Малика и Нолик

Сколько Малика себя помнила, столько болела. То головой маялась, то ногами. Если в голове сильно гудело и звенело - отпускало ноги. Если ноги превращались в негнущиеся стволы сухого корявого дерева - светлело в голове.

В дни, когда ноги были легкими, Малика, преодолевая гул и звон в голове, стремилась к людям. Выходила во двор, садилась на лавку у подъезда, и начинала “пялиться”. Это не Малино слово, нет, это соседка баба Зина так говорит. Баба Зина с одной стороны вроде как присматривает за Малей, а с другой - скрашивает ею свое одиночество. Получается, что нуждаются они друг в друге, потому и сидят рядом на скамейке.

А у Малики своих слов сроду не было, ни одно членораздельно за всю жизнь не произнесла. Даже ругалась без слов - мычала, а дальше - на усмотрение тех, с кем ругалась: кто-то слышал мат, кто-то - детский лепет.

Выходя во двор, Малика довольно щурила и без того узкие глаза и принималась мычать. Так она пела. Песнь была заунывной и монотонной, похожей то на гул ветра, то на утробный вой животного, то на шелест пустыни. Малю моментально обступала дворовая ребятня. Кто-то угощал булкой, кто-то учил матерным словам. Маля все принимала с благодарностью, но без улыбки. Улыбаться она не могла, может, мышц, отвечающих за улыбку, не было, кто её знает.

Черноволосая, узкоглазая, сухая и мосластая, как птица-цапля, Малика не всегда жила одна. До двадцати вполне счастливых лет Маля жила с мамой. Мама крутилась белкой, чтобы дочь, обиженная судьбой, не была обижена больше никем. Ни один из жильцов их деревянного двухэтажного барака не мог похвастаться, что хотя бы раз не принял помощи от дворничихи Фаи-татарки. Она и гладила, и стирала, и собак гулять водила, если хозяин занемог или в отъезде, и за детьми присматривала, и убиралась как в квартирах, так и в двух подъездах. Цену никогда не назначала: заплатят - хорошо, нет - и не надо. Фая была доброй, но с дальним прицелом. А прицел был такой: она рассчитывала, что ее доброта, как вложенные в банк накопления, непременно вернется с процентами Мале, что люди не оставят дочь, или, во всяком случае, будут к ней терпеливы и не обидят.

До рождения Мали Фая была загульной и запойной. Во время одного из загулов и “заразилась”, как она сама выражалась, Малей. Неожиданно для соседей по бараку, которые устали от шумной Фаи, но, тем не менее, принимали горячее участие в её жизни, та не на аборт побежала, а решила рожать.

- Куда тебе! - шумно отговаривала баба Зина, с которой Фая иной раз выпивала, если не случалось лучшей компании. - Какая из тебя мать?

Но Фая только отмахнулась и, неожиданно для всех, перестала пить, разогнала собутыльников, навела порядок в квартире, и с головой погрузилась в счастливое ожидание.

Что дочь отстает в развитии и никогда не догонит тех, кто опережает, стало понятно годам к четырем. Фая сей факт приняла со смирением и моментально изменила отношение к Мале. Нет, любить не перестала, но держала в строгости, без лишней нежности и баловства. Готовила к нелегкой самостоятельной жизни. Если в спецшколе педагогам не удалось вбить в голову девочки ни одну из дисциплин, то маме удалось вбить многое. Она дочь и готовить научила, и за собой ухаживать, и быть чистоплотной. Чистоте некогда пьющая уделяла особое внимание и никто не скажет - почему. К пятнадцати годам на Малю можно было положиться как на саму себя: и в квартире приберет, и обед приготовит, и залатает все, что нужно. И никакие головные боли Фая не рассматривала как причину для “просто полежать”. “Надо” - стало любимым Фаиным словом. “Если в твоей жизни случился очередной новый день, то будь добра провести день на ногах, а не в постели” - эту фразу Фая вбивала в голову дочки с утра до вечера.

Малин двадцатый день рождения Фая праздновала с размахом. Наготовила, напекла, всех соседей пригласила и… пропала. Начала пить и, чтобы не на глазах у дочки, ушла из дома. Куда, с кем - никто не знал.

По Мале трудно было понять: расстроена она или не очень. Приученная мамой к определенному распорядку, Маля продолжала его придерживаться. К ней, как ни зайди - прибрано, есть нехитрая, но сытная еда, постель застелена. Фая бы дочкой гордилась.

С момента как Фая ушла из дома прошло более десяти лет. Старые соседи продолжали опекать Малю, новые не обижали - и за это спасибо.

* * *

Сколько Нолик себя помнил, столько он ничего не делал. С детства взял курс на тунеядство, как тогда принято было клеймить. “Свободных художников” не признавали, да и не был Нолик художником, так, аферист мелкого пошиба. Выдавал себя за шамана. Ходил с овальным бубном, по периметру которого висели металлические пластинки в виде животных и специальной колотушкой в другой руке. Одет правда был не как шаман, а в обычное. Где украл бубен никому не было известно, сам же Нолик рассказывал, что бубен достался в наследство от прадеда и находились те, кто верили. Или жалели - кто же разберет?

Была у Нолика еще одна особенность, которую он ценил больше, чем бубен - гетерохромия, а если проще (но проще Нолик не любил) - разный цвет глаз. Правый - бледно-голубой, почти водянистый. Именно на этот глаз указывал Нолик, когда рассказывал сказки о своем происхождении. Камлал, мол, прадед-шаман на рождение правнука, а мимо сибирская хаски пробегала и одарила Нолика светлым глазом. А черный левый, по версии Нолика, достался от ворона, с которым прадед никогда не расставался.

Еще один пункт, который Нолик считал важным доказательством своего шаманского происхождения - он не мог пить. Не воспринимал его организм алкоголь, да и не нужна была Нолику водка для веселья. Ему хватало свободы.

Люди Нолика убогим не считали, но не гнали. Ходит себе - и ходит, бьет в бубен - да ради Бога, не мешает ведь никому. Даже весело. Ни драчливым, ни вороватым Нолик не был, брал только то, что отдавали добровольно.

* * *

Теплым осенним днем Маля сидела на скамейке у подъезда, прикрыв глаза и подставив лицо солнцу. В голове привычно гудело, но ноги не болели. Рядом сидела подвыпившая баба Зина и рассказывала Мале о своем нехитром житье-бытье. Кроме Мали её давно уже никто не слушал. Кому интересно слушать о том, что и так на виду?

- Гляди-ка, - баба Зина толкнула Малю локтем в бок. - Шаман наш идет.

Прежде Маля с Ноликом не сталкивались, хоть и жили в одном районе. Малика во дворе была редким гостем и, как правило, дальше ближайшего продуктового магазина никуда не ходила, а Нолик не отличался постоянством: ходить одним маршрутом ему было скучно. Его часто заносило в разные концы поселка, а то и в соседние города.

Маля открыла глаза. Нолик остановился шагов за пять до скамейки и ударил в бубен. Гул от удара и позвякивание металлических фигурок заставили воздух вибрировать. В Малиной голове привычный шум удвоился и зазвенело в ушах, а ноги стали такими легкими, что хоть взлетай. В Нолика Маля поверила моментально.

- Нашамань мне бутылку красного, - попросила баба Зина. - А то выпить охота да нечего.

Нолик не отреагировал. Маля поднялась на ноги и принялась мычать что-то нежное.

- Ты, девка, сядь, - соседка дернула Малю за рукав.

Нолик сделал два шага по направлению к скамейке. Маля шагнула навстречу и улыбнулась. Впервые в жизни.

Баба Зина громко зевнула, прикрыв ладонью рот. Малика не могла оторвать взгляда от разноцветных глаз незнакомца. В ее голове все кружилось и бело-черный цвет закручивался в спираль. Нолик еще раз ударил в бубен, от чего звон в Малиной голове усилился. Она указала пальцем на светлый глаз и замычала.

- Этот глаз от собаки, - пояснил Нолик.

Маля кивнула и потянулась рукой к глазу темному.

- Этот глаз от ворона, - Нолик в третий раз ударил в бубен. Металлические фигурки зазвенели, бубен охнул и в Малиной голове что-то взорвалось. Оторвавшись от земли она легко нырнула в омут водянистого глаза. И пошла ко дну. Не камнем, нет, поплыла рыбкой. Сквозь тину и водоросли, огибая камни и легко дыша.

Нолик, задохнувшись от новых впечатлений, безостановочно бил в бубен и кружился. Солнечные пятна на асфальте сливались в огненное озеро. Осень замерла и перестала ронять листья. Баба Зина, утомленная впечатлениями дня и выпитым, молча наблюдала за происходящим. Не вмешивалась.

На дне белой дыры глаза Маля встретила маму. “Плыви-ка”, - сказала та и Малика, легко оттолкнувшись ногами и раскинув руки, поплыла вверх. Вынырнула из черного глаза.

- Пойдем-ка, - Маля коснулась рукой Нолика и пошла по направлению к своему подъезду. Нолик мотнул головой, приходя в себя, откинул бубен, промычал что-то нечленораздельное и пошел за Маликой.

- Файка! - воскликнула баба Зина и перекрестилась. - Как есть - Файка, даже говорит так же…

Маля оставила Нолика жить у себя. Поняв, что он отстает в развитии не разлюбила, но держала в строгости, без баловства. Готовила к самостоятельной жизни. Разноцветные глаза Мали светились радостью, когда узкоглазый Нолик, сидя в теплые дни на скамейке, мычал свои жалостливые песни.