутреннюю радость, иначе общая красота будет просто бессмысленным понятием! Подборка оригами... Вот, пожалуйста, пример истинно японского поиска общей гармонии через мимолетную прелесть цветов. Вспомните – сакура может цвести всего пару часов, белые лепестки исчезают, как исчезает июньский снег, но разве вишневое цветение не рождает в душе понимание связи живого и вечного? В цветке сакуры, в маленьком крабе, в восходе солнца заключена мелодия мира! Животные и растения Земли неотделимы от нас, но им неведомы понятия добра, зла, они блаженны и они прекрасны такими, какие есть. А человек способен сам, сам! – он выкрикивает это слово, – создавать прекрасное!

Учитель переводит дыхание. Сейчас его слушают все, совсем не так, как про архитектуру Европы. Тишину нарушает только скрип грифеля по бумаге в руках Нацуо.

– Понимание приходит с изучением. Созерцание дает силы для творения. Но люди отказываются от созерцания, им нужно быстро, ярко, значимо! Быстро и понятно, да... Сразу, просто и понятно дает результат только одна сила – сила ненависти. Неважно к чему. Также как и прекрасное, ненависть не имеет ни начала, ни конца. Но в ней нет и чего-либо другого. Топливо ненависти способно на многое, но оно не может продолжать само себя. Ненависть выжигает доверившегося ей человека, уничтожает его способность к душевным движениям, приводит к равнодушию; любое зло зиждется именно на равнодушии!.. Желая смерти неизвестному человеку за океаном, вы позволяете думать ему таким же образом. И этим вы сами становитесь соучастниками всех жертв ненависти – с любой стороны. Неся ненависть во внешний мир, вы рушите собственную душу: это выжигает вашу сущность, стирает лучшие чувства... в конце концов, превращает человека в куклу, пожирающую других и пожираемую другими!

Он в истерике. Он, похоже, болен и болен давно. Куда смотрят все надзиратели просвещения – да никакая лекция по культуре не рассчитана на такой бред! Лучше бы говорил про стеклянный дворец, чем перевирать к своей выгоде древнюю философию! Боковым зрением я вижу необычное – Нацуо вырывает из блокнота лист и швыряет блокнот Кэнсукэ. Аккуратно перегибает лист и встает. Выходит, не конспектировал?! Выходит, я действительно прав, и все сказанное – только мертвые слова, затерявшиеся в чужом времени? Но разве можно прерывать речь наставника?

Нацуо твердым, обдуманным шагом подходит к выходу из беседки и пытается протиснуться мимо Учителя.

– Сугимото...

– Пропустите, – цедит он сквозь зубы и отталкивает Учителя. Тот тянется к его запястью – пытается вернуть на место? Что-то объяснить? Движение. Смазанное, нечеткое – Учитель отшатывается, странно взмахивая руками. Нацуо вылетает из беседки и, взбивая мягкую пыль, бежит в сторону города. Листок из блокнота Кэнсукэ, желтый листок дешевой оберточной бумаги, оброненный Нацуо во время столкновения с Учителем, упал на пол, рядом с моими сандалиями. Я подбираю и раскрываю его на автоматизме, ошарашенный случившимся. Ровные, выведенные карандашом иероглифы. Смысл доходит не сразу:

Начальнику полиции

города Хиросима

от 28 июля 1945 года

Донесение

VI.

Огни... Снова тысячи огней, разливающихся по городу... Потоки фар машин, гирлянды мерцающих фонарей, загорающиеся и гаснущие окна домов. Отсюда, с высоты сотен метров все это сливается в однородное море люминесценции. Вода проворными струями стекает по стеклу перед лицом. Время от времени потоки почти прекращают бег, сужаясь до толщины обыкновенных электрических проводов, и вдруг вода мощно обрушивается на стекло, подчиняясь шквальному ветру. Такое представление взбесившейся стихии всегда завораживает своим величием, но за наблюдение обязательно наступает расплата – апогей любой грозы – молнии, внезапно вспыхивающие и зависающие в сверкающем неистовстве над съежившимся городом. В эти мгновения каждую часть моего тела парализует, и остается только наблюдать вырванные из темноты силуэты зданий, деревьев, автомобилей... Через несколько секунд раздается гром. Хотя он практически не слышен сквозь толстое стекло, именно он несет облегчение, как вестник окончания прежнего мучения. Тогда я чувствую, насколько напряжен весь мой организм: на ладонях глубокие следы от ногтей, во рту – меловый привкус от стиснутых зубов, а в ушах стучит пульс; но с помощью нескольких глубоких вдохов и выдохов я привожу себя в норму.

Все возвращается на круги своя. И лучше пережить все сразу, чем бесконечно бегать по замкнутому кругу.

[6 августа 20.. года, 1 WTC, NYC]

Когда-то давно, в послевоенные годы, любая гроза для меня превращалась в кошмар, растягивающийся на дни, а то и недели. Тогда ужас таился во всех контрастах света и тьмы, в любых движениях, внезапных звуках. Каждый предмет скрывал в себе жуткую глубину безысходности от того, что не знаешь, каким будет следующее видение, и сколько оно будет держать тебя в своих лапах. Психиатр из реабилитационного центра во время сеансов называл много непонятных мне тогда слов: бронтофобия, лигирофобия, лилапсофобия, сциопофобия, афенфосмофобия и многие другие. Этих названий было так много, что они порой взаимоисключали друг друга по смыслу. Я спросил однажды, как я, например, могу бояться одновременно и темноты, и света. После долгой паузы доктор ответил, что все мои страхи являются следствием панофобии – боязни всего. Но слова врачей для меня никогда не имели никакого значения. Ведь на самом деле я так ничего ни им, ни кому-либо еще не рассказал. Они думали, что переписали всего меня в свои тома истории болезни. Но никто так и не узнал о тех людях. О тех, которые были там в тот день.

В первый раз они пришли ко мне в одну из таких гроз. Вернее, она. Это была моя мать. Она просто сидела на кресле у окна и смотрела на меня своими... Нет! Вместо глаз на меня были направлены два черных провала глазниц. Все мое тело онемело, и я не мог произнести ни звука. А когда пытался отвернуться или закрыть глаза, казалось, будто ко мне тянутся ее почерневшие руки, с которых свисают безобразные лохмотья кожи. Всю ночь, не смыкая глаз, я смотрел на занавеску рядом с ней, а к утру она просто исчезла.

Очень долго я не мог опомниться от произошедшего в те далекие юношеские годы. С раннего детства я, как и большинство сверстников, мечтал о смерти на поле сражения. Следуя старинному самурайскому кодексу бусидо, я был уверен, что мне осталось жить три-четыре года. Но то, что внезапно ворвалось в мою жизнь, мгновенно смололо в песок все, что прежде казалось монолитным и незыблемым.

В то утро я возвращался в город от родственников из деревни. Когда поезд остановился, никто не придал этому особого значения: в военное время о пунктуальности пассажирского транспорта можно было узнать лишь из воспоминаний старших. За окном разворачивалось безмятежное прозрачное утро; на верхушках деревьев золотилось солнце, пока еще прячущееся за хребтом скального массива. А на шпалах около железнодорожного полотна сидел мужчина в рабочей одежде и неспешно курил. Убаюканный монотонными разговорами соседей по вагону, я задремал, но внезапно встрепенулся от восклика мальчишки, наверняка ученика младшей школы: «Мама, смотри, смотри!» Он возбужденно указывал на окно, и несколько пассажиров уже прильнули к запыленным стеклам. Я тоже повернулся и замер. Километрах в десяти от места, где мы находились, из низины, где располагался мой город, стремительно росла во все стороны огромная пурпурная масса клубящегося дыма и пламени. Через некоторое время эта кипящая мгла перестала увеличиваться, но ее верхушка начала сплющиваться и расползаться, будто упершись в невидимый потолок. Я помню, как тот же мальчишка сказал: «Мама, это что, гриб?»

Через некоторое время «шляпка» отделилась от столба пыли, на котором вскоре выросла новая. Люди вокруг встревожено переговаривались, строя предположения о случившемся. Среди прочих догадок потонула и гипотеза о «супербомбе», слухи о которой иногда всплывали в частных разговорах. Прошло не меньше часа, но поезд так и не двигался с места, а «гриб» не уменьшался в размерах. С первыми сошедшими пассажирами с поезда сошел и я и пешком направился в город. По дороге в обе стороны часто проезжали легковые и грузовые военные автомобили. Что они перевозили – оставалось загадкой, но такого оживления не было давно, отчего чувство тревоги укреплялось все сильнее. Я перешел на бег и довольно скоро достиг холма, обогнув который должен был увидеть город. Трава и деревья вокруг неестественно серебрились, а с неба падали странные серые хлопья. «Пепел!» Через минуту я выбежал на открытое пространство и в первое мгновение решил, что повредился зрением: на километры вперед расстилалась сводящая живот, окутанная пылью дымящаяся пустота. Здания, деревья, мосты – все это исчезло, вместо них взгляд находил только уродливые охваченные пламенем руины. Практически весь город был будто сметен огромной ладонью со стола. Меня пронзила мысль о собственном доме, и я сорвался с места, вниз по склону. Внизу все оказалось не ровной пустыней, как выглядело издали, а мифической Помпеей, нескончаемым хаосом из того, что в целом виделось неотделимым друг от друга. Вот перевернутый и смятый как жестяная банка трамвай, вот стальной остов деревянного дома... голова безвестной мраморной скульптуры... почти целая бетонная стена толщиной в полметра, лежащая на боку... дверь от входа в бомбоубежище... отовсюду торчащая арматура, осколки стекла, завалы обломков кирпича... Я почти терял сознание в духоте повсеместных пожаров, но заставлял себя бежать дальше. Я не прекращал движение по раскаленному лабиринту, пока не осознал, что совершенно не представляю, где нахожусь. Все, что раньше было знакомым и родным – испарилось, я попал в совершенно иное пространство. Только тут я начал замечать людей. Их было немного, но они не переставали сновать в разные стороны. Кто-то волок свои (а может чужие) пожитки, кто-то звал родственников, где-то сиплым голосом просили воды. Один мужчина тащил на спине человека с обгоревшими волосами. Было непонятно, мужчина это или женщина. Голова человека болталась из стороны в сторону, и казалось, будто сейчас шея переломится и голова отвалится. Я без сил рухнул на землю и заплакал. В нескольких метрах от меня из-под обломков забора торчали ноги, но я не мог даже отвернуться. Не знаю, сколько времени прошло, но вдруг я услышал смутно знакомый голос: «Кими, Кими... Кимитакэ! Ты меня слышишь?» Я открыл глаза, надо мной нависло напряженное лицо нашего соседа, я иногда играл с его младшим сыном. Он нащупывал мой пульс и что-то спрашивал. До меня доносилось: «... встать?.. Кими, понимаешь?.. ты меня...» Я вспомнил о матери и что-то сказал. Он ответил: «Твоя мать сейчас в палаточном госпитале, на окраине. Недалеко отсюда». Я сразу поднялся, и мы пошли. В палаточном лагере было немыслимо много народа. Сосед проводил меня к палатке, где лежала мать, но врач не пустил к ней. Он осмотрел меня, обработал незначительные раны, дал успокаивающую таблетку, и вскоре я уснул на улице среди других людей. Несколько дней я жил среди плачущих, стонущих, хрипящих и хранящих молчание. Я узнал запах паленого мяса, вид вываливающихся наружу внутренностей, звуки боли. Позже вид темнокожего оккупанта наводил на меня леденящий душу ужас, потому что напоминал те почерневшие от излучения лица. Вид любой обтягивающей одежды оживлял воспоминания о коже, слезающей с человека, как кожура с апельсина. Мне казалось, что я попал в центр самого настоящего ада и никогда из него не выберусь. Однако, через несколько дней мне сообщили, что мама умерла, и скоро меня заберут в Куре, как сироту. Мне так и не дали ее увидеть. Все, что оставалось – гадать, каким из выносимых тел, замотанных, словно мумии, в пропитанные кровью и гноем бинты, могла оказаться она. Вскоре я оказался в Куре, а через две недели, благодаря содействию родственников, меня перевели в лечебницу в Токио.

С тех пор мертвецы стали приходить ко мне каждую грозу, или во время других природных перемен. Чаще всего являлась мать, но иногда вместе с ней приходили другие. Это не были полноценно оформившиеся образы. Например, узор обоев на целые часы мог превратиться в шевелящую губами маску; или закипающий чайник принимал облик головы, просившей пить, и я никак не мог выключить плиту. Иногда они являлись сразу по двое и даже по трое. Кого-то из них я знал живым, кого-то видел в первые дни после бомбардировки, а некоторые пришли из фото- и кинохроник. Но я научился не бояться их. Они просто находят место в своей системе, а я работаю. Ничего другого в такое время я делать не могу, только работа спасает меня.

Я до сих пор регулярно возвращаюсь к событиям того времени, анализирую происходившее. И я уверен, что полностью смог понять смысл и причины всего случавшегося в моей жизни. Объем дневника, в котором я сейчас пишу, с годами увеличивался, и теперь он похож на летописный том. Обложка все та же, что и 50 лет назад, только неоднократно перемотанная клейкой лентой. На картоне под пленкой виднеются смутные иероглифы: «ПОСЛЕДНИЙ ДНЕВНИК». Сколько всего их было до этого? Сколько я сжег после первой же записи?.. Сколько после второй?.. Психиатр сам посоветовал мне записывать свои мысли, переживания, чтобы помочь найти им выход, но даже этот, единственный дельный его совет, прозвучал позже, чем я сам начал вести дневники. Я чернилами выплескивал на очередную страницу вызревающие обрывочные мысли, но не мог оставлять их рядом с собой. Пускай даже на бумаге в письменном столе. Это было чем-то вроде действий сорвавшегося скалолаза: ничего не соображаешь от ужаса, раздираешься до костей, но продолжаешь судорожно, практически рефлекторно цепляться за жизнь. А когда стало совершенно невыносимо, я твердо решил, что это будет моя последняя попытка.

/\ /\ /\ /\ /\ /\ /\

[Первая запись в Последнем Дневнике]

13 октября 1948 г.

Боже мой! Когда же кончится эта кошмарная гроза?! Удалось заснуть часа на три, но в полночь я проснулся от яркой вспышки и ужасного звука. Раската грома? Нет, скорее, собственного крика. От вспышек молний тень решетки рассекает всю палату на множество кривых четырехугольников. Конечно же, я знаю, что это означает. Они так ограждают меня от соблазна убить себя. Что за глупость? Об этом у меня даже мысли не возникало. Но сейчас я практически уверен, что эта запись станет последней... Мир сошел с ума, и это должно прекратиться!

Я не могу спать и не могу бодрствовать. Я постоянно нахожусь в оцепенении и падаю в беспамятстве только от истощения. Мне невыносимо сидеть здесь, на полу рядом с кроватью, но я не могу сдвинуться с места, потому что ощущаю еще чье-то присутствие в комнате. Я не способен жить, но хочу ли я умереть?! Мне просто хочется быть там, где не будет этого удушающего липкого страха, из-за которого невозможно свободно дышать... Где-то, где не пахнет хлоркой, где нет складок на занавесках и людей, намекающих на то, что все, с тобой произошедшее, можно забыть как кошмарный сон и жить дальше... где нету игр тени... где либо все есть свет, либо........... .... ....... ......... ............ .... ... . . . . . ......... . . .... . . . ............

Все это – Боль и Пустота... Но я ОБЯЗАН найти выход. Сконцентрируйся. Пиши.

\/ \/ \/ \/ \/ \/ \/

Я писал по предложению в полчаса, и сосредоточение на записях давало смутную веру в то, что я двигаюсь в верном направлении и способен покончить со своей болью.

Со временем я понял, что даже при желании не смогу совершить самоубийство. Мне стало ясно, что для меня уготована совершенно иная судьба; и более того, она является предназначением. Я никогда не верил в высшие силы. Но со временем во мне появилась уверенность, что в определенный момент появляется человек, способный повернуть ход событий в нужное русло. Я начал поиск изнутри, но докопался до самой сути мироздания.

Когда врачи заметили положительные тенденции в моем состоянии, они с радостью поддержали мое желание поступить в Токийский университет. Главное было – вырваться из больничных стен, но для моего становления также очень важно было то, что я наконец оказался среди людей. За то время, что я провел взаперти, окружающий мир изменился до неузнаваемости. Так мне показалось тогда. От прежних военных настроений среди японцев мало что осталось, хотя по улицам Токио разгуливали американские солдаты. Восстановление городов проходило стремительно, и, хотя от голода продолжали умирать люди, а списки жертв ядерной бомбардировки не переставали пополняться, о войне многие уже вспоминали как о безвозвратно минувшем стихийном бедствии, неприятной страничке прошлого. Император и остальная политическая элита, как ни в чем не бывало, занимали свои прежние места, раскаявшись в прежней «политике агрессии». Когда я находился в больнице, мне казалось, будто остальные люди, которые остались снаружи, должны чувствовать если не то же, что и я, то, по крайней мере, общее чувство вины, безмолвного раскаяния за все прежнее сумасшествие той бессмысленной войны, за весь мир. Но что я увидел?..

Я поражался, до чего же люди странные существа. Они похожи на заводные игрушки из старого хиросимского универмага: неуклюже поворачиваются, натыкаются на препятствия, падают, но если кто и пройдет круг полностью, тем же путем идет снова, через те же помехи. Они сперва что-то совершают, а потом все от рядового обывателя до философа ищут этому обоснование и оправдание, чтобы иметь право жить дальше, но не умеют принять то, что уже свершилось. Это единственное, что я вынес из обучения на факультете социальных наук за два неполных года пребывания в Токийском университете. Почему? Что превращает людей в слепых котят, что вносит в общий порядок дисгармонию? Вот мысли, которые терзали меня.

Покинув университет, я несколько лет занимался самообразованием, подкрепляя теоретические знания собственными исследованиями человеческой натуры. И как-то, шаг за шагом, я сделал открытие, что совершенно любого человека можно заставить сделать все что угодно в рамках физически возможного, каких бы взглядов и моральных принципов он не придерживался. Два человека-антагониста с совершенно противоположными мотивациями и конечными целями при определенно сложившихся обстоятельствах в ключевой момент поступят совершенно одинаково. И весь непрерывно развивающийся апокалипсис масштаба планеты Земля имеет начало именно из этой особенности человека. Так что же это за особенность? У нее много воплощений: эмоции, переживания, настроения. И тогда на меня снизошло главное озарение в моей жизни: весь беспорядок, хаос, боль, жестокость, насилие, разрушение, неустройство, мучения и безответственность за все это живут и множатся в черепных коробках каждого разумного человека!

Кто-то сказал, что страдания порождают только еще большую ненависть. Чувствовал ли я нечто подобное? Может быть, не помню. Если такое было, то до дневника, это точно. Весь кошмар объективной реальности для меня заключился в том, что она представляет из себя лишь прозрачную такую, тонкую пленочку, на которой смешиваются, переливаясь и сплавляясь в единое целое, обуглившиеся маски живых мертвецов с теми человеческими лицами, которые ты знал раньше. Миротворцы с неколебимой верой в собственное сакральное предназначение и мальчишки, играющие в войну во дворе; имя матери и название машины, стирающей десятки тысяч сущностей за секунду... Все это настолько абсурдно, что никто и не замечает какого бы то ни было парадокса. Весь мир – поле для игры в перевертыши. Даже для меня, в конечном итоге, именно боль стала проводником на тот уровень просветления, на котором человек становится способным менять ход событий.

И вот тут я подошел к ключевому моменту в своем открытии. Если весь земной хаос имеет происхождение из несовершенства человеческих чувств, то его можно упорядочить, только что-то поделав с последними. Эмоции не должны, так как не способны делать это упорядоченно, играть ведущую роль в развитии человечества, каковую играли на протяжении всей истории цивилизации. Так называемые душевные движения homo sapiens – всего лишь не желающий самоустраниться атавизм. И суть не в том, что мне так захотелось вмешаться в ход эволюции. Просто при столь стремительно растущих возможностях человечество, носящее эту чуму в голове, может не дожить до естественного продолжения истории. Возможно, я и стал тем самым предохранителем, который природа припасла для спасения человечества.

Итак, я начал искать решение по стабилизации несовершенных человеческих чувств. Сперва для разработки собственной теории, я взял на рассмотрение самого себя. Гроза – явление природы, которого я панически боюсь. Бич, проклятие всей моей жизнедеятельности; то, что в прошлом выворачивало всю мою личность наизнанку. Раньше, узнав в метеорологической сводке о надвигающейся грозе, я плотно зашторивал окна и, приняв побольше либриума, пытался заснуть до первого раската грома, что удавалось весьма редко. Но вот, однажды, дождавшись такого сообщения, я широко распахнул шторы и стал вглядываться в ясное небо, ограниченное заполонившими все в районе многоэтажками. Если человека пронзить тысячью раскаленных спиц, он примерно ощутит то, что мне довелось пережить во время того светопреставления природы, в центре которого я очутился. Но после того как все закончилось... я впервые за восемь лет ощутил блаженное облегчение и ночь проспал как любимый клиент Морфея. И в последующие дни я был полон сил и решимости, невиданных ранее. Таким образом, сразу пережив все эмоции преследовавшей меня мании, за один вечер я избавился если не от нее самой полностью, то, по крайней мере, от тяжелейших последствий обострения, ранее неуклонно меня настигавших. Все возвращается. Но когда знаешь, что все возможное уже пережил, остается только равновесное спокойствие, позволяющее хладнокровно двигаться дальше, уверенно руководствуясь собственным разумом.

Вот оно! Если человек не может без эмоций, чувств, то ему можно просто дать превентивную, предохраняющую дозу оных, во избежание непредсказуемых игр сознания. Таков стал окончательный результат главного поиска моей жизни.

Я поклялся всю жизнь посвятить реализации задуманного. И вот, время, отпущенное моему физическому телу, практически вышло, так чего же я добился? За плечами путь от самых истоков кибернетики, когда она находилась еще в чисто теоретическом виде, до руководства важнейшими институтами разработок нанотехнологий в настоящее время. Внешняя сторона моей жизни уже подробно описана в биографиях различных авторов. То, что осталось за гранью постороннего взора, находится в этом дневнике. На протяжении всей жизни врачи предрекали мне скорую смерть: кто от лучевой болезни, кто от нервного истощения, кто от прочих недугов, но в конечном итоге я пережил большинство из них. Однако теперь я чувствую, что мне осталось совсем немного на Земле, силы окончательно покидают мое тело.

Копия этого дневника переходит в руки Тайного Совета корпорации, чтобы каждый его член помнил о нашей конечной цели. Мы практически полностью готовы в технологическом плане. Наши инструменты и себестоимость разработок уже позволяют внедрять их в массовом порядке. Однако не стоит делать поспешных шагов. Большая часть человечества еще не готова принять наш проект. Причина очевидна: на его пути так называемый «морально-этический» фактор. Мировые тенденции, однако же, на нашей стороне, и не обязательно обладать даром предвидения, чтобы определить характер дальнейшего развития истории. Через каких-нибудь пятнадцать-двадцать лет, в условиях очертившейся глобализации, человечество будет готово к запуску программы «эмоциональной прививки». Конечно, у проекта, как и у всего революционного, будут ярые противники и даже лютые враги, но в конце концов они будут побеждены массой наших сторонников. А пока, параллельно с дальнейшими научными исследованиями, необходимо продолжать реализовывать косвенные задачи по подготовке каждого отдельно взятого человека и человечества в целом. Переориентация человека на клиповый тип сознания идет полным ходом и без нашей помощи. Ориентация на гедонистическое общество потребления также подготовляет почву для усвоения «эмоциональной прививки». По большей части, наша задача – дождаться нужного момента, который уже очень близко, чтобы инкапсуляция технологий, когда до этого дойдет, прошла как можно мягче. Когда качество предлагаемых человеку эмоционально-ориентированных продуктов достигнет такого уровня, что речь будет идти только об их количестве, настанет время наших разработок.

Главное, помните, какова конечная цель нашего проекта: освобождение и объединение человечества. Христианину он даст терпимость и понимание, буддисту – чистоту сознания и отрешенность, мусульманину – хладнокровие и мудрость, атеисту – торжество разума. Мы дарим человечеству всеобщую панацею. Мы открываем ворота новой эры...

Да.

Я сделал для этого мира все, что было в моих силах.

И немного устал.

Dixi.

+3
22:10
977
02:58
+1
Вух-вух. Из этих трех мне больше всего понравилось читать №5 и №6. Особенно №5 не только потому, что действие происходит там в Японии (что не первостепенно, хотя и повлияло немного), но больше из-за качества текста. И начинки, которая меня поглотила.
Эти два произвели на меня самое больше впечатление во второй части.
Не уверен, но кажется, что №2 и №5 писал один автор (могу ошибаться, если угадал — дайте знать).
№4 написан хорошо, но он уступает двум последним.
03:03
+1
К слову, раз каждый писал по две истории… Попробую-ка угадать, что пиал Яр ^ ^
Мне кажется, №3 и №6 — написаны им (если честно, не очень-то у меня получается угадывать кто что написал, но попробую).
05:19
+1
немного не угадал)) За мной была 1 и 4 части) Тут еще нужно понимать, что из-за малого опыта, эти куски многократно правились другими. То есть найти где-то мою стилистику наверное уже нельзя)
10:41
Понятно )
Загрузка...
Alisabet Argent