Отзыв на конкурсный рассказ "Лесной царь"

Рассказ "Лесной царь" выполнен в духе романтической традиции 19 века, с популярной трехчастной композицией, хорошо исполненный, динамично развивающийся, с необходимыми смысловыми подсказками и с хорошим набором мифологических и фольклорных отсылок, как это и должно быть. Напомню, что одной из черт романтической литературы является мифо-сказочное противопоставление "мира живых" и "мира мертвых" как способ критики бытовой реальности

Рассказ начинается со встречи главного героя с женой и сыном. Начинается, вроде бы, обычно, с хорошо всем знакомых придирок людей друг к другу, но вскоре мы понимаем, что это -- важный знак и первый символ в этом насыщенном символами рассказе. Обыденная жизнь выглядит привычной, но эта привычность впоследствии замечательно "отыграет", когда мы перечитаем начало еще раз после прочтения рассказа целиком.

Главный герой (Егор) везет сына в лес за грибами. Сразу же появляется интересная игра слов: "по грибы" -- "погреба", прямиком ведущая к "погребать" и дающая четкий намек на дальнейшее развитие событий. Для непонятливых тут же возникает "грибы хоронятся" (хоронить).

Другое указание -- камуфляжный костюм ребенка, в котором он "слился" с лесом и стал невидим для отца. Хороший образ "исчезновения" из обыденного мира.

Нервозность отца мальчика на время становится основным мотивом изложения. У Егора нарастает раздражение поведением сына, он едва сдерживается, нервничает. Интересно, что в его голове возникают отголоски прошлых ссор, он не думает сам, в его голове звучат чужие голоса. Здесь интересно противопоставленния множественности голосов (как библейских демонов) в голове, раздраженности, невротической напряженности отношений с людьми (в том числе со своим сыном), -- и сонной неподвижности, нездоровой застылости лесной жизни.

Я бы указал на это как на очень интересное психологическое замечание. Люди, выезжающие "на природу" часто встречают "мертвую" тишину, которую они не способны понять, "услышать". Примерно такая тишина встречает отца и сына в рассказе. В первое время лес "отсутствует", он даже не упоминается, его нет. Есть только громкие разговоры и игры двух вполне случайных в лесу людей, сбор грибов.

С этого момента присказка заканчивается, начинается сказка.

Когда в изложении проявляет себя лес -- появляется деревянный идол. Со встречи с идолом начинается кульминация, разворачивающаяся нарастающими волнами вплоть до развязки.

Деревянное изображение Лесного царя, по законам магии -- сам лесной царь со своими магическими атрибутами. Попытки героев избежать лесной магии приводят к несчастью. Перед нами, определенно, -- классическое трагедийное развитие ситуации, когда неосторожное действие запускает механизм исполнения судьбы, от которой невозможно уклониться, и когда любое действие только приближает развязку.

Мальчик испачкался липким веществом на идоле и чувствует себя нехорошо. Его посещают видения, он слышит голос Лесного царя, приглашающего его в свои владения.

Это страшный эпизод, но давайте взглянем на структуру текста. В обыденной жизни мальчик -- объект критики и причина раздражения взрослых, он -- лишний. В сказочном мире его зовут жить в великолепных покоях, играть с детьми Лесного царя и, как мы поймем позже, никогда не стареть. Переход мальчика в "мир теней" ожидаем и, -- возникает нередкий в романтической литратуре вопрос, -- а так ли хуже в "мире ином", среди игр и любви?

Куча тел умерщвленных животных в качестве подарка -- очень жесткий и неожиданный образ. Лесной царь не пожалел своих подданых. Почему? В этом, конечно, допустимо увидеть отголоски романтической баллады Гете, написанной во время, когда животные не считались объектами сочувствия (вспомнить, хотя бы, множественные натюрморты с победно выписанными телами убитых зверьков). Но в рассказе -- нечто иное: это -- безумная трата жизненных сил, неоправданная жестокость, гекатомба без цели, жертва без адреса, совершенная в потемнении рассудка. Ответ появляется несколькими строчками ниже: царь забыл свое имя (его теперь зовут просто "горе-царь"), он не помнит себя, его действия импульсивны, неконтролируемы, и отчетливо болезненны. Он явно болен душой. Возможно, липкая субстанция на идоле -- это тот яд, которым поражен Лесной царь и который привел его к потемнению рассудка, бросил на границу миров, точно так же, как мальчика.

Интересно предположить, что субстанция на идоле, затемнившая сознание и царя и мальчика, позволила им увидеть друг друга, -- мальчик после отравления оказался в том же магическом пространстве теней, что и царь. В магическом мире увидеть означает стать увиденным (вспомним Вия!). В пространстве теней они блуждают оба, и оба больны, выступая символическими образами, отравленных раздражением отца и сына.

Вообще, волшебная сказка отчетливо отличает "мир иной" от "мира людей" по зрению и обонянию. Существа "иного", потустороннего мира не видят жителей "этого", посюстороннего мира, и наоборот. Временная "невидимость" мальчика для отца -- это "проваливание" мальчика в "мир мертвых". То же и с обонянием: мертвецы издают неприятный для живых запах, воняют, в то время как живые -- неприятно вонючи для существ "иного" мира. Вспомним Бабу-Ягу: "Фу, русским духом пахнет!" -- говорит она, еще не видя Ивана. Мальчик же, через некоторое время после касания липкого вещества начинает пахнуть грибами -- подземными жителями.

В сцене со штормовкой, которая непонятным образом оказывается на рогах идола, Егор повреждает ногу, едва не сгорает в огне, и после передвигается с трудом, используя найденную им ветку как "клюку". Еще один "лесной" образ, в котором узнаются хромые лесники и мельники, и волшебный "медведь на деревянной ноге" из русских сказок, который на самом деле не медведь, а дверь в иной мир и охранник дороги в царство мертвых.

В ночи, когда границы между мирами ослабевают, в это же магическое пространство попадает главный герой -- он начинает видеть детей Лесного царя, пока только как призраков. Еще интересный момент -- в детской игре убитые животные оживают. Я предлагаю двоякое толкование. Во-первых, мир теней -- это мир мертвых и животные "оживают" только в этом мире, оставаясь мертвыми в обычной рельности. Но возможно толкование в духе "магического прикосновения", когда прикосновение "имеющего право" освобождает от болезни и смерти. И первое, и второе, -- одинаково указывают на смерть мальчика с одновременным приобретением им магических сил.

Дети Лесного царя появляются как призраки. Одна из них -- ранее умершая, знакомая отцу ребенка девочка. Граница между мирами раскачивается все больше и вскоре умирает мальчик -- сын главного героя.

Сцена у трассы интересна созданием особенной атмосферы последнего отчаяния -- мир людей уже не принимает Егора. Его переживания в этот момент -- это тот же плач, что должен быть у забывшего свое имя царя. Стоит привести цитату: "Ком, застрявший в горле, рвался наружу рыданиями, но заплакать не получалось. Не получалось пролить ни одной слезинки. Они все стекали внутрь, в душу, к сердцу, и он тонул в этих потоках, захлебывался чувством вины за то, что так и не стал главой семьи, не был сильным и великодушным, а был мелочным и слабым, копил обиды, вместо того, чтоб прощать, раздувал глупые ссоры, не сдерживался и не сдерживал, вот и упустил тот момент, когда еще можно было все исправить одним сильным, крепким объятием, удержать в руках счастье."

Во время очистительного катарсиса из леса появляется Лесной царь, вспомнивший свое имя. Момент самопознания, вспоминания себя стал моментом прощения себя, в этот миг весь мир обрел радостный покой, зажила "вывернутая" нога (дверь закрылась, границы между мирами восстановились), пустила корни сломанная ветка (см. параллели в: Откровение, 21:4). Пелена морока, завеса отравленной жизни спала, мир ожил, и ожила, отмякла душа, Егор понял, что он и есть пастырь лесного мира, что он не злосчасный "горе-царь", а Царь-Егор (победоносный Георгий) -- сердце и радость леса, и всегда им был, только на время забыл об этом, отравленный прилипчивым злым волшебством.

Из расказа можно сделать замечательную пьесу, с классическими (!), приписываемыми Аристотелю, единствами: единством времени, единством места, единством действия. При удачном сценарии я бы предрек такому спектаклю успех, если, конечно, хорошо прописанные романтические сюжеты в классическом исполнении еще имеют своих зрителей. Еще, рассказ мог бы стать основанием либретто для балета или для одноактной оперы, -- классической формы вещей, из тех, что не стыдно посмотреть и помнить.