Толченый стрептоцид

Современные дети, как правило, ходят с нетронутыми асфальтом коленями. В мое время, если ты не “маменькин сынок”, конечно, а это определение распространялось и на девочек, популярны были колени битые. Особенно, если затевалась “войнушка”. Когда я забегала домой со стертым в кровь коленом и с деревянным автоматом наперевес, мама говорила: “Спасибо, что обошлось без черепно-мозговой травмы” и начинала мое колено обрабатывать. Обрабатывала и причитала: “Разве бегать с автоматом - это развлечение для девочки? Кто тебе сказал, что битые колени девочку украшают? Еще раз увижу у тебя рогатку - отберу! Еще не хватало, чтобы ты без глаза осталась!” Я мамины причитания сносила очень терпеливо. Как боевой командир, который снисходительно относится к своему ординарцу. Я точно знала, что ни рогатку, ни автомат мама не отберет. Она, в принципе, с уважением относилась к личной собственности и никогда не стремилась к раскулачиванию.

Колено обрабатывалось по разному. Это зависело от степени повреждения. Начиналось все с перекиси водорода. Я уже знала, что это не больно, но слегка подвывала в любом случае. Мама всегда одинаково реагировала на мое подвывание - она меня жалела. Жалость проявлялась в том, что она переставала причатать о том, что украшает девочку, а что нет. Следом за перекисью водорода шла зеленка, если повреждение поверхностное, или растертая в пыль таблетка белого стрептоцида. Толченый стрептоцид у мамы всегда был заготовлен заранее. Она никогда не ждала милости от природы. Милости в виде целого колена у любимой дочки. Насколько я помню брату колени мама так тщательно не обрабатывала. Он не давался.

Меня всегда больше устраивала зеленка. Пять минут пощипит. Я пять минут поплачу. Мама меня пять минут отчаянно жалеет - и можно бежать на улицу. Со стрептоцидом дело обстояло сложнее. Надо было определенное, вернее, совсем неопределенное, время сидеть на диване с выпрямленной ногой, чтобы какая-то часть этого стрептоцида впиталась в кровавое месиво раны. И после этой процедуры желательно было не бегать, а хромать не сгибая ноги. Меня это не устраивало. Если я буду хромать “взаправду”, а не “понарошку”, то так и войну без меня выиграют.

- Мама, а можно мне колено перебинтовать? - с надеждой спрашивала я. Выйти во двор перебинтованной - это было нечто. Бриллиантовой зеленью переливались колени многих, а бинт белел далеко не на каждом бойце.

- Нет! - отрезала мама. - Бинт заканчивается. А если вдруг ты более серьезное повреждение получишь?

- А можно мне тогда повязку на глаз сделать? Можно даже не из бинта, а из твоей косынки.

- Можно, конечно, но не нужно. Ты и с двумя глазами ни один ухаб не пропускаешь, а уж с одним-то глазом тебя может занести вообще непонятно куда. А мне дочь нужна целая и, желательно, невредимая. - Мама улыбалась. По ее улыбке я понимала, что процесс обработки закончен. - И потом, доча, Кутузов герой совсем не той войны, в которую вы играете…

А по соседству с нами, на одной лестничной площадке, буквально дверь в дверь, жила девочка. Мы не дружили так, чтобы на всю оставшуюся жизнь, но, тем не менее, время проводили вместе. Полным и окончательным “маменькиным сынком” эта девочка не была, но и не во всех играх принимала участие. Хорошо помню, что она никогда не ходила в шортах. Только платья. И эти платья сильно ограничивали ее возможности.

- Если я упаду и разобью колено, то мама меня убьет! - Девочка говорила это каждый раз перед началом игры.

Мое сердце вздрагивало, замирало и падало куда-то в колени. Туда, где живет страх.

Колени она разбивала ничуть не реже других ребят. Громко плакать начинала моментально. Плакала в голос. И я провожала ее до дверей квартиры. Шла за ней как бычок на заклание…

Дверь распахивалась еще до того, как палец касался кнопки звонка. Мама девочки хватала ее за шиворот и затаскивала в квартиру. Мое присутствие она игнорировала полностью.

Я, подавленная произошедшим, заходила в свою квартиру и садилась на диван. Мама моментально присаживалась рядом и проверяла мои колени и локти. Убедившись, что стрептоцид нести не надо, мама меня обнимала. Все таки, она была очень верным ординарцем, моя мама. Понятливым ординарцем. Проверенным жизнью.

Я сидела и внимательно прислушивалась к крикам девочки. Стены в нашем доме были такими, что можно было расслышать даже тихий шепот. Что уж говорить о громких рыданиях.

- А у нас есть рис? - обращалась я к маме, как только в соседской квартире устанавливалась тишина. Тишина меня пугала гораздо больше, чем плач. Живые девочки, в моем понимании, так громко не молчат.

- Есть, - отвечала мама.

- А вермишель есть?

- Есть! - Мама улыбается.

- Мама, а у нас есть хоть что-то, чего у нас нет? - возмущаюсь я. - Соль, например. Если нет соли, то можно сходить и попросить у соседей.

- У нас все есть, - расстраивает меня мама. - Ты хочешь, чтобы я пошла в разведку?

Я молча киваю головой. Но в том, что мне самой страшно стучать в дверь соседской квартиры, я не признаюсь. И к чему мне эти признания? У меня есть верный ординарец.

- Девочка жива, не переживай. - Мама гладит меня по руке.

- А вдруг… Может, отнесешь им стрептоцид?

Мама выходит на лестничную площадку. Без всякого стрептоцида в руках. Я остаюсь сидеть на диване, ковыряю уже подсохшую корку на колене и прислушиваюсь к тому, как мама с соседкой громко смеются о чем-то о своем. О женском…

Через полчаса девочка, зеленея коленом, скачет на скакалке.

- Идем играть в войнушку, - предлагаю я ей. Наш двор перманентно воевал с ребятами из соседнего двора.

- Не могу! Если я разобью еще одно колено, то мама меня убьет!

Я удобнее перехватываю свой деревянный автомат и ухожу. На войну. Но, почему-то, точно знаю, что меня не убьет. Что все самое страшное в моей жизни пройдет только по касательной. Ну, в крайнем случае, все те пули, которые уготованы мне, примет на себя мой верный ординарец, у которого всегда имеется стратегический запас толченого стрептоцида и любви.