"Здесь живут дома-колодцы"

Здесь живут дома-колодцы

И не знают, что есть солнце

В облаках.

Знают.

Дно, мощёное «кирпичиками», между которыми зеленеет мох и мелкая травка. Стены, высокие и чистые, как утюгом поглаженные. Яично-жёлтый их цвет плавным градиентом снизу вверх перетекает в выцветший жирно-молочный — этот «колодец» знает солнце. В этом «колодце» (а на самом деле — в доходном доме, построенном архитектором Бенуа на Большом проспекте «Васьки» в 1913-1914 гг.) я нашла своё временное пристанище.

«Я остаюсь! — мысленно кричу я, вторя герою Сухорукова. — Я буду здесь жить!» Жить в этом доме с серыми благообразными фасадами, с решёткой, глубокой аркой и мощёным двориком, в котором никогда не бывает ветра, а в дождь разливается настоящий потоп, от стены до стены, и только где-то в центре булькает переполненная «ливнёвка». Жить в этой огромной комнате с трёхоконным эркером, с лепниной на потолке, со столетним паркетом, поминутно жалующимся на «радикулит», с прекрасным видом на Большой проспект и златоглавую церковь Успения Пресвятой Богородицы вдалеке.

Здесь на чердаке под крышей,

Где опять летучей мышью

Ходит страх.

Но чтобы оказаться в этой комнате, надо преодолеть семь лестничных пролётов (или подняться в лифте), миновать две двери и попасть в общую кухню. И тут обычно хочется устремиться вправо, к окну, но нет, впереди — извилистый, пасмурный коридор, метафизически заканчивающийся уборной. Первые два дня я углублялась в это коммунальное «горло», чувствуя себя слепцом, только без палки и без собаки. На третий я выяснила и выучила расположение всех «включателей». Я всё ещё, прокрадываясь по нему, посекундно встречаю свидетельства чужого быта — обувь, одежду, коробки, укрытые газетами — но теперь мне не страшно.

Зарешечённая дверца в арку моего дома не запирается. Я не удивилась, когда в один бледный день — ах, как я люблю питерскую пасмурность! — я встретила здесь высокого, очень худого человека, образ которого выбивался из общего антуража. Он стоял, сунув руки глубоко в карманы своего длинного поношенного пальто, втянув лохматую тёмно-русую голову в плечи, и почему-то я никак не могла представить, как он садится в стоящую рядом «тойоту». «Это Питер, детка, — напомнила я себе. — Тут и не такие субъекты встречаются».

— Здрасьте, — буркнула я, проходя мимо — мало ли.

— Угум, — раздалось в ответ.

Здесь лихим путём окольным

С топором идёт раскольник,

Сам Раскольников гуляет с топором.

— Родион, — снова услышала я, уже выйдя за решётку ворот.

— А? — я обернулась, внимательнее вглядевшись в странного человека. Его глаза чуть на выкате глядели из-под густых нахмуренных бровей смущённо и с какой-то… надеждой.

— Меня зовут Родион.

— Отличное имечко. Вы не топор свой ищете?

— Нет-нет, — быстро ответил он. — Я уж теперь не пользуюсь топорами, нет. Я только хотел поговорить с кем-нибудь.

— Считаете, я подходщая компания для бесед… Родион?

— Считаю, — кивнул он и шагнул вперёд, прямо сквозь решётку, будто её и не было вовсе. — Вы не спрашивайте меня, не надо, почему, но вот только вы увидели меня. Стало быть с вами и поговорю, уж не обессудьте.

— Катерина.

— Родион.

То ли Питер на меня так влияет, и этот тип, увязавшийся за мной, — просто плод моего воображения, то ли и в самом деле привидение никогда не жившего — выдуманного — человека захотело пообщаться.

— И о чём же говорить? — спросила я, выйдя из метро в негласной туристической «Мекке» Санкт-Петербурга — на Невском проспекте. Я не люблю многотысячную толпу, частью которой неизбежно становлюсь, явившись на Невский. Но в этот раз где-то в глубине души я надеялась, что этого человека здесь увидит кто-нибудь ещё и отвлечёт на себя. Во всяком случае, очутиться в тихом месте с Раскольниковым за спиной я не хотела.

— Я много гуляю теперь, — начал Родион, будто и не на вопрос мой отвечал, — и не узнаю этот канал Екатерининский. Что с ним стало? Я его весь — больше двух вёрст! — не раз прошёл и в ту, и в другую сторону, и, ей богу, не узнаю.

— Ну, это теперь канал Грибоедова. Очень красивое место.

— А людей-то, людей!.. И ходят, и ездят на смердящих повозках. А давеча двое на таких ревущих машинах о двух колёсах были, что я чуть души не лишился.

— А у вас есть душа? — ляпнула я, догадавшись, что Родион видел мотоциклистов. — Впрочем, извините за вопрос. Ну а люди-то вас чем не устраивают? Вши мелкие?

— Нет. Нет, конечно. Я сам не крупнее. Может, и мельче даже всех их. Но есть, есть те из них, кто видит меня, а подойди всё одно ни к кому не могу.

Я не ответила ему. Моё внимание привлекла музыка, раздававшаяся в большой толпе, собравшейся неподалёку. Я протиснулась поближе к центру: там музыканты на двух гитарах и ударной установке играли классический рок-н-ролл. Старый и заводной. Родион, надо отдать ему должное, от меня не отставал, но и он не сумел удержать изумлённый возглас, увидев, как какой-то турист отплясывает что-то вроде пьяного твиста.

— Вам нравится эта музыка? — спросила я своего странного спутника. — Когда-то она была олицетворением бунта для многих людей.

— Не знаю, должно ли, но да. Почему-то… Вероятно, из-за того самого бунтарского духа. О, смотрите, смотрите, Катерина.

Я остановилась, сбитая с толку восклицанием Родиона, и вопросительно посмотрела на него.

— Вы не заметили? Вон в том окне Макар только что смотрел?!

— Какой Макар? — спросила я, удивлённая тем, что у этого мрачного человека есть знакомый, проходя мимо дома которого он восклицает «О!»

— Девушкин Макар. Он живёт тут, в Графском переулке, в комнатах меблированных, — Родион был заметно взволнован. — Сонечка как-то передала ему через меня чижика. Так сдох.

Я остановилась, ошеломлённая потоком информации, и вгляделась в доходный дом, архитектурный стиль которого носил гордое название классицизм. Но само строение, какое-то уставшее от жизни, было похоже на трущобы.

— Не знаю, какое мне дело, но я почему-то рада, что у вас есть друг.

— Такой уж друг, — вдруг резко успокоившись и вздохнув, ответил Раскольников. — Таких, как он, я раньше и за людей-то полноценных не принимал…

— Ну а вы сами где живёте?

Я вдруг подумала, а так ли мне это интересно.

— Да там же, где и Макар. У нас смежные комнаты. А раньше — на Средней Мещанской… Кажется, теперь её называют Гражданской. Та ещё дыра-то, особенно моя каморка на четвёртом этаже.

Раскольников оказался на удивление интересным собеседником, глубоким и проницательным, с одной стороны, и наивным и восторженным, с другой. Нереальный, почти никому не видимый…

Много вычурных, блестящих,

Он один лишь настоящий.

Он уверял меня, что много знает о зданиях (и людях, их когда-то населявших и населяющих) в пределах района, ныне величаемого Центральным и ограниченного Обводным каналом, города Санкт-Петербурга. И если бы я не уезжала из этого удивительного места через четыре дня, он бы успел показать и рассказать мне гораздо больше.

Всем лучей добра!

P.S. в блоге использован текст песни группы "Пикник" "Здесь живут дома-колодцы".