Аркаша
Откель он взялся? Неведомо… Батюшка Никифор на телеге привёз.
– Михайло, подь сюды! – меня подозвал.
Я подошестововал, углядел, что за поклажа, крестным знамением себя осенил.
– Подмогни!
Вместе взялись, поднатужились. Я за ноги. Он тяжёлый, опухший весь. Ликом страшен. Безбородый, как Малашка, а не баба. Глаз один приотверст, песком речным заполонён. Одёжа рваная, мокрая, в тине да глине. В прорехе крест увидал, знатный, сребрянный – ухолонился чуток.
В часовенке места на локоток. Бросили поклажу на пол, зыркнул батюшка, да я и сам на день поспешил, земной поклон образам не отбив.
Ночью Сашка три раза до колодца бегал, в часовню водицу носил. Наутро Никифор на пороге возник – чёрен да мрачен, велел вновь воды принесть, на ступень поставить. Принесли – к ведёрку приник длинно и жадно, после остатки на себя выплескнул, снова ж глянул грозно – как умеет – повернулся и плотно дверь вослед притворил.
День встал жаркий да томный, слепни звенят, река чуть слышно шумит, да в часовенке – ещё тише – Никифор молитвы читает, заунывно, непонятно, ни словечка не разобрать. Это ежли вовсе ухо к стене приложить, а нет – так не слыхать ни звука. Но больно надо – караулить. Заняться боле нечем?
К вечеру гляжу – Малашка стоит, глаз выпучила, рукой машет, зовёт. Пришли, притихли. Сашка там уже. И бабка Матрёна, и Стёпка-обрубок. Вскорости другие приползли.
Никифор внутри всё бубунит, но громче, напористее. И кто-то глухо и страшно ему вторит: «М-м-м-у-у, м-м-м-у-у». И Малашка за руку хватает да жмётся, от страха мельтесит. Стукнула дверь, батюшка пригнулся, вышел. Глаза ввалились. Зыркнул, на крылечко присел устало.
– Возрадуйтесь, братья! – возвестил хрипло.
– М-м-м, – за спиной его.
– Спаси, Христос! – пали мы в земном поклоне.
После я его утром заприметил. Стоит, за берёзу обнялся, руки-ноги мельтесят. Глянул на меня – будто увидал.
– М-м-м! – башкой тряхнул.
И берёзу бросил, к колодцу зашагал. Шатается, ноги еле-еле волочит, как не свалился? Ведёрко берестяное схватил, пьёт и пьёт, а водица из дырки на брюхе хлещет, портки у его чудные, чёрные, блестявые, вот по им прямо и текёт. Знамо, не напьёшься так.
Батюшка тут крестным знамением его осенил троекратно, рукой махнул, и поплёлся тот за им, как телок за маткой.
– Зовите Аркашей, – Никифор всех возвестил.
И стал Аркаша у бабки Матрёны жить попервости. Она пузо ему зашила накрепко, одёжу справную подогнала. Ещё у его глаз один не шеволился, но так-то парень целёхонек был, здоровый да матёрый, что медведь. Руки и спина синими узорами расписаны, всё крестами, куполами невиданными, да не смоешь, под кожу вколоты. Так Никифор сказал, я-то не ведал.
Вскорости стал Аркаша поживее. Ступает ровно, на зов идёт, что скажешь – делает. Как умеет. Ну там, воды наносить, дров наколоть.
– Аркаша! – крикнешь ему, рукой машет, лыбится. Зубов, правда, три всего видать, но поболе, нежли у Матрёны самой.
Вскорости мычать стал понятно. Вроде мычит, а слышно, что сказал. Ну там, «да» или «нет», а потом другое, а после и по именам нас различать начал. А голос у его зычный, хрипый, ну медведь сам и рычит.
После Аркаша вовсе своим стал. Батюшка-то его исповедовал поболе других. Обучил кланяться при встрече, крёстному знамению истинному, работе простецкой – там, лошадь в телегу запрячь, сено в скирду скидать, петли на рябчиков поставить. «Слава тебе, Боже!», – радовалась Матрёна помощнику.
Но тут куры стали у бабки пропадать. Заделали засаду да споймали Аркашу в курятнике. В перьях, в крови, в кишках куричьих, дикий, зубьями в птицу впился, мычит да башкой мотает. Позвали батюшку. Долго Никифор молитвы читал да кадилом махал, но присмирел Аркаша, мельтесить перестал, затих и спокоился.
Лето на закат – стали Аркашу с Малашкой замечать. То за черницей-голубицей вместе пойдут, то за водой, ну тетерев с тетёркой – он вкруг её охаживает, а она глазик потупит и улыбается на пол рта. А то сядут на завалинке рядышком, Аркаша «му» да «мы», руками машет – сказывает что-то, а Малашка молчит и смотрит на него не отрываясь. Ну он-то понятно – видный да крепкий, а вот в ней что нашёл? Кожа да кости, тьфу, ни схватиться, ни суп сварить.
– Ну, видать, будет осенью свадьба! – усмехнулся батюшка в бороду, а бабка Матрёна руками замахала да слёзы тряпицей утёрла.
Шишка уже вовсю пошла, по утрам трава сребрилась, всё тяжельче стало из землянки вылезать. Был день мокрый, пасмурный, и тут вышли к нам чужаки. Двое. Из лесу вышли, сами.
В одёже чудной – один точно в кочку болотную обрядился, вторый в зелёное до пят завёрнут, а шапка такая, как сковорода с прихваткой, а во лбу её камень червоный, вкруг его синее и белое на золотом.
Вышли, заозирались, брови хмурят. Увидали меня.
– А скажи-ка, мил человек, что это за деревня? – будто по-доброму кажут, а глаза прячут и морды кривят.
– То вам батюшка скажет, – ответствую я, попонятней стараясь, и веду к избе Никифора. Медленно веду, холодно ибо.
Те бошками вертят, меж собою переговариваются.
– Что за крест такой? – один на часовню кивает.
– Восьмиконечный, – тот, что в зелёном, говорит. – Это…
И тут Аркаша встречь попал. Мешок шишек тащит, лыбится, мычит под нос – песни поёт. Те двое застыли, то на его смотрят, то переглядываются. Тот, что со сковородой, ближе подошёл, хмурится, всматривается, нос морщит.
– Аркадий Михалыч? – говорит, а голос-то мельтесит и петуха даёт.
Аркаша мешок бросил, набычился, молчит. Глазом незнакомцев обшаривает, вторым в небо глядит.
Те двое его куратно под ручки: «Пойдёмте, Аркадий Михалыч», а сами озираются, глаза круглые. Аркаша как телок послушный с ими йдёт. И тут Стёпка-обрубок с куста выполз, под ноги подкатился, той рукой, что до локтя осталась, машет. Чужаки отпрыгнули, в рот его беззубый-безгубый уставились, в горле у Стёпки бурлит, хрипит, клокочет.
– Чё за хрень?! – заверещал зелёный и руку пред собой вскинул, а в руке…
Знакомая штука в руке его. Видал я такую. Где, когда – не ведаю, но видал. И знал, что дале буде.
Грохнул гром – раз, другой, третий. Дёрнулся Стёпка, затих, потом ещё пуще захрипел, аж челюсть потерял. Чужаки орут, бошками вертят, Аркашу тащут к лесу, но тут на шум другие наши явились, а Малашка скорее всех, ковыляет на деревянной ноге, шипит, руку костлявую тянет, вторую-то медведь отъел, а глаз и язык вороны выклевали, вот и шипит она, точно змея рассерженная.
Аркаша увидал её, встал столбом, а его сдвинь-ка – под сто пудов буде.
– Держи татей! – Никифор кричит и саблю свою, что на стене в избе висела, из ножен тащит.
Ну мы и двинули на чужаков, как смогли. Малашка впервой, я за ей. Гром внове – раз, другой – чую, нутро мне горячим проткнуло. Вторый чужак, что на кочку похож, палку с-под полы достал, поднял, громыхнуло, будто небо треснуло, разлетелась башка Малашкина на кусочки.
Аркаша увидал, зарычал страшно, рванулся, зелёного подмял, ручищами за шею хватил, дёрнулся тот и затих. Громыхнуло ещё, и Аркаша набок упал, а во лбу дыра, что кулак влезет. Чужак палку свою преломил, в одёже шарит, руки мельтесят, ничего в них не держится. А я видал ведь такую палку, ведаю, что она, а откуда ведаю – не ведаю. Заорал я, вперёд рванул, а Никифор уже тут – махнул саблей, захрипел чужак, руками за горло хватился, да куда там – хлещет рекой, рухнул коло первого татя, ногами посучил и замолк.
– Ох-ох! – запричитала Матрёна, другие загалдели, зашумели.
Батюшка отдышался, саблю о траву утёр, поцеловал, в ножны вложил.
– Слава тебе, Боже! Уберёг от супостатов! – и поклон троекратный в сторону часовни отбил, а следом и мы все.
Никифор на Малашку с Аркашей глянул, покачал головой. После к татям подошёл, обшарил, кажную вещицу диковинную оглядел да в мешочек полотняный сложил. Бабке велел брюхо моё сперва зашить, после – глотку у супостата, а как всё кончили, стал пред всеми и молвил речь:
– Братья! Услышал Господь молитвы наши и оградил нас от напастей, защитил от татей и супостатов! Видать, не напрасны труды наши, не зря мы почитаем Исуса нашего Христа и службу несём ему верную, праведную! Братьев наших убиенных предадим земле согласно обычаю, а супостатов несите в часовню, да водицы живой из колодца поболе, дабы сумел я силой её чудодейственной да молитвами истовыми очистить души их грешные.
Три дня и три ночи молитвы читал батюшка Никифор, а мы всё воду ему таскали да таскали. После снег упал, не могли мы боле из землянок выбираться. Я засыпал и всё думал, откель мне про штуки грохочущие ведомо. Видал я их где-то, да забыл напрочь. А то и в руках держал. Как их?.. Ру… руж?..
Нет… Ладно, весной воспомню.
Видимо, фуражка: козырек там, кокарда.
Таёжная деревня зомбаков? Ну… интересно.
Идея в какой-то степени интересная: события с точки зрения зомби, но по сути – ни о чем. Пришел Аркаша — погиб Аркаша. А, ну и любовь ещё, даже зомбакам, как выясняется не чуждая. Только вот героя-то как бы и нет: чего в нем такого необычного, что его именем даже рассказ озаглавили? Да ничего: зомби и зомби, как и все прочие тут.
На круг — интересно и нетривиально.
Глагол «мельтисить», конечно, прикольный, я не спорю, но не в количестве «плюс пять» на текст.
Вот мне не совсем идея показалась. Вот ежели убрать этот стилизованный язык, то по сути от сюжета останутся «рожки да ножки». Смысл зомби-коммуны с идейным пастором в чем? Зомби — твари божьи, и всем есть место на земле?
Все равно интересно. С языком — перебор чуть-чуть, вот на маленький децл)))
Мне тоже показалось его многовато, но зато стал понятен смысл. За один-два раза не дойдёт.
С другой стороны — слово-то простое, частоупотребимое. Скорее всего, здесь тех же «стоял», «сидел» и подобного больше, но в глаза это не бросается, потому что слова знакомые.
Наверное, все и так знают, я вроде как КО ))
«Малашка за руку хватает да жмётся, от страха мельтесит» (трясется?)
«Стоит, за берёзу обнялся, руки-ноги мельтесят» (трясутся, дрожат, ходуном ходят?)
«присмирел Аркаша, мельтесить перестал, затих и спокоился» (ерзать? дергаться? трястись?)
«говорит, а голос-то мельтесит и петуха даёт» (дрожит? звучит неуверенно? соскальзывает? вибрирует? блеет?)
«Чужак палку свою преломил, в одёже шарит, руки мельтесят, ничего в них не держится» (трясутся, дрожат? совершают мелкие (бессмысленные) движения? нервно ходят?)
Хорошее слово, но 5 раз на текст — многовато ))
Написано увлекательно, язык такой колоритный, зомбийский, наверно…
А Никифор тоже зомби или у него служение такое?
В целом, понравилось!
— Уй, бл@дь…
— Та-та-та-та, тата-тата-тадат-тада-а-а!
Не знаю, про что рассказ…
:)))))).....:))])))......:))))))
Не смущайтесь больше.
Не всякий символ означает то, на что похож.
Об этом рассказе подробнее.
Автору не хватило знаков, чтобы объяснить, какое отношение поп имеет к оживлению покойников и почему у него есть сабля. Ну, я помогу ему.
С этим Никифором я встречался. Он, оказывается, был раньше военным корабельным попом и ходил по морям на фрегате «Русский Джа». Во время стоянки корабля в порту Кингстона на Ямайке Никифор за два мешка
картошкисен-семильи продался хунгану (жрецу) культа вуду.Вернувшись в Россию, он получил приход как раз в описанной автором деревеньке и принялся паскудить церковь оживлением покойников.
В этом ему помогал запас сен-семильи, а также царские налоговые инспекторы. Он убивал последних саблей, оживлял и эксплуатировал на деревенских работах, за что и был впоследствии повешен.
Теперь он сидит в аду за измену
Родинецеркви. Колоритная личность!Да, недостаток знаков сказался сильно. Особенно в логике описываемых событий.
Но рассказ веселенький и поэтому я отдаю свой ГОЛОС здесь.
Никифор присоединяется.
Подснежников не дам. Кладбищенский сторож, сволочь, сорвал все. Уже продал и пропил.
Автору успехов!
Рассказ по-прежнему не читал.
:)
Вот не совсем понятно, зачем в тексте на этом акцент. Восьмиконечный — это обычный православный с тремя перекладинами… И о чем это должно сказать?
Учим матчасть, не пишем глупости.
С точки зрения религиозных — разумеется. Но вы говорили о «технически».
И, кстати, если я правильно понимаю, на предложенной вами картинке с точки зрения религиозных — звезда.
Спасибо, что нашли в себе силы признать свою неправоту.
«Господин» — это как-то неловко, право слово… Нечасто ко мне так обращаются.
А насчёт вопроса… собственно, для меня он и открытым-то не был, поэтому закрывать нечего.
берлогуземлянку. Оригинальный авторский винегрет — поднимать зомби церковными молитвами.Где?
Ответили на комментарий, который не Вам
«зомбический оптимизм» — круть)))
Это же про то, что из goвна конфетку не сделаешь!
это же стопроцентно на тему Дуэли!
Финт опять же в конце (хотя /беру с полки пирожок/ у меня подозрение закралось довольно быстро)))
стилизация немножко перегруженная, но я, например, не продиралась, нормальная динамика.
Мне это показалось симпатичным чёрным юмором не без философской линии.
Потому ГОЛОС сюда
Язык не обычен для наших широт, но что уж тут… вписывается и добавляет атмосферы.
Спотыкаемся в ритме? Не гладко? Так повествование от лица зомбака. Вот так он мыслит. Его глазами вся история виделась и от него сказывается.
Должно было быть что-то такое…
Сюжет? А какой тут сюжет? Вот такой вот случай произошёл в деревне.
Живые персы получились, хоть по легенде они и мёртвые.
ГОЛОС
За юмор, за реализм, достоверность, параллели, антураж и внутренний мир зомби.
Да, и за победу добра над злом.
:)
ну так-то, коль неведомое, то незнамо откель/откуль/откулева. А то «откуда» — эт больно по-модному.
Ну ещё позаклёпничать. — манешка лишку, разов в двенадесять. Бо пуд — два ведра картохи, и будь Аркаша хыть с чугуния лит, стока бы нипочём не потянул. Коли шыбко матёр, то пуд под седмь-осмь, не боле, не то себя не снести.
не, ну я, канеш, в древнерусском не шарю, тока на деревне-олбанском слегонца, но чота мну думоица, что либо всеМ возвестил, либо всех, но тада оповестил. — поклал — облобызал
— вотута нипОнила, поштойта «предадим»? а водица-то на што? согласно ихнему обычаю — всех в дело пускать, ежли там медведь чо не доел, да и так, мало ль какой там запчасти недостаёт, подлатать-заштопать И гожа.
Ну дык чо — ГОЛОС
Рассказик так себе получился, ему просто повезло на этот раз.
Но всё же есть ещё немного пороха в пороховницах.
Я торопился, написал и сразу закинул, хотя можно было ещё неделю подумать. Тогда, может быть, не было бы столько вопросов.
А на вопросы щас отвечу.
Это забытая всеми таёжная деревня староверов. Никифор и бабка — последние живые обитатели. Они думают, что благодаря вере, но понимают, что без воды из колодца чудес бы не было. Такая волшебная водица.
Сами они живут уже не одну сотню лет. За это время много раз попадали в деревню трупы. Не сами, конечно. Никифор отыскивал. Кого медведь задрал, кто замёрз насмерть, кто в реке утоп. Да мало ли. Но всех волок батюшка в часовню и молитвами да водицей живой возвращал к жизни. Только не помнили ожившие ничего из прежних своих жизней. Но это и во благо. Ум у мертвяка, что у младенца — что хошь сказывай, всему поверит. Вот и воспитал батюшка себе да Матрёне помощников с десяток. Тихие они да послушные. Что скажешь — делают. А скажешь не делать — не делают. Правда на зиму в спячку впадают. Кровь-то холодная. Не греет. Ну да ладно.
Вот и Аркаша так же возник. Не простой был при жизни — авторитет криминальный. Но после смерти все едины. Что Стёпка-обрубок без ног да с половиной одной руки, что Аркаша-боров 150 кг весом.
Вот только личность-то Аркашкина приметной была. Многие не верили, что порешили его, найти желали. Даже награду объявили. Вот участковый с корешем и решили глушь беспросветную разведать. А вдруг?
Ну что сказать — повезло им. Или не повезло — это как решать. Аркашу-то нашли, но и смерть свою при нём. Или жизнь новую, беззаботную, бескрайнюю. Кому как. Надолго ли? То одному Господу ведомо. Досель живые в деревню не захаживали. Но всё меняется.
Конечно, жаль Аркашу с Малашкой. Такая пара вырисовывалась! Но без мозгов даже мертвяки не живут. Так что так вот…