80 лет

Жара стоит невыносимая, с утра под тридцать. Мы с Тимой прячемся на лавочке, на городской площади в тени пышной акации. Старшим жара не мешает, они носятся на детской площадке.
Сидим, счастливый Тима радуется лету, людям, раскачивается в коляске и поет.
- Можно к вам присесть, я с краешку? - маленькая сгорбленная старушка в бело-розовой блузке и шляпке выглядывает из-за акации, держится за спинку лавочки, другой рукой опирается на трость.
- Садитесь, конечно, можно и не с краешку!
Садится. Тима что-то весело ей кричит.
- Ой, какой веселый малыш! И правильно, надо гулять, надо жизни радоваться!
Оглядывается по сторонам.
- Ни одной бабки нету, все по домам сидят. Я говорю своим (видимо, подружкам) пойдемте на улицу, а они – жарко! А лето же, хорошо! Зимой холодно будет, тоже будут по домам сидеть! – смеется, маленький узкий носик сморщивается.
Смотрит на Тиму, на меня, глаза ясные – ясные и голубые.
- А у вас то первый?
- Третий!
- Вот и правильно! – снова смеется, морща маленький носик, - Я тоже троих родила!
- У вас, наверное, уже и правнуки есть?
- Правнуки? – наклоняет голову набок, - Конечно! Трое еще только! Внук умер в тридцать, а так больше было бы. Восемьдесят мне, может, еще правнуки будут. Чуть наклоняется ко мне и понижает голос: - Не у всех сразу получается.
- Здравствуйте!
Поднимаю глаза, перед нами стоит пожилая женщина с прямой спиной. Она чинно опирается на трость, брови горделиво вздернуты. Розовый оттенок брюк идеально сочетается с крупными пионами на белой блузке.
- Разрешите присесть?
Не дождавшись ответа, садится в середине лавочки, между мной и старушкой.
- Мальчик у вас без панамки, а солнце сильно светит!
- Он ее снимает и бросает на землю!
- А может сейчас не снимет? – она мне улыбнулась. Так улыбались американские женщины 50-х годов своим свекровям – приклеенная скользкая улыбка.
Спорить не хотелось, я отвернулась.
- Чего ты? Они же в тени сидят, и панамки он снимает, сказали же, - «моя» старушка заступилась. - У тебя тоже правнуки есть уже, наверное?
«Да, какие правнуки, - думаю, - ей едва шестьдесят исполнилось»
- Нет у меня правнуков! – сказала она резко, губы поджала, - Только внук один, и тот далеко живет, а дочь ко мне не приходит, и детей у нее нет, и не будет, ей шестьдесят.
«Моя» старушка как-то сразу притихла, потом сказала: - Пойду, погуляю! И ушла вся светлая с белыми кудряшками из-под шляпки.
Я сидела рядом с этой женщиной в розовых брюках и соображала, если ее дочери шестьдесят, то ей, скорее всего немного за восемьдесят. На свой возраст, конечно, не выглядит. Пока она что-то рассказывала мне про нынешнюю молодежь правильным голосом директора школы (как минимум, директора), я ее разглядывала. Ухоженная, при макияже, но во мне вызывала неприязнь. Лицо, мимика, жесты были фальшивыми. Казалось, отвернись я сейчас и спадет с нее эта маска, и останется вместо улыбки оскал и старая обвисшая кожа на лице. Она пристально смотрела мне в глаза, будто старалась уловить мою восхищенную оценку такой внешности в таком возрасте. Мне было неприятно разговаривать, я извинилась и ушла.
Зябким вечером во дворе дома я долго думала об этих двух восьмидесятилетних женщинах. Наверное, душевность отнимает жизненные силы, и человек добрый и отзывчивый угасает чуть раньше. А пожилая леди в розовых брюках живет одна, одна во всем мире. Из всего мира людей живет только для себя, и в восемьдесят выглядит на шестьдесят. И если мне когда-нибудь придется выбирать между тем и тем, то пусть лучше я буду смешливой сгорбленной старухой с детьми, внуками и правнуками, чем красивой одинокой леди, любящей только себя.
Вдоволь обмусолив в своих мыслях эту историю, я рассказала ее Косте (мужу), и вынесенную мораль рассказала. Он слушал, слушал и спросил: Ты имеешь в виду, что лучше с больным сердцем, чем с пустым?

О, да, мой дорогой, именно это я и имела в виду. Лучше уж быть с больным телом, позвоночником, сердцем, но по-настоящему живой, отзывчивой, теплой, согревающей, чем той холодной леди в розовых брюках.

И мне ее очень жаль.