Молодым писакам.

Только, тут много буков... попробуйте осилить.

Кто себя узнал, прошу не плевать в зеркало.

О КРАХЕ ПОКОЛЕНИЯ, КОТОРОЕ «ДЕЛАЛО НИЧЕГО»

Д.Быков

Россия все время ностальгирует. Не успеет какое-нибудь совершенно невыносимое прошлое пройти, как тут же выясняется, что именно это время и было нашим звездным часом. Едва кризис ударил по так называемому среднему классу, только прошел первый шок от этого пыльного мешка — и отечественная пресса, в особенности молодежная, наполнилась сетованиями: уничтожено будущее России!

Ни больше, ни меньше. Вяч. Курицын в одиннадцатом номере «Октября» еще за прошлый год первым, кажется, с такой решимостью обозвал поколение двадцатипятилетних этим самым уничтоженным будущим. Он, конечно, согласился со всеми упреками в их адрес: жизни не знали, труда не нюхали, жили компьютером и реже кокаином, промеж себя обсуждали все больше своих баб да Канары... Однако именно они-то и были лицом России XXI века, считает эссеист, провозгласивший некогда, что лучшие образцы современной русской словесности — это ресторанная критика.

Но понимаете ли, какая вещь, — совершенно мне не жалко такого будущего. То есть абсолютно. Я даже думаю, что если наш XXI век и впрямь имел бы такой вид, то низкий поклон правительству Кириенко, потому что вследствие его деятельности Россия избежала едва ли не самой серьезной опасности в своей истории.

Я человек не злорадный и на чужую удачу не завистливый. Но когда ко мне приходят в надежде трудоустройства журналисты из лопнувших кислотных, светских, стильных и иных глянцевых изданий, никакого сострадания я тоже не испытываю. Я, понятно, прошу их что-нибудь написать. И эти высокомерные мальчики и девочки, только что с пристебом поучавшие режиссеров, как им стильно снимать, а писателей — как им стильно писать, приволакивают мне тексты, полные элементарных фактических ошибок, с многократным употреблением слова «кажетЬся» и полным неумением изложить свою мысль внятно. Они безупречно разбираются в обувных или джинсовых фирмах, но понятия не имеют, кто такой Бодлер; видели всего Тарантино и половину Джармуша, но никогда не слышали о Барнете; слыхали про Павича, но не читали Сэлинджера. И так далее. Дело не в поколенческих модах (многие фанатичные читатели Сэлинджера в свое время не знали, что в Германии было трое Маннов, и это тоже не есть хорошо), — дело в дремучей зашоренности и необразованности бывших властителей дум. А ведь эти люди всерьез полагали, что задают интеллектуальную моду! Между тем, попытка отправить их даже в самую ближнюю командировку разбивается о полное их неумение собрать материал или взять интервью. А ведь когда-то вся эта публика, выживая нас из наших изданий, которые продались новым спонсорам или просто поменяли ориентацию в духе времени, — смотрела на нас с таким непробиваемым презрением! И забивала наши полосы, где были прежде статьи о какой-никакой, но реальности, — своими светскими хрониками, отчетами о дефиле или сусально добрыми историями о том, как лопающееся от жиру издание озолотило под Новый год простую семью.

Полагаю, что если «новые журналисты» были таковы и диапазон их умений ограничивался ресторанной критикой да полуграмотным пересказом очередных mots какого-нибудь Сандро Котофеевского, то и «новые экономисты», все эти банковские мальчики и менеджеры по маркетингу, девятнадцатилетние владельцы рекламных агентств, были ничуть не лучше.

На протяжении последних пяти лет Россия старательно делала вид, что жила. Она имитировала вхождение в цивилизованное сообщество. Как же! Все новые фильмы смотрим, долларами расплачиваемся, за квартиру платим, как в Нью-Йорке... Трагедия в том, что, во-первых, по этому сомнительному и поверхностно усвоенному стандарту жила десятая часть населения огромной и несчастной страны, — и притом верхние десять тысяч, по ленинскому определению, не испытывали ни малейшего чувства вины перед остальными миллионами. А во-вторых, страна, которая ничего не производит, но с бешеной силой развивает рекламный, ресторанный, клубный и т.д. бизнес, не может не ощущать себя гигантской декорацией. Но вот — могла. И не ощущала. Клубный или виртуальный период нашей истории подошел к концу.

Имитаторов жизни я за это время насмотрелся выше крыши. Сладкие мальчики, кислотные девочки с готовым набором суждений, с приблизительными знаниями о том, как вести себя с рекламодателем, как разговаривать с аудиторией FM-студии и как одеться, идя на представление к боссу. Банковские служащие, которых в одной Москве стало вчетверо больше, чем в любой европейской стране. Менеджеры турфирм, любящие порассуждать на досуге, чем отличаются устрицы в Гонконге от лангустов в Фамагусте. И всех бы их можно терпеть, — у вас своя свадьба, у нас своя, — если бы не наглое самодовольство на их гладких личиках, не уверенность, с которой они навязывали свой стилек и не интонация снисходительного презрения, с которой они говорили с остальным миром, в том числе и с теми, кто в эти пять лет все-таки делал свое дело. Речь их, как и речь новых русских в грубом, криминальном смысле слова, была интересна тем, что почти не содержала существительных. Проплатить, прозвонить, вызвать, развести, слить. Кого? что? — не уточнялось; и боюсь, что не столько из конспиративных соображений, сколько по причине полного отсутствия объекта всех этих действий. Суета вокруг пустоты, торговля воздухом, переливание из пустого в порожнее.

Халявный этот стандарт они-таки здорово успели привить стране, в особенности тем, кому сегодня пятнадцать. Я сам преподаю в школе (Бог знает, зачем я это делаю, — то ли мне действительно интересно, хотя и очень трудно, то ли хочется заниматься хоть каким-то реальным делом, — ибо журналистика таковым давно не является). Мне отчетливо видно, до чего у нынешнего старшеклассника башка замусорена названиями групп, фильмов и фирм, которые пропагандировала так называемая глянцевая журналистика, от «Ома» до «29». Меня вообще всегда занимал вопрос, что становится стильным с точки зрения клубной молодежи. Выяснилось, что чем произведение пустее (будь то фильм, песня, текст), чем ощутимее в нем безвременье, ломящая виски пустота, анемия, — тем больше будет восторг. Анемия была основной чертой так называемой стильной культуры — плюс, конечно, ее неистребимая горизонтальность и неприязнь ко всякой вертикали, ко всему, что требует маломальского усилия. Халява стала лозунгом момента, и символом халявы (или, если угодно, горизонтальности) стал Интернет. Я давно заметил: чем больше писатель говорит о роли технических средств в современном искусстве, тем этот писатель бездарнее. Говорить, что Интернет изменил сознание или тем более систему ценностей, еще глупее, чем утверждать, будто качество молотка играет определяющую роль в работе плотника. И тем не менее компьютер, очечки, мобил, пейджер, разнообразные ди-джеи, легкие наркотики, излюбленные словечки типа презрительного «пафос» или придыхательного «модный» — сделались своего рода паролями. Плюс — если речь идет о журналистике — неудобочитаемая верстка, непременный негр на обложке или в рекламе и легкий привкус гомосексуального садо-мазо, без этого нельзя ж! Весь этот стиль и всю эту эпоху в своем новом романе «Поколение П» с блеском раздел и похоронил неизменно чуткий Пелевин, которого описанная шобла тоже пыталась было присвоить, введя моду на него, но хорошая литература не приручается.

Вообще литература и журналистика остаются зеркалом страны вне зависимости от того, ставят они себе подобную задачу или предпочитают парить в эмпиреях. Паря, они отражают даже больше. Я обожаю читать «Ех libris-НГ», книжное приложение к «Независимой газете». Относиться к самой газете можно как угодно — подозреваю, что человека со вкусом не могли не раздражать ее чрезмерные, крикливые, доходящие до абсурда понты: пресловутые устрицы на годовщине, обилие рецензий на заграничные премьеры, которых никто не видел, цитаты из иноязычных классиков в оригинале... Но тогда, по крайней мере, эти понты были обеспечены безукоризненным знанием материала и высокой информированностью в делах текущей политики — как советская наглость и тупость была обеспечена солидной военной мощью. Сегодняшняя наша пресса, как и сегодняшняя наша жизнь, — царство ничем не обеспеченных амбиций. «Экслибрис», допустим, проводит акцию по определению двадцати лучших русских и нерусских писателей XX века. Флаг вам в руки, бант на шею. В чрезвычайно витиеватых выражениях изложив биографии двадцати счастливцев («дионисийский венок новой культуры»... «мечта оплотнилась в жизнь»... «язвительные эскапады и звездный восторг» — какие-то «Весы» не то «Скорпион» в провинциальном исполнении!), молодые критики умудрились сообщить читателю:

— что Блок служил в российской армии медбратом,
— что «Песнь о Гайавате» написана и переведена анапестом,
— что Бунин получил известность с выходом «Господина из Сан-Франциско»,
— что Шолохов, командуя отрядом ЧОНа, лично многих «пустил в распыл»,
— что Пруст создавал свою эпопею в 1906-1913 годах,
— что действие всех произведений Булгакова происходит в Москве или Киеве,
— что Ремарк был выслан из Германии в 1932 году, —

и длить весь этот перечень перлов я мог бы еще не одну страницу, но не вижу смысла тиражировать чужие ляпы. Сеанс черной магии будет без разоблачения — я уважаю читателя и не буду ему напоминать, что высылать Ремарка в 1932 году было некому, он уехал сам, а Пруст писал свою книгу до самой смерти и не дописал, а Блок служил табельщиком в инженерных войсках... Люди, которые все это пишут, редактируют и вычитывают, полагают себя законодателями литературных мод. Тем в их издании, собственно, три: новинки интернетной литературы; новинки издательства «Ad Marginem» (преимущественно постструктуралистская философия) — и донельзя претенциозные эссе о зарубежных книжных новинках, дающих автору тем более простора для самовыражения, чем менее они в России доступны. Так, один юноша из «Экслибриса» давеча, разбирая один японский роман, оповестил читателя, что «с этой книгой хорошо знакомиться в клубах, выкладывая ее рядом со своим запотевшим «Хольстеном»: продвинутые девушки сразу обратят внимание... Не знаю уж, «Хольстен» у него запотевает или что другое, но это очень в духе утонченного российского журнализма — не видеть очевидных двусмысленностей. Речь идет о знакомстве с девушками, а не с книгой; такие двусмысленности мог бы различить не только чуткий слух эстета, но и зоркий глаз корректора. Однако прелесть современной России в том, что все берутся судить о сложных вещах, ни аза не понимая в простых. Давеча одна продвинутая девушка — из тех, с которыми хорошо знакомиться посредством запотевшего «Хольстена» — приволокла мне творческий портрет Валерия Тодоровского, где английское слово «message» было написано так: «messidg». Неудивительно, что челябинский франт Дмитрий Бавильский, который умудрился упомянуть Борхеса и постмодернизм (для краткости «пм») даже в рецензии на «Жизнь Клима Самгина», в подборке своих стихотворений одно из них назвал «Present Continus»... Но что нам пропущенное «io», когда бывший вице-спикер думы Владимир Рыжков, лидер фракции НДР, заявляет на всю страну, что «Миф о Сизифе» принадлежит перу Сартра! Ни один политик не обязан знать, кто такой Камю и что он написал; но если человек хочет показать свою образованность, он должен показывать именно ее, а не очередной запотевший хольстен. Сартр и Камю — все-таки не Маркс и Энгельс, хотя и те не взаимозаменяемы... В новом фильме Никиты Михалкова несколько раз упоминается опера «Севильский цирюльник», которая тут же отождествляется с оперой Моцарта «Женитьба Фигаро» (которая в картине и цитируется). Но не писал Моцарт никакого «Севильского цирюльника», его написал Россини по следующей части трилогии Бомарше! Ни один критик не обращает внимания на эту грубую натяжку, придуманную ради названия, — зато все остервенело кидаются топтать очень славную михалковскую картину, оперируя такими высокими понятиями, как «монтаж», «бюджет» и «национальная идея»...

Никогда не забуду своего впечатления от чтения одной рецензии в «Искусстве кино». Двадцатитрехлетняя девочка, выпускница ГИТИСа (во ВГИКе публика все-таки подемократичнее) разбирала «Детей чугунных богов» Томаша Тота. В третий раз наткнувшись в ее рецензии на слово «транскодирование», я схватился за голову. Как раз в то время я читал впервые книгу Синявского о Розанове — не самую простую в его наследии — и поражался: пишет профессор Сорбонны — и все понятно; пишет выпускница московского вуза — не понять ничего! Главное же, что непонятно, — какое отношение все это имеет к картине?! Теперь эта девушка, поработав светским хроникером, освещает «культурные» темы на НТВ.

Я не потому так подробно останавливаюсь именно на критике, что не читаю ничего другого. Просто поколение, о котором идет речь, критикой в основном и занималось. Ресторанной, кинематографической, модельной, театральной, литературной... Все прекрасно знали, как сделать тому или иному политику имидж, какие присоветовать цвета в одежде и какой парфюм, — но никого не волновало, что этому политику делать, за что, собственно, бороться. Все в совершенстве владели приемами всучивания покупателю того или иного товара — но ни одной живой душе не приходило в голову поинтересоваться, откуда он берется. Известно, что новый русский, лишившись сотового телефона, чувствует себя совершенно беспомощным. Выпав из своего комфортного, совершенно изолированного от жизни гнезда, человек поколения X не только испытывает шок, ведущий к параличу воли, но и демонстрирует полную неспособность выживать в чрезвычайных обстоятельствах. Последовательный эстет в экстремальной ситуации ведет себя безупречно: жизнь ему не дорога. Увы, эстет поддельный, эстет дешевый и поверхностный страшно цепляется не только за жизнь, а и за комфорт. Нет больших предателей, чем стильные люди: они с поразительной легкостью бросают друг друга в беде.

Теперь, когда большая часть упомянутых изданий полопалась, большая часть менеджеров по маркетингу уволилась, большинство рекламных агентств позакрывалось за ненадобностью, а на бирже труда востребованы шоферы, плотники, учителя, врачи и химики-технологи, — я замечаю еще одну черту этого некогда победоносного поколения, которое так долго и упорно, по толстовскому выражению, «делало ничего». Это полная их неспособность постоять за себя, тотальная расслабленность, сопряженная с отсутствием интереса ко всему, что не касается лично их шкур. Аполитичность тут возведена в принцип, политику снисходительно обзывают грязью, но охотно барахтаются в этой грязи, когда это может обернуться хорошим кушем. Однако простой интерес к тому, как живет страна, продолжает считаться в этом изрядно поредевшем кругу дурным тоном. Это касается не только проблем стариков и детей, но и того, как живут ровесники наших модных героев.