Усы Кромвеля

Бекки!

Я понял, что мне нравятся уличные кафе в Квинси. Они замечательные. Все эти стенды с меловыми надписями, полосатые навесы, лохматые фикусы… Ко мне только что подошла официантка, лохматая, как фикус, и спросила:

- Вы хотели бы что-нибудь заказать, сэр?

Хотел бы я? Хотел бы? О, я очень хотел бы что-нибудь заказать. Я сообщил о своём желании официантке. Она вряд ли ждала от меня чего-то иного и стала терпеливо и ненавязчиво смотреть мне в лицо. Она была совсем молоденькой, если не сказать совершенно не взрослой, и я, ища спасения от её ненавязчивости, пробормотал:

- Содовая была бы кстати…

- Содовая. - повторила официантка, шмыгнув носом. - Сейчас я здесь вытру и принесу.

Твёрдой тряпкой, которая не впитывала, а просто разгоняла воду, она прошлась по столику; всё пролитое тем, кто сидел здесь до меня, жемчужным потоком скатилось по обе стороны от моих колен. Затем она всё-таки ушла за содовой, и я облегчённо вздохнул. Знаешь, Бекки, эта официантка вынула из моего кармана кошелёк. Просто вынула и унесла, как если б была социальным работником и застукала меня с томиком «Улисса» под мышкой. Главное в любой ситуации — сохранять невозмутимость. Как старик Зотик Шабадельский, которого жгли за ересь в средневековом городе Шабадель. В костре он был настолько невозмутим, что горожане засомневались, а стоит ли вообще его жечь. Потом под невозмутимым взглядом Зотика горожане уже думали, что костёр — часть какой-то зотиковой ереси, и что они своими руками помогают ему свершать святотатство. Костёр был затушен, а Зотика быстренько удавили — вот и сказочке конец.

Нас мало, последователей великого Зотика Шабадельского, но мы всё ещё существуем, а при встрече мы обязательно узнаём друг друга, мгновенно проникаясь уважением, но остаёмся невозмутимы, не подавая виду, что что-то поняли. Из уважения я не последовал за официанткой (которая, зайдя за первый поворот, припустилась бежать). Конечно, следовало бы заранее извиниться перед ней. Но я решил терпеливо подождать другого официанта, готового предложить мне содовую.

Тем временем быстрая и ловкая официантка была уже за пять кварталов от кафе. Опять злосчастную шутку сыграл мой вид. Девчонка считала, что верно расценила риски: если бы я погнался за ней, то догнал бы уже на соседнем меридиане и загнал в землю так, что её лохматая макушка вылезла б Стоунхендже, а пальцы ног — на острове Пасхи.

Официантка принялась за трофей. Она подцепила ногтем два блестящих усика, склеивавших кожаные щёки между собой, и раскрыла кошелёк. Сначала она просто сощурилась. Потом сунула внутрь нос. С посеревшим лицом она перевернула кошелёк на ладони, и из него на асфальт посыпались тёмно-бардовые каштаны — шарики такой точной чеканки, что белёсый дневной свет запрыгал на них прозрачным блеском. Каштановые искры деревянно застучали по асфальту.

Когда она вернулась, она поставила стакан с содовой мне на стол и сердито спросила:

- Что-нибудь ещё?

- Ну же, ну же. Отдышитесь, - с лёгкой укоризной посоветовал я, - непростая жизнь у вас, людей щелчка и подноса.

- Да, непростая! - девчонка приложила холодную тыльную сторону ладони к раскрасневшейся щеке.

- А как с чаевыми?

- Что — с чаевыми?

- Много в Квинси дают чаевыми?

У официантки был достаточно низкий голос и сердитые брови.

- Много, - ответила она, - но в Спрингфилде больше. Так вы будете заказывать что-нибудь ещё?

Ненавязчивость, Бекки, надо включить в список семи смертных грехов. А что? В конце концов, даже в конституцию вносятся поправки. Но об этом надо похлопотать, Бекки, обязательно надо похлопотать… Другое дело, что смертных грехов — семь, и из математического числа никак не выкрутишься, что делать? Пусть ненавязчивость заменит уныние или чревоугодие. В ближайшее же воскресенье (если только сегодня, когда ты читаешь моё письмо, не воскресенье — в таком случае отдыхай), так вот, в ближайшее же воскресенье займись этой ненавязчивостью! Не откладывай в долгий ящик.

- Ещё содовой, пожалуйста. - я виновато пододвинул официантке опорожнённый стакан.

- Сейчас будет. - сказала официантка.

На этот раз ей достался мой портсигар. Не знаю, о чём она думала. И как она его выудила — тоже не знаю, но, видимо, он лежал где-то на поверхности, подобно всякой другой истине. Вновь, с надеждой уже точно не вернуться, девчонка отлетала от кафе, как душа отлетает от квартиросъёмщицы, увидевшей в салатнице мышь. Воришка помнила, что в левом башмаке у неё остались четыре целёхонькие спички — одна со вторника, другую она свистнула у Рябого Эдди, и две из собственного коробка (когда-то у неё был свой собственный коробок со спичками, представляешь, Бекки?). Это не могло не радовать. Она решила воспользоваться случаем и выковыряла из-под лодыжки одну спичку. Недоверие и скрытая надежда — вот что было в её взгляде на старенький потёртый портсигар. Щёлкнула крышечка. Сердитые тёмные брови экс-официантки изумлённо разлетелись по разным фронтам лба. За пружинкой оказалось с десяток белых ароматных яблочных пастилок.

Когда она вернулась во второй раз с новым стаканом содовой, в её жестах уже читалось некоторое раздражение.

- Всё в порядке? - осторожно поинтересовался я.

- Вы только вопросы задаёте! - огрызнулась она, но тут же прибавила, спокойнее. - Неудачный день…

Двадцать гладких слюдяных граней холодили мне мозоли. Волшебный напиток с нежными хлопающимися пупырышками в своих наглядных недрах молил иссохшие губы прикоснуться к себе, и устоять было невозможно. Я осушил стакан. Какое блаженство, Бекки! Ты любишь содовую? Я — очень, и потому три стакана не показались мне чем-то излишним. Наоборот, я воспринял их с благодарностью, счёл за подарок самой судьбы и радовался, как троянец при виде того самого коня. Когда я цокнул стеклянным донышком о стол, официантки и след простыл. Из-за моей подтяжки исчез журнал.

Принцип урвать хоть что-нибудь работает только в самых досадных ситуациях, и моя официантка знала это. Собственно, никакой официанткой она и не была. Если приглядеться, на ней даже не было формы. Лишь только что-то старое, мешковатое, но достаточно приличное. Мятые края красной панамки остро отсекали от русой чёлки солнечные лучи, а в чёлке были глаза — чёрные и злые, как у ошпаренного хорька. Красная Шапочка пнула воздух и села на крышку кого-то ящика, подмяв под себя юбку. Села напыщенно и сердито, как на грелку, о неподобающем положении которой на своём стуле мы знаем, но не хотим разочаровывать шутника. Красная Шапочка принялась за журнал. На худой конец, его можно было кому-нибудь всучить. Принцип всучения также был известен воришке во всех своих подробностях: если нарисовано много красивых девушек — надо всучивать юношам, если много красивых юношей — надо всучивать девушкам. А если всё остальное — то кому попало. Журнал был раскрыт. И ничего сверхъестественного. У Шапки вырвался бы облегчённый вздох, не будь она так расстроена. Сначала было про идею мировой революции (судя по картинкам) и долгий неоспоримый комментарий по поводу, затем всемирная выставка, затем Лувр и… В сознании родилась щекотка недоверия. Красная Шапочка пригляделась. Да нет, обыкновенный политик: сухой и угловатый, как канцелярский лист, в хищном козырьке и с тросточкой. И с роскошными усами. Такие усы, пожалуй, действительно были роскошью. Длинною в два локтя один и в два с половиной локтя второй, они украшали собой Лувр лучше людовиковых ликов и кардинальских кошек. Они выглядели тугими и упругими, и чтобы носить их по улице и не задевать прохожих, скорее всего, нужны были два специально обученных помощника. Через пару страниц от Лувра находилась историческая статья с головой Кромвеля в авангарде. Красная Шапочка не знала, кто такой Кромвель. Тем более она не знала, что его голова тут забыла. И тем более она не могла понять, зачем голове, нарисованной кистью схороненного за триста лет отсюда художника, сальвадорьи усы. Усы! Усы! Стилистической катастрофой было то, что они весьма откровенно наезжали на текст и даже полностью закрывали его в некоторых местах. Ещё пара страниц бурной политической жизни были разукрашены. Кто-то в треуголке, кто с пенсне, но везде — усы. Не исповеди ради, но заступничества для, скажу: я просто не могу воспринимать всерьёз политика, если не пририсую ему усы.

Она вернулась той же дорогой, что и ушла. Села за мой столик. Официантки (не подделанные, а взаправдашние) подозрительно щурились на нас.

- Я разорена. - сообщила она мне.

- Я бы угостил тебя содовой, но, боюсь, я всё выпил.

- Разорена, разорена…

- Не отчаивайся, попробуй ещё раз. Может, получится?

- Нет. Нет, не получится, - с видом человека, вкусившего горький пирожок, преподнесённый каргой-жизнью, сказала Шапка. - Не в обиду тебе будет сказано, но ты псих. Псих!.. Ха, и до чего же пакостно: я говорила себе, что, мол, не стоит досадовать на него...

- Оу…

- ...с него взятки гладки. Но почему-то всё равно злюсь.

- Досадно, да.

Я чувствовал себя немножко стулом. Или немножко столом. Немножкостульчатым или немножкостоловым, в общей сложности — своего рода мебелью.

- А мне сейчас так нужен был кто-нибудь нормальный! Как по мне, есть особый круг вещей, в который никто не должен вмешиваться и который никто не должен нарушать, иначе, как в часах — крях-крях — механизм не сойдётся. Настанет кавардак. Никто не будет знать, кого бить. Если есть кошелёк — в нём должны быть доллары, есть портсигар — значит должно быть курево, есть манжеты…

Шапка с подозрением кинула взгляд в ту сторону, где сидела и прохлаждалась мебель по имени Блюм, то есть я.

- Покажи руки.

Я показал ей отвороты рукавов; она скисла.

- Э-э-э… Даже без запонок… У тебя, может, и носового платка нет?

- Ты меня недооцениваешь.

Мы помолчали. Шапка понуро опустила голову.

- Давай проверим твои знания по истории. - я захотел отвлечь девочку от грустных мыслей. Меня бы такое предложение подкинуло на стуле и приземлило вверх тормашками, будь я её возраста. Красная Шапочка даже не повела плечом.

- Оливер Кромвель, тысяча пятьсот девяносто девять тире тысяча шестьсот пятьдесят восемь. Сколько лет прожил и через какую букву пишется слово «лорд-протектор»?

Девочка ковыряла шершавую зазоринку в крышке стола и, кажется, не жаждала ответить.

- Через «пра».

- М?

- Пишется через букву «пра».

- «Пра»? Есть такая буква?

- Не знаю. - зазоринка оказалась достопримечательной. - Может, есть.

- Ну, хорошо. А что на счёт примера? Он простой...

- И что ты ко мне пристал? Отвяжись!

Это было достаточно грубо, и я замолчал.

- ...а я ведь даже не работаю здесь. - пробубнила Красная Шапочка после двух-трёх минут безысходного колупания.

- Да? - изумился я.

Я решил пойти на мировую.

- Да.

- А как же содовая?

- Ты ещё хочешь?

- Не отказался бы.

Она сходила ещё за двумя стаканами содовой и протянула один мне.

- Получай, сэр, - сразу же припала губами к алмазному краешку.

- Давай знакомится, Красная Шапочка, раз на то пошло.

Я протянул девочке руку. Та скосилась на неё, будто я протягивал ей кусок тухлого мяса. Потом она отвлеклась на что-то поверх моей руки и стала одним махом вся какая-то прозрачная.

- Что такое? Ты знаешь этого человека? - спросил я, наблюдая неспешно приближающегося к кафе мистера в твидовой паре — такому бы я с огромным удовольствием пририсовал усы.

Это был владелец кафе. Он застукивал у себя мою Красную Шапочку за лже-официанством уже несколько раз, и поклялся, что вышибет ей мозги, если снова увидит её. По-моему, не стоит лишать людей удовольствия видеть друг друга, но Красной Шапочке было жаль свои мозги.

- Я тут не работаю! - панически зашептала она.

- А у меня нет денег. - шёпотом ответил я.

Нет-нет! Тут я передумал насчёт лишения людей удовольствия видеть друг друга. Иногда это даже полезно, Бекки — иногда всё-таки следует лишать себя удовольствия видеть людей. Особенно, если эти люди — владельцы кафе, а у тебя не наблюдается особо живучей денежности.

- Знаешь, - сказал я, - ответь мне, только честно: что ты имеешь против прогулки под руку с симпатичным джентльменом самого начала срединных лет вдоль улиц удивительно ординарного американского городка средней массачусетсности?

- Ничего. - честно ответила Красная Шапочка.

Мы как можно спокойнее встали из-за стола, взялись под руки и с невозмутимым видом, как учил старик Зотик Шабадельский, направились прочь.

Письмо написано на коленке, Бекки, так что не обессудь. Если тебе интересно, что это за коленка, то вот — я ткну в неё — вот эта самая коленка, это именно та самая коленка, вот она! В то кафе мы ещё вернёмся (почему бы и нет?), мне понравилась местная содовая. Я скучаю по тебе.

Целую,

Блюм

P. S.

Красную Шапочку зовут Нелли.

Ещё раз целую,

ещё раз Блюм