Голубой огонёк

Елена не была в у деда в деревне уже давно. С тех пор, как он умер, а было это... Елена на минутку задумалась, встав в калитке и оглядывая заросший участок, в углу которого торчал, как гнилой зуб в старческом рту, покосившийся дом. Это точно случилось после университета, когда она уже пошла работать, но в каком году? Жанка, вроде, ещё с ними работала... Нет, уже вышла в декрет, но иногда приходила в лабораторию по делам и приносила... Сашу, так, кажется, его звали. А в декрет она вышла уже после того, как Елене сделали выговор за то, что она по неопытности спалила центрифугу, оставленную на выходные. Значит, прошло уже без малого десять лет.

Елена закрыла за собой калитку и прошлась через заросли клёнов и каких-то колючих злаков. Сарай, совмещённый с деревенским туалетом, завалился на спину, обнажив выгребную яму, и утонул в рыхлой земле. Давным-давно опустевший курятник сиротливо хлопал на ветру дверцей, повисшей на одной петле. Груша, словно вознамерившись пронзить небеса, вымахала без подрезки метров на пятнадцать, из которых могли порадовать мелкими грушами от силы пять. Малина разбежалась из малинника по всему двору; земляничник, напротив, в ужасе вжался в забор. Всё остальное, некогда густо населённое картошкой, помидорами, огурцами, кабачками, луком, морковью и горохом, ныне находилось во власти одуванчиков, осота, молочая, вьюнка, ковыля и чертополоха. При ближайшем рассмотрении, только дом, несмотря на начавшую отъезжать крышу, остался оплотом надёжности, практически не изменившимся с её предпоследней поездки к деду – когда она додумалась пригласить в деревню одногруппников, пока дед уехал в город сражаться с собесом. В следующий раз она видела деда только на похоронах, и так и не узнала, простил ли он её.

Елена зашла в дом. Сейчас бы его, наверно, назвали бы коттеджем, но дед называл его избой и ещё как-то необычно... Шестистенкой, кажется. Она прошла, поскрипывая потёртыми досками, по одному завешанному старой одеждой коридору, который дед называл "приделом", зашла в другой, "сени", и зажгла в нём свет, дернув за шнурок, свисающий с потолка возле входа. У дальней стенки сеней томился газовый котёл. Раньше он моргал цветными огоньками, но сейчас он стоял выключенный и отключённый от газопровода. Елена подумала, что ему, наверно, было одиноко десять лет без единой живой души и без дела, но включать не стала – кто его знает, что с ним могло приключиться за всё это время. Вместо этого она зашла в горницу, миновав дедову комнату. Встречаться с дедом, пускай и оставшимся только в её памяти, она ещё не была готова.

В детстве горница казалась ей невероятно огромной, по сравнению с городской квартирой. Сейчас она казалась ей ненамного больше, сквозь мутные окна едва пробивался свет, низкий потолок давил на неё, а весь простор объяснялся скудным убранством помещения – тахта возле стенки, столик с табуретом в углу да торшер. На стенках висели полки, покрытые отчасти пылью, а отчасти скромной дедовской библиотекой и какой-то утварью, о чьём назначении сквозь тенёта и пылевые наносы можно было только гадать. Остальная мебель ненамного отличалась чистотой, поскольку никто не догадался её накрыть: сначала домом собирались пользоваться и дальше, а потом начался переезд, за ним потянулись работа, семья, дочь... До избы-шестистенки никому не было дела. Она так и доживала свой век в деревне, как старик, отправивший детей в свободное плавание.

Осмотревшись, Елена вспомнила про чердак. Наверняка он завален старым хламом, который даже не продать в антикварную лавку. Заодно надо бы проверить крышу – не прохудилась ли без присмотра. Но на чердак вела только маленькая дверца на улице, расположившаяся под самой крышей, лезть к которой приходилось с лестницы. В сенях лестницы не нашлось, в приделе – тоже. Отперев тонущий сарай-туалет, Елена обнаружила только садовые и плотницкие инструменты. Не нашлось и следа лестницы даже в огороде. Елену посетила неуютная идея, где ещё она может прятаться, как бы ни хотелось этой встречи избежать.

Конечно, за всё прошедшее время это место давно заросло, а развалины дед с соседями, насколько могли, убрали. Но Елена без труда нашла обугленный кусок столба, чёрным обломанным когтем торчавший из земли на месте бани. На пепелище, казалось, до сих пор сорняки росли жирнее, чем на остальном участке. Из-за кого из её одногруппников начался пожар, не узнала не только Елена, но и участковый – перепуганные и нетрезвые на тот момент студенты постоянно сбивались и путались в показаниях. В итоге, лёгкий, хотя и неприятный для студента штраф получили все, кто на тот момент находились в злосчастной бане. Дед отстраивать её не стал, а заделался завсегдатаем общественной бани.

Лестница действительно нашлась возле пожарища – рядом на заборе висела металлическая стремянка, прикрытая от непогоды козырьком. Елена утащила её к дому и, какое-то время повозившись со слегка заевшим механизмом, влезла на чердак. Недостатков у крыши не виднелось, и Елена присмотрелась к самому помещению. Из угла в угол чердак рассекали лохмотья паутины, покачивающиеся на неосязаемом ветерке, пол покрывал толстый слой грязи, а вдоль стен стояли шеренги коробок. Елена смахнула клочки пыли с ближайшей из них и открыла её. Внутри стоял фарфоровый сервиз, упакованный в плотную оберточную бумагу. За всё время, проведённое в деревне, Елена ни разу не видела, чтобы им пользовались. В другой коробке лежали тщательно рассортированные по папкам вырезки из газет хрущёвских времён, рассказывающие о культе личности Сталина и шельмующие его так же тщательно, как, наверно, лет пять назад его же прославляли.

Старые мягкие игрушки, поеденные молью, изрядно исхудавшее от долгих лет службы стёганое одеяло, неизвестно чья одежда, пересыпанная нафталином... Часть этих вещей навевала Елене воспоминания из глубокого детства, когда она ездила в деревню не к деду, а к деду и бабке. Часть заставляла задумываться о том, какую жизнь прожил дед до того, как осесть вдали от города. Иногда ей попадался альбом с фотографиями незнакомых людей, которые, наверно, когда-то что-то значили для деда. Иногда в коробке находился мешочек, кошель или коробка поменьше, в которых лежали удивительные безделушки: стеклянные слоны и лебеди, брелки в виде героев мультиков, значки, отмечающие достижения своих обладателей, карманные "голографические" календари с меняющимися картинками... Некоторые из этих вещиц рассказывали невероятные истории, стоило лишь задуматься о том, как они очутились на пыльном чердаке в сельской глубинке.

В узком просвете между коробками Елена заметила тумбу, на которой стоял здоровый, занимающий почти всю тумбу, телевизор с крошечным, по современным меркам, экраном. Назвать его антиквариатом было бы преуменьшением – уместней он выглядел бы среди археологических находок. Но поседевший от выслуги лет кинескоп всё ещё бодро сверкал из деревянного корпуса. В принципе, это могла быть весьма ценная находка, если, несмотря на возраст, он всё ещё остался в строю. Елена прикинула, как она будет спускать это устройство, ярко напоминающее, почему телевизоры называют "ящиками", и попыталась приподнять его, чтобы понять, сколько народу придётся звать на операцию по извлечению. К её удивлению, "ящик" весил сравнительно немного, и ей удалось, пусть и не без труда, но вытащить его самостоятельно.

Она притащила телевизор в горницу, поставила на стол и хотела включить его в розетку от торшера, но обнаружила, что ножки штепселя в неё попросту не влезают. Елена пару минут оценивала ситуацию и, наконец, со вздохом понесла "голубой экран" в дедову комнату. Всё равно рано или поздно ей пришлось бы туда зайти.

У деда оказалось неожиданно чисто для помещения, в котором десять лет не ступала нога человека. В воздухе всё ещё стоял крепкий старческий запах, словно владелец дома уехал по делам всего пару дней назад. Возле аккуратно заправленной двуспальной кровати стоял изящный комод, а напротив них уютно пристроились холодильник, плита, мойка и скромный обеденный столик, к которому были придвинуты три деревянных стула. На него-то Елена и поставила телевизор, подмявший под себя почти всю столешницу. Вилка с лёгким стуком вошла в розетку, и Елена, на всякий случай перекрестившись, зажмурилась и щёлкнула самым большим тумблером на передней панели.

Но вместо взрыва, которого она боялась, или просто хлопка, раздалось негромкое шипение. Елена открыла глаза. Телевизор, похоже, принимал какой-то канал "на корпус" – сквозь помехи, бегавшие по светящемуся бледно-голубым огнём экрану, пробивалась неразборчивая, но осмысленная чёрно-белая картинка. Елена открыла маленькую дверцу, за которой скрывались настройки, и осторожно покрутила маленькое колесико, возле которого горела лампочка выбранного канала. Изображение прояснилось, хотя его всё равно иногда перекрывало шумом, и она увидела...

– Дедушка, – ахнула Елена.

– ...А что было – то было, да быльём поросло, – с какой-то добродушно-мечтательной сварливостью вещал с монохромного экрана дед. – Баня – не голова, без неё прожить можно... Не сгорел никто, на соседей огонь не перескочил, тушить помогли – да и слава богу...

Елена бросилась к телевизору и принялась искать на нём какой-нибудь потайной отсек, в котором можно было бы спрятать видеомагнитофон.

– ...Что ж ты так мучила-то себя столько времени, внученька, с нежно ворчал дед, но резко посуровел, когда "внученька", отвернув телевизор экраном к стенке, стала искала отвертку, чтобы раскрутить его и выяснить, чей это жестокий розыгрыш. – Да погоди ж ты технику ломать, торопыга! Вот ведь неспокойное племя – сначала делает, потом думает. Дай договорю...

Вместе с дедовым голосом на Елену нахлынули воспоминания, а за ними – радость проведённых вместе дней, стыд за необдуманные поступки и тоска по любимому человеку, которого уже не вернуть. В глазах у неё встали слёзы, и она заревела, как когда-то в далёком детстве.

– Дееедууушкааа!

– Ну, ну, ну, полноте, – ворковал над внучкой дед, склонившийся так, словно ещё чуть-чуть – и он перевесится через край экрана. – Что по мёртвым дважды слёзы лить... Слушай внимательно, внученька, – обратился он к проплакавшейся Елене. – Всё это теперь твоё по праву. Владей избой и огородом с умом, они тебе ещё немалую службу сослужат... Не кори себя, в чём бы ты себя не винила – всё прощаю, всё прошло... А теперь тебе пора, внученька, ступай...

Он говорил и говорил, но Елена уже не слышала отдельных слов, лишь чувствуя безграничную родительскую – или, скорее, дедовскую – любовь, что они несли. Она слушала его с закрытыми глазами, и не открывала их ещё долго после того, как он смолк. Её охватил тихий спокойный сон без сновидений.

Проснулась она разбитой, но умиротворённой. Первое, что она увидела, был старый телевизор со взорвавшимся кинескопом.