Как я работаю над текстом. Часть 1.

В связи с тем, что размер одной записи блога, судя по тому, что "всё не влезло", ограничен, вынужден поделить эту запись на несколько частей.

Захотелось - в связи с тем, что "черновые бабульки" и так на сайте - не только провести весь цикл работы над текстом, но и откомментировать его.

Возможно, это будет бесполезно для других - но ведь то, что я делаю, если я это записываю, становится предметом рефлексии, осмысления мною? - значит, это будет полезно для меня.

Возможно, эти записи кому-то пригодятся. В любом случае, сначала проведу правку, выполню полностью первый цикл (я называю его неправильно, вычиткой), размещу здесь правленый текст - и только потом сниму "бирку" черновика.

Disclaimer!!!!
Я ни на чём не настаиваю, ни на своей правоте, ни на своих ошибках! Я не призываю никого "делать, как я", это личная моя "кухня", моя "столярно-клеильная мастерская", и, в принципе, ни к кому, кроме меня самого, оно отношения не имеет! Я описываю только свой собственный опыт и лично свои привычки, возможно, вредные!

Потому... Если Вам это чем-то помогло - я буду рад, если вообще не заинтересовало - слава Богу, что не помешало!

1. О процессе письма.

Я воспользуюсь старым "Ролан-Бартовским" термином "письмо" для именования того процесса, когда появляется текст. У разных людей он происходит по-разному, у меня сначала должно быть сильное эмоциональное возбуждение, а потом, к сожалению, в последние годы, плохое самочувствие. Раньше хватало просто сильной усталости или бессонной ночи (чтобы к утру), сейчас это болезненное или пред-болезненное состояние (впрочем, иногда, когда "письмо дало текст", это болезненное состояние проходит само собой). Что и заставляет меня подозревать, что письмо, писательство с точки зрения медицины, здоровья, нормального функционирования организма - нарушение. Не патология (я на это надеюсь), но всё же отступление от нормы.

К чему я об этом тут? К тому, что анализировать, что же и как же собственно в этот момент в голове моей творится - крайне трудно, если не сказать нереально. Общее это то, что события моей жизни, наблюдения, впечатления, переживания, переплетаются с виденным, слышанным, даже читанным, создавая, воспользуюсь техническим термином, алгоритм и макет новой, прежде-не-бывшей реальности. Потому даже когда я пишу "про себя", оно оказывается не про себя, а про некоего выдуманного "я".

Почему "алгоритм и макет". Как человек, имеющий непосредственное отношение а АйТи, очень "мнительно" отношусь к терминам, особенно к таким, как алгоритм и макет. Алгоритм не предполагает хоть какой-то относительной свободы, инвариантности в действии, развитии действия программы (а иначе это плохой алгоритм, да и программы, написанные по плохому алгоритму, способные вести себя непредсказуемо, суть не программы, а... да-да, windows), макет же - вещь хоть и достаточно условная, предполагающая ту или иную степень свободы реализации, абстракция, всё же вещь ставшая, готовая, не развивающаяся, неподвижная. А то, что создаётся письмом, то что создаёт текст - оно одновременно и динамично развивающееся, как алгоритм, так и абстрактно-свободное, предполагающее разные реализации смыслонаполнения, но сохраняющее между этими смыслами некие устойчивые оппозиции.

Сказаны два важных слова: "смыслонаполнение" и "оппозиции". Текст как запись слов смыслов в себе не несёт - смыслами обладают слова, но смысл слов очень сильно зависит от контекста (любимый пример "одуряющий запах зажаренной свинины" для контекста голодного человека и для контекста человека, только что плотно пообедавшего). И отношений между смыслами в оппозиции всегда будет гораздо больше, чем два (да-да! бинарное ноль-один тут может только пародироваться, высмеиваться!). Но в следовании оппозиций друг за другом в процессе письма или чтения... Происходит приблизительно то же самое, что происходит при слушании музыки: мы не можем понять смысл отдельного звука (потому что его нету), но соотношения между звуками кажется нам гармоничными или дисгармоничными, но следование их друг за другом (или в группе аккорда одновременно) рождает свои ритмические и смыслонаполняемые "перепады": "бессмысленные" звуки музыки звучат "осмысленно". А в случае с письмом или чтением текста само ритмически организованное следование смыслов друг за другом (или "одновременно в аккорде") рождает смыслы более высокого порядка. Которые, естественно, взаимодействуют со смыслами, которыми мы наполняем слова текста "на нижнем уровне", что приводит к переосмыслению целого текста и так до бесконечности... 

Вот пример: полонез Огинского все помнят? Многие играли? А теперь попробуйте сыграть его медленнее, раза в два. И на 2-3 октавы ниже. А потом сыграйте на другом инструменте (например, для "медленнее и ниже" лучше подойдёт гитара или контрабас). Это будет всё ещё полонез Огинского? А смыслы их останутся те же? Вот где-то так отличаются разные прочтения одного текста, как игра одной и той же музыки в разных ритмах на разных инструментах (и про марш Мендельсона в 3 раза быстрее на балалайке или на 2 октавы ниже и в 3 раза медленнее на контрабасе - ни слова!).

2. "Вычитка" как задача.

А потом проходит время, а ты вспоминаешь написанный текст, и начинаешь его не столько ощущать - ощущать как последовательность оппозиций смыслополаганий в тексте, - сколько осмыслять, понимать. И вот этот вот момент - когда память ещё держит эмоциональную "мелодию письма", а сознание ещё не "вынесло окончательный вердикт понимания" - лично мне важно не упустить. Потому что пришло время "вычитки".

При письме зачастую "пишу как пишется", то есть "веду текст" за "звучащей мелодией смыслов". И не вдумываюсь, не подбираю лучшие слова. Какие-то смыслы оказываются "только моими" (те же семейные шутки, та же боль, завязанная на личные переживания, редуцировавшись и метаморфировавшись до переноса на свою личную "поговорку"), и их нужно "расшифровывать", где-то подчеркнуть, усилить противопоставленность смыслов, где-то, наоборот, уменьшить, ну или наоборот, усилить-уменьшить сходство.

В этот момент ты не работаешь с текстом "напрямую", ты не вычитываешь и не правишь орфографию и стилистику, ты можешь банально "прозевать" очень курьёзные, даже постыдные ошибки - ты работаешь над соответствием "мелодии письма" последовательности оппозиций смыслов текста. Естественно, смыслополагание - только своё, но учитывать варианты чужих прочтений, "неродных" смыслов - обязательно уже сейчас.

3. "Вычитка" как процесс.

Однако "ближе к тексту". Есть триптих "бабульки" в самом сыром черновом черновике, есть он на этом сайте, есть он в трёх рассказах, но писался как один текст - вот этот один текст мы и будем "вычитывать".

Сразу вспоминаю "мелодию письма". Три больших части, но первая часть тоже состоит из трёх под-частей - под-разделов, и две последние больших части повторяют эмоциональное строение двух маленьких под-разделов: повторение с расширением и распространением "мелодии письма".

Весь текст - "военный", хоть собственно военных действий в тексте нет - именно так это и мыслилось, планировалось, - но история, действия, поступки, мысли, эмоции и мотивы всех героев так или иначе связаны с войной, и в третьей части этот мотив - "героизм присутствия, хоть и неучастия" расшифровывается и обыгрывается.

А за счёт войны начало - как вся первая часть, так и первая подчасть первой части - совсем не весёлое, скорее, трагичное. Потому и повествование первой "накрывает" Розу - самый серьёзный, самый основательный, самый невесёлый персонаж, как врач один на один с болезнью или ром один на один с вечностью. 

А вот по сравнению с Розой та же Римма - лёгкость следования велениям души помноженная на трудовую радость, радость делания руками, радость строительства мира вокруг, радость "плетения будущего из нитей судьбы, как вязки пинеток для новорождённого завтра". А Рахиль по сравнению с Риммой - это уже не просто "радость делания", но радость делания и дарения кому-то конкретному.

Так и планировалось в "мелодии письма", чтобы из "тяжелой суровости будней" через "напряжение работы и радость работы" появлялась "радость дарения" - и замыкалась обратно, на "работу", такая себе "девятка", точнее, девятка маленькая (первый рассказ) с девяткой большой (весь триптих). Только вернее было бы сказать не "задумывалось", а "предощущалось", "хотелось выстроить": осмысление - только сейчас, тогда - письмо. И все это - мягко, ласково, мажорно, кроличьей лапкой по гавайской гитаре и тихонько и ненавязчиво в четверть дыхания на саксофоне...

Ну и, естественно, все "смыслы", а говоря об образной системе, все образы должны быть подчинены этому "девяточному" движению, даже образы фигур "бабулек": стройная, худая, с девичьей фигурой Роза - суровость будней - соотносится с блестящими длинными спицами (которым, собственно, вяжут, работают) и противостоит полноте Риммы ("шарик с лепешкой") и Рахили, но "возвращается" в худые кости кошки Констанции. Таким же образом всё остальное.

Вот, осознав (только сейчас) всё это, но не забыв "мелодии письма" мы возвращаемся к написанному тексту, к черновику, и внимательно вчитываемся, правим текст на "исключение противоречий с этим знании о мелодии".

4. Результат "вычитки" триптиха.

Я не буду комментировать каждую правку. Я просто вычитаю полный текст и помещу его здесь - текст после "вычитки". Первый черновик останется в списке публикаций, второй черновик будет здесь. Но вот уже этот текст можно помещать куда-нибудь в интернет (например, на прозу.ру), присваивая, тем самым, ему защиту авторских прав, продолжать работать с ним. Лично мне проще делать "третий подход" к тексту только тогда, когда "связь с письмом" оборвана, когда "мелодию письма" я уже забыл. Тогда текст воспринимается уже совсем как чужой, тогда проще. Некоторые тексты в таком состоянии - между "вычиткой", "вторым подходом" и "финальной правкой", "третьим подходом" - висят годами, "мелодия письма" не забывается. Наверное, поэтому я "неправильный"...

--------------------------------------------------------------------------------------------------

Римма. Роза, Рахиль

Часть 1. Ведьма, Голова и Душа.

В центре пятачка хрущёвок, со всех сторон окружённых 2-3-этажными двухподъездными желтенькими домиками, "немками", знаете, из тех, что строили пленные немцы после Великой Отечественной, на лавочке в любую погоду сидят и вяжут три бабульки. Возраст - под восемьдесят, выглядят - за семьдесят, сами говорят "после пятидесяти". Римма, Роза, Рахиль.

- Душа Рахиль, Голова Римма, Ведьма Роза - так называют древних верных подружек те, кто их знает. И есть за что.

- У-у-у, бабки-рычалки, и имена на "Ры"!- бубнит под нос местная молодёжь, неоднократно уязвлённая словом бабок, и остротой, и точностью его.

- Спецназ вязаные береты! - привычно скалится доктор Соболь, приходивший в подъезд рядом с лавочкой, на которой сидят бабки.

А недавно бабок стали называть по-третьему. Но об этом разговор будет много позже.

Пятачок хрущёвок в окружении стаи немок - это Мушкетовка, когда-то - посёлок Мушкетово, железнодорожная станция Мушкетовская, шахтоуправление "Мушкетово-антрацит", сейчас - кусочек Города на стыке Калининского и Будённовского районов, часть Будённовского, но по всем бытовым и производственным привычкам - ответвление Калининского.

Бабки здесь живут давно - как после Великой Отечественной собрала жизнь их молодые семьи вокруг Мушкетовки, так здесь и живут. У всех троих мужья тут работу получили, потом жильё - так и стали соседками, так по жизни рядом и пошли...

Душа Рахиль в молодости была, ох, красавицей! Огромные светло-карие, почти жёлтые, как майский мёд, глаза под высоким лбом, обрамлённым копной крупных тёмно-медных кудрей, тонкий, чуть горбатый, "ахматовский" нос, полные, чувственные, искусом наслаждения изогнутые губы - да под белым колпаком-пилоткой повара вагона-ресторана!

Сколько молодых, больших и важных, увивалось вокруг неё, сколько сердец она покорила, сколько надежд разбила улыбкой своих так много обещающих губ! Но выбрала из них из всех одного, и того - по чинам невеликого, слесаря-ремонтника подвижного состава. И выстроила, воспитала, приготовила из него начальника ремонтного депо всей станции "Мушкетовская". Она всю жизнь готовила, готовила такие яства, что очень быстро из вагона-ресторана столичного состава стала шеф-поваром главного ведомственного ресторана, а потом и шеф-поваром обкомовского ресторана, а потом уже шеф-поваром всего треста столовых, ресторанов и кафе - так и жизнь докатилась до пенсии. И до сих пор, и даже во время войны она умудряется "из ничего", из того, что есть, сделать такое блюдо, которое не в каждом ресторане подадут:

- Вот смотрите, девоньки, обычная квашеная капуста! Но ведь это блеск, а не блюдо! Ну, если её с лучком, да с яблочком или клюковкой, да с маслицем подсолнечным - это все знают! А нету у нас масла! И яблочка нету - зима и война! Значит, что? Берём кукурузу консервированную - её в любой гуманитарке полно, - берём майонез - этой отравы всегда везде хватает, - берём для вкуса консерву рыбную, а лучше варёное мясо или птицу тушёную, мелко-мелко режем, пусть десятая или пятнадцатая часть, на четверть кукурузы, остальное капустой с луком и обильно майонезом! И не солим! Вот вам салат "Гость на пороге" 15-го года!

Голова Римма в юности хотела строить дома. Даже сны снились, в которых арки, контрфорсы, пилястры и нагрузки от балок по колоннам на фундамент. Но не поступила сразу в харьковский, осталась на подготовительном отделении, а чтобы как-то выжить в те голодные послевоенные годы, устроилась в скорняжную мастерскую, шапки шила. Шила себе треухи, меховые пилотки да кубанки, шила, училась, да и встретила молодого-озорного, весёлого-неженатого парнишку-казака, только после армии, пришёл он в мастерскую кубанку себе на зиму заказать, пришёл - да тут и прикипел, утонул в зелёных татарских миндальных глазах, да ещё градусов под тридцать к острому носику скошенных, под чёрными собольими бровями дугами арок храма, над маленькими губками бантиком - а вокруг куча меленьких-меленьких косичек светло-русого цвета!

Не устояло нежное татарское сердце перед напором удалого молодца, а когда оказалось, что и родом они из одного города - прощай, учёба! Прощай, строительство! Улетела-упорхала, всю жизнь вместо заводов, домов и дворцов строила "одёжу из кожи": сначала в индпошиве, потом переквалифицировалась в обувщика, начинала на "Контуре" просто швеёй, потом стала закройщиком, потом модельером - так и пенсия наступила.

Ведьма Роза - цыганка. В детстве оказалась в оккупации, как выжила - о том не рассказывала никому. Видно, всякого было в её жизни, потому как и медсестрой она работала, и хирургом, и даже ветеринаром - но всю жизнь она лечила. Лечила и лечила, и диагноз ставила "одним взглядом", и так же "одним взглядом" могла сказать, лечился или нет, и замуж не за цыгана вышла - вон их, целый посёлок рядом, - а за обычного русского, шахтёра, и всю жизнь с ним рядом. И если приходил к ней на приём соплеменник и начинал говорить с ней на своём, ромском, ярилась она так, что слюной брызгала "ты к доктору лечиться пришёл, а не кобылу из стойла уводить, изволь говорить по-человечески, по-русски!".

Боялись её, слова её, меткого, точного и безжалостного, взгляда её, всюду проникающего и правдивого, боялись, но и любили - за безотказность в помощи, за то, что и роды принять, и прооперировать, и лекарства прописать от любой болезни, и даже мозги вправить - чтоб не пил, чтоб налево не ходил, чтоб блажь бабья жизнь не калечила, - всегда готова была, даже среди ночи. А за непокорный нрав, за пристальный взгляд чёрных, близко посаженных глаз под простой причёской "конским хвостом" иссиня-чёрных длинных волос, и редко, но метко открывавшийся рот из тонких, почти бескровных губ - кланялись издалека... и, если не нужна была, переходили на другую сторону дороги.

Ведьмой стала Роза не тогда, когда ночью второго секретаря обкома из приемного покоя травмпункта завернула, она тогда как раз приехала проверить работу дежурных врачей, и, не вынимая рук из карманов халата, поблёскивая в лучах фар "скорой помощи" фонендоскопом на груди, выдала ему:

- Ты зачем сюда приехал? Тебе что было сказано - ты лекарства пил? Врёшь! Не пил! А пил ты - и она задвигала крыльями длинного тонкого носа, как породистая кобылица - ты пил коньяк, потом джин, потом текилу, и опять коньяк! И к шалаве этой своей, интерклубовско-комсомольской, бегал, до сих пор её запах с кальяном на тебе! Иди! Иди отсюда, и теперь неделю постись, строго постись, как в Библии, на хлебе и воде, а потом три недели лечись, как тебе сказала, и через четыре недели приходи, а до этого и на глаза не показывайся!

И убежал второй секретарь, убежал своими ногами, забыв про "скорую", убежал, забыв про всё, только подвывая "ну, ты, этот, экстра, тьфу, не водка, этот, парапсих, короче, Ванга, ведьма ясновидящая!"

И не тогда, когда голодной и холодной зимой 1993-1994-го, когда людям есть было нечего, а расплодившиеся дворовые собаки дичали, сбивались в стаи и нападали на прохожих, особо на территории брошенных после перестройки заводов. Вот тогда как-то трамваи стали и шла она, уже пенсионерка, через завод металлоконструкций с внучкой на руках, и ещё с десяток с мушкетовки шли рядом - и вышли прямо на огромную стаю собак, голов в сорок, а то и пятьдесят. Вышли - и остолбенели, и собаки стали окружать людей. Тогда вышла вперёд Роза, вышла с внучкой на руках, и завопила. Она скулила, выла, чихала, ворчала, кричала, лаяла - она сама потом не могла вспомнить, что же такое она произносила - но ушла стая, убежала, поджав хвосты, и никогда больше на заводе металлоконструкций, пока он не заработал снова, не встречали люди диких собак.

А назвали Розу Ведьмой, когда в 14-м под обстрелом и бомбёжкой погиб её муж на блок-посту, куда он просто воду и еду привозил, и поехали хоронить на кладбище к родственникам его, под Докучаевск. И встретился похоронный кортеж с ротой нациков, готовившейся ворваться в Докуч с тыла.

В автобусе было отделение ополчения, 7 человек, и даже с оружием, но у каждого было только по 10 патронов, и то холостых, чтоб дать последний салют. И были в автобусах флаги - и Новороссии, и ДНР, и казачества, и Беркута, и даже СССР - но не жёлто-синие тряпки. И были женщины, и были дети, и были старики, и Рахиль с Риммой тоже были.

Тогда вышла Роза из катафалка, как будто выпрыгнула, вывалилась на яркий солнечный свет, вся в чёрном, как фурия. Рывком открыла заднюю дверь катафалка, выдвинула гроб с мужем, смахнула крышку с гроба - и заговорила. И на ромском говорила, и на идише, и на иврите, и на польском, и на румынском, и на гуцульском, и на русском, и по-английски, и даже по-фински, каждому из тех, кто был в роте под фашистским крюком на жёлтом фоне, каждому на его языке своё говорила, кидалась от одного к другому, размахивала руками, трясла растрепавшимися волосами - и развернулась колонна фашистских убийц, уехала, не напала на Докуч сзади. А сама Роза упала в дорожную пыль, потеряла сознание - так её мужа без неё и похоронили. А Розу отвезли в её же больницу, и там она за одну ночь поседела. Стали её длинные чёрные волосы за ночь цвета свежевылитой стали, и только на седьмой день после похорон пришла она в себя после инфаркта. Чтобы участвовать в девятинах мужа...

С тех пор её и называют Ведьмой. И за глаза, и в глаза. И берегут, хоть она от этой опёки и бегает. Но на слово Ведьма уже не обижается - сама не знает, чего от себя ждать.

Поседели и Римма с Рахилью. Тёмно-медные кудри Рахили стали цвета соли с сушёным перцем, с острым кайенским перцем. А светло-русые "пушистики" Риммы поднимаются сейчас над головой облачком сверкающего пушистого снега. Никого не обошла война, все три похоронили своих мужей...

Но седины сединами, а вот фигуру сохранила из всех троих только Роза. Рахиль всю жизнь у плиты стояла, и, хоть и была она в молодости длинноногой статной красавицей, тоненькой, как стебелёк в поле, к старости ноги распухли, да и талия того, как говорит Рахиль, "щёчки пухлые сползли на поясницу". А Римма всю жизнь сидит, то у швейной машинки, то у обувного станка, то у стола закройщика - и была фигура "пышечкой", а теперь у этой "пышки" отросла "лепёшка", огромадная пятая точка, такая огромадная, что и в трамвай войти она не может даже боком: между дверью и поручнем задница не помещается. Стоит признаться, это очень нравилось её мужу, пока рак в 15-м не забрал его: за день до смерти, когда уже не пил и не ел, всё шутил "да где же я такое богатство найду, чтоб руками не объять". Так и пришлось Римме освоить на старости лет премудрость управления автомобилем, старой семейной "восьмёркой", в двери которой она всё же пролазит - ведь детей с внуками не всегда и дозовёшься, особенно когда куда-то быстро ехать надо. А Роза...

Любит Роза смотреть на закат солнца. Поднимается, если погода и здоровье позволяют, на мост, на эстакаду над железнодорожными путями возле станции Мушкетовская. Стоит, разогнув согбённую годами и горем спину, облокотившись на перила, в чулках телесного цвета и обтягивающем платьице летом, приталенном пальтишке и сапожках из тонкой кожи зимой, смотрит на закат, на Мушкетовку, раскинувшуюся у неё под ногами, на Будённовку, светящуюся на горизонте. Если подходить сзади, со стороны Калиновки, видна только фигура, да ещё длинные белые волосы. И до сих пор каждый раз, как пойдёт на мост, двое-трое помоложе да понаглее знакомиться пристают. Она их не отшивает. Не поворачивая головы молча слушает, отвечает односложно, дождётся накала страсти, порыва чувств, просто обернётся, глянет на него своими чернющими глазищами на, признаться честно, старческом уже давно лице - и как волной кавалера смоет! И есть о чём бабкам потом два-три дня многократно косточки молодёжи перемывать!

Головой Римма стала, когда война началась. Просто так у неё голова устроена, неслучайно в молодости строителем хотела стать, что всегда видит не просто вещь, а то, как эту вещь применить, устроить, использовать можно. Пока не было войны - оно не надо было, а как началась война, так и началось.

Июль 14-го. Гремят вокруг города бои, рвутся в городе снаряды и ракеты, налетают укропские штурмовики, да бьют по ним ополченческие зенитки. Идёт Римма в гаражный кооператив, свою "восьмёрку" взять, к мужу в онкоцентр ехать. А гараж - на терриконе старом, а посреди террикона - КАМАЗ зенитку привёз, обычную ЗУ-шку двадцать третью, колесную, двуствольную. И бегают ополченцы, думая, куда её пристроить, и бегают за ними автовладельцы, боятся, мол, увидят зенитку - начнут по ней стрелять, а попадут по гаражам с их любимыми машинками, последними семейными матценностями.

Римма, переваливаясь и тяжело дыша, еле-еле взбирается на вершину террикона, чтобы успеть к "апофигею" спора "можно ставить - нельзя ставить" зенитку. Тогда, когда страсти уже так накалились, что автовладельцы начинают искать аргументы поувесистее, а у половины зенитчиков уже сдернут предохранитель на калаше, но патроны ещё не досланы.

И, когда обратились к ней, она, отдуваясь и открывая висячий замок, сказала:

- Вам повыше надо? Значит, можно! На мой гараж сверху ставить можно! А сколько весит? Тонну? Ну тогда только на крест стен, вот, мой, сосед справа тут полгода ничего не держит, сзади моего две недели как с машиной в бега сдрыснул, а за соседом справа вообще укроп - вот на этот крест и ставьте. Вот по кресту стен и опорные лапы своей зенитки.

А потом, открыв гараж и садясь в "восьмёрку", добавила:

- Хотя я не вижу смысла вам на открытом месте торчать! Вы ведь всё равно ну на километр, ну на два вверх дострелите, то есть здесь вас и увидят издалека, и взорвут, а вы и огонь открыть не успеете.

И уже заводя машину:

- Я бы на вашем месте во-о-он там, в распадке между терриконами зенитку поставила, туда и заезд машиной есть, и не нужно кран искать, чтоб тонну наверх, на крышу гаража поднимать. А наблюдателей с дальномерами - по терриконам, можно даже в гаражах или окопах, и проводную связь с зениткой: пока оно на дистанцию поражения долетит, вы всё заранее подготовитесь, а упырям нежданчик из невидимого места! Показать, где лучше? Садитесь ко мне, поедем!

Вот тогда впервые сказали "Римма - Голова!". А потом были разборы завалов после бомбёжки, а потом ещё были разрушенный мост и "срочно восстановить, чтоб нашим помочь", а потом были ещё и провода ЛЭП, и газопровод, и вода, и больничка, и детский садик, и... и много чего ещё. Так что авторитет, как и имя "Голова Римма" пришёл к ней вполне заслуженно, только поздно. И те самые зенитчики зимой каждый раз в благодарность за несколько "лайфхаков" расчищают дорогу от дома Риммы до её гаража в кооперативе на терриконе. И автовладельцы старенькую "восьмёрку" бабки Риммы чинят регулярно и бесплатно. И даже кой-какие запчасти перепадают бесплатно, просто за то, что Римма - Голова.

А вот Рахиль стала Душой очень давно, правда, узнали об этом не сразу. Это Роза приходит - и как скальпелем режет правду-матку, но режет только там и тогда, когда это необходимо, потому и относятся к ней, как к доктору: необходимо, но неприятно. Это Римма всегда со своим мнением влезет, совет даст, не буду врать, дельный совет - но ведь кого-то это и раздражает! Вот он стоит весь из себя важный такой, большими чинами увешанный, а приходит какая-то старуха - и советует во сто раз умнее, чем то, что он сам придумал! А Рахиль не такая, она с детства помнит, что она еврейка, и что даже это может кого-то раздражать само по себе, так зачем увеличивать раздражение? Вот и старается она всю жизнь сделать вкус жизни других людей чуточку радостней, чуточку слаще. Обычно для этого хватает пищи.

Ещё во времена работы в вагоне-ресторане из старой истины, что путь к сердцу лежит через желудок, и не только у мужчин, стремилась она не столько готовить, сколько любить. Любить и покупателей, и сотрудников, и процесс готовки, и даже продукты. Всё стремилась объять своей душой, всё принять, понять и сделать лучше. Так, чтобы лучше, чем у неё, и сделать было нельзя. И то, что "лучше" у неё это только "вкуснее", зачастую казалось ей недостатком.

И только будущий муж её, тогда просто ремонтник, мог часами стоять и смотреть, как она готовит, смотреть за каждым движением, как движутся её руки, как мелькает в руках нож, как сыпятся компоненты в кастрюлю, как подходит тесто, как жарится что-то на сковородке - и всё это не видя её лица, потому что окошко в кухне вагона-ресторана сверху всегда затянуто плёнкой, чтоб свет из окна не слепил повара, а оставшаяся прозрачной часть была низкой, и с высокого перрона ни лица, ни фигуры не увидать! Но в узкую щёлочку между плёнкой и рамкой окна сверху Рахиль очень хорошо видела вдохновлённое лицо этого ремонтника...

А потом как-то открыла окошко в салоне ресторана старшая по кухне - и услышала Рахиль, что он поёт! Поёт ту же песню, что и она про себя, в мыслях, когда готовила эту выпечку! И песня эта была колыбельная! И ещё несколько раз повторилось такое, и всегда, понаблюдав за её действиями, угадывал этот странный ремонтник ту песню, которую она пела в душе!

А потом, когда уже работала в ресторане вокзала, вышла после смены, но потребовалось вернуться - и пошла она не через служебный ход, а через зал. И в зале сидел он, и смотрел на неё, и укладывал между двух кусочков сыра ломтик, отрезанный от персика. Быстро пробежав по воспоминаниям о вкусах, представив, каким вкусом обладает такое канапе, засомневалась Рахиль, что же будет сопровождать такой бутерброд: херес? кофе? коньяк? И увидела, как в маленькую стограммовую чашку кофе ремонтник насыпает целых две чайных ложки сахару и доливает столовую ложку коньяку.

Подошла к столу и спросила:

- А если сварить чеснок в мёде, а потом на этом заварить кофе, что здесь? - и показала пальцем на сыр.

- Грушу! - и, увидев вопросительно поднятую бровь Рахили, уточнил: - Вообще-то к этому вкусу здесь должен быть банан, но бананов в СССР нету... Ах, душа моя, как бы это было вкусно! - и закатил глаза. И засмеялась тут Рахиль, и села за столик, потому что знала, что в железнодорожном ресторане бананы всё-таки есть.

Потом было много чего, и новые люди, и новые места работы, и новые рецепты, но книгу "Сто рецептов приготовления и пития кофе" писали они вдвоём - сначала сами придумывали, сами пробовали, а потом Рахиль готовила в ресторане, и только потом писали, и были в книге только испытанные, проверенные на самой привередливой публике СССР рецепты.

А потом, в начале 80-х, когда её старший сын пришёл из армии с невестой, которую нашёл в далёкой Прибалтике, услышала Рахиль, как сказал он своей будущей жене "душа моя" - и дрогнуло сердце матери, и не смогла она устоять, хотя, как любая еврейская мать, гораздо больше любила своего сына, чем невестку.

Шли годы. Дети уехали в Израиль, сначала старший сын с женой, потом дочь с мужем, а следом потянулся и младший сын. Они с мужем старели, но не могли сидеть без дела. И когда стало мало ради кого готовить дома - а много ли им двоим, пенсионерам, надо? - стала Рахиль готовить вкусности ради соседей, ради детей во дворе. Ведь жизнь такая штука, если у тебя дома тишь да гладь, это значит, что у одних соседей - радость, у других - горе, где-то свадьба или крестины, а где-то и похороны! И всем всегда во всех событиях здорово поможет вкусно поесть, и мастерице, которая и сама приготовит, и рецепту научит, завсегда рады, и если денег не берёт, то продуктами с ней всегда поделиться можно - как же не назвать такую душевную бабку Душой? Душой Рахилью?

А когда пришла война, засобирался её муж на войну. Нет, конечно, пенсионера на фронт не взяли, даже на блок-пост, но вот ремонтник со стажем и золотыми руками оказался даже очень нужен! Особенно в 14-м, когда своей бронетехники были слёзы, а захваченной, подбитой или изуродованной неумелым обращением трофейной - очень много. И опять пошёл муж на ремзавод, но переоценил свои силы, голодной студёной зимой 14-15 года простудился, простуда перешла в пневмонию - и схоронила Рахиль своего Захара, схоронила весной 15-го, за месяц до того, как муж Риммы ушёл от подруги в вечность.

С тех пор и сидят во дворе хрущёвок, стоящих островком посреди озера немок на Мушкетовке, три старушки, три бабки, три великих помогальщика и критика всех времён и народов, три опоры мира и труда, Душа Рахиль, Голова Римма и Ведьма Роза.

....

продолжение следует