Андрей Лакро

Медный мужик

Автор:
Дмитрий Богуцкий
Медный мужик
Работа №659
  • Опубликовано на Дзен

Старую Глафиру освободили из потомственной вечной кабалы внезапно, глубокой осенью на Юрьев день.

Просто вывели под вечер из сенной на холод, указали на дорогу за воротами имения, и сказали:

— Иди.

Там за оградой выл сквозь зубы серый ноябрь, плевался первым ледяным снегом.

— Куда же мне? - прошептала старуха в ужасе.

— Бог весть, — ответили ей. — Спаси тя Христос.

Старуха, спотыкаясь в тяжелых непривычных онучах, с сиротским скорбным узелочком в морщинистых руках, пошла за ворота, которые за нею споро захлопнули. Над оплетенной колючей проволокой высокой стеной имения крутились крылья длинных голландских трехлопастных ветряков, заводивших пружины новых господских гомункулов.

Из-за них-то Глафира была теперь никому ненадобна...

Слезы стекали по морщинам в уголки скорбно искривленного рта. Чувствуя соленый вкус, Глафира, рыдая в голос, брела по сельской дороге к тракту.

Она была не первая. На днях из имения выгнали на мороз барских девок, не угодивших новой хозяйской жене-голландке, а до того - кузнеца с бочаром. Их заменили привезенные из первопрестольной огромные меднолобые сервы в бронзовых заклепках, споро гнувшие горячее железо и строгавшие доски. А вот сегодня и ее выгнали. Чтоб не учила господских детей дурацким сказкам... А на самом деле, потому как застали ее на кухне за тем, что оделяла пришлых "в кусочки" детишек из опухающих с голоду окрестных деревень мелко резаным серым хлебушком. За руку поймали на строго запрещенном...

Но не могла она поберечься и отказать. Шестьдесят лет назад она также приходила к этому порогу "в кусочки", и добрая бабка Авдотья нарезала для них тонкими ломтями жесткий душистый хлебушек, который относили они домой за пазухой - порой единственная еда большой семьи до далекой весны. И старый граф был бабке Авдотье не указ.

И Глафире теперь никто не указ...

Глафира шла и плакала. Студеный ветер пробирал до ребер, до последней косточки, зубы стучали дробно. Ветер выл волком, а может то и волки выли. Дворовые мужики до того, как их погнали, сказывали, серые выходили еще с прошлой зимы на околицы деревень, утаскивали собак и малых детей. Баре-то давно перестали охотится на зверя в хищной глуши, предпочитая проводить время у каминов при библиотеках и столах с карамболем. На деревнях с прошлого бунта не оставили ружей, отчаявшиеся мужики бросались на обнаглевшего зверя с деревянными колами, а волки утаскивали на глазах беспомощных баб последних коров.

Мир приходил в крайнее, последнее состояние. Длиться так больше не могло, но длилось. Немногие, окружив себя медными слугами, выбросили из головы прочих, пусть бы они и загнулись все совсем...

На повороте на тракт ее поджидал выгнанный давеча кузнец Микула. В битом молью треухе, в тяжелом тулупе, он опирался на старое копье, видавшее еще, наверное, Опрощение, а может, и Реставрацию. Выкопал из схрона, как глухо грозился, когда его выгоняли.

— Что, Глафира Иоановна? - угрюмо спросил Микула. — И тебя погнали?

И обнял за плечи разрыдавшуюся старуху.

— Пойдем, — сказал он. — На село. Наших много там.

Уже затемно в приземистом бревенчатом доме за развалинами заброшенной каменной церкви Микула медленно точил лезвие копья, снимая слой ржи, и десяток мужиков молча следил из темноты за его ручищами, пламя лучины, мерцая, отражалось в белках их угрюмых глаз.

— Вот и Глафиру старую выгнали, — гулко произнес Микула. — Разогнали всю челядь. Больше ждать нечего. Православных там нет. Ночью пойдем.

— Куда? — отозвалась Глафира от печки, а Микула только вздохнул, потрогав черным большим пальцем острие копья.

Ночью все мужики ушли к имению. В полночь над имением поднялся столб огня. Доносились вопли, сухие выстрелы одинокого ружья, и глухо ухал металл заводных гомункулов, ворочающих пороками своих неподъемных конечностей. Утром в деревню никто не вернулся, и Глафира, перекрестившись на осыпавшийся купол Николая Страстотерпца, пошла к имению по хрупкому снегу.

Имение разорили. Из трех ветряков остался один. Два других повалили. Дом господский выгорел до половины, погас и уже остыл, чернел выгоревшими окнами и ослепительно белыми колоннами на фоне черного фасада.

Глафира поднялась по мраморным ступеням, вошла в выбитые парадные двери. И тут же выскочила прочь. Такого видеть она не могла, не хотела и не стала. Долго крестилась.

Мужики схватились там с господскими гомункулами, и хоронить там после огня было почти нечего.

Она обошла дом по похрустывавшему снегу к тыльному уцелевшему фасаду, к черным сеням, вошла внутрь через низкую дверку. Прошла на кухню. Там все пропахло копотью пожара, на столе черствел забытый каравай серого хлеба. Глафира укрыла хлеб платком, прижала к груди, всхлипнула.

— Бабушка Глафира, — отозвался детский голосок, и Глафира, уронив хлеб на пол бросилась на голос в комнаты прислуги и вот уже вытащила из-под своей прежней кровати Асю, господскую дочку, прижала к себе и обе заревели в голос.

— Бабушка Глафира! Бабушка Глафира! — выла Ася.

— Ой, детка, — голосила Глафира. — Как же теперь ты?

Пять лет уж минуло, как представилась при родах прежняя барыня, и осталась от нее лишь дочка Асенька. Глафира ходила с нею что ни ночь, только кормилице на руки отдавала. Через два года барин бросил пить и курить, привел в дом новую жену из Амстердама с двумя большенькими детьми, да и зажил по-новому, не по-здешнему, и вот оно как все докатилось...

Она одела Асю во что нашла, натянула на ножки маленькие валеночки, подобрала каравай в платке с пола в сенной, и повела чадо вокруг дома, подальше от окон и парадного подъезда, где было страшное.

— Ой! Петрушка! Мой Петрушка! — Асенька выдернула ручонку оставив в руке Глафиры только варежку, побежала к брошенной в снег из окна господского кабинета игрушке - мохнатой угрюмой обезьяне-горилле, заводной говорящей кукле, что привезли из Нидерландов, и так Асеньке приглянулась, что не оторвать. Подобрала из снега, отряхнула, прибежала к Глафире.

— Мне папа обещал починить, а то Петрушка не говорит больше! — радостно прокричала Асенька, заставив Глафиру тревожно оглянуться - не услышал ли кто в этой мертвой тишине...

Голова Петрушки и вправду была раскрыта, и в ней не хватало камня, только блестела золотая корона, что удерживала камень в игрушечной голове.

— Бабушка, ну пойдем! Папа обещал мне новый камень вырастить для Петрушки, он сказал, что скоро уже! Старый потрескался, когда я играла.

Барин и вправду после смерти барыни сильно увлекся всем этим нечеловечьим безбожным железом, через то и со своей голландкой сошелся - в его кабинете над сенной, куда притащила Глафиру Асенька, лежали по столам медные узлы, замысловатые инструменты, а под увеличительным стеклом, в банке с темным медным купоросом рос на стеклянной палочке темно-аспидный камень. Асенька не колеблясь сунула ручонку в купорос, и вытащила камень. Пока Глафира ахала и искала, чем вытереть ручонку, Асенька затолкала камень в голову Петрушки, камень щелкнул, влипая на место как родной, и Петрушка на руках дитятка повернул голову и открыл стеклянные глаза.

— Фу, нечисть, прости Господи, — Глафира повела ребенка прочь из кабинета. Хорошо, что та мала еще и не понимает, что любит куклу пуще родного отца. Не знает, что стало со всеми родными ее. Совсем. И хорошо.

Они вышли из дому и поспешили к воротам, холодно было в доме, пар из рта, ноги старые стынут, пальцев на ногах как уж и нет их.

-— Ой! — радостно воскликнула Асенька. — Собачка.

Глафира посмотрела и онемела сначала.

— Не собачка это, — пробормотала Глафира, подымая дитя на руки, и отступая к мраморной лестнице.

— А кто? — Ася крутилась в руках, стараясь рассмотреть и Петрушку не потерять.

Волк седой и угрюмый стоя в воротах, исподлобья наблюдал как они отходят к дому. А ведь сейчас вся чаща вокруг имения полна волками, индивея от ужаса поняла Глафира. Ведь тут кровью пахнет...

На лестнице громоздился гомункул, неведомо как разорванный пополам, голова его была раскрыта, в золотой сетке торчал обломок микулиного копья. Былинный богатырь был Микула. Но и его стоптали. Лежит теперь в доме в сгоревшей главной зале, уголек угольком, маленький...

А на мраморной ступени под сервом рассыпаны аспидные мелкие крошки разбитого камня.

Барин сказывал, что в камнях этих солнечным светом записано мастерами голландскими все, что гомункул должен знать, как ходить, кого слушать. И что барин собирался камень для Петрушки переписать с камня такого вот гомункула. Вон и гнездо золотое под камень один в один.

За домом в лесу затявкали волки, взлетели с заснеженных веток вороны. Глафира опустила Асеньку на ступеньки, руку протянула, и копье из серва, раскачав всем телом, вытащила.

Волк внизу сделал два коротких шага к лестнице.

— Асенька, дитятко, — сладко проговорила Глафира. -— А дай-ка мне Петрушеньку ненадолго.

Ребенок несмышленый, отдал. И орал и рыдал в голос, когда Глафира вытащила из игрушечной головы камень и вставила его серву в огромную, как медный котел, башку. Камень щелкнул, вставая на место, залился светом, пробежавшим по несчетным граням, а потом ступени под Глафирой мелко завибрировали — это пробудился и закрутился в тулове серва огромный, туго сжатый пружинный маховик, завращались приводные колеса. Передние огромные лапы-лопаты серва вытянулись - Глафира шарахнулась прочь, утащив за собой замолкшего ребенка. Зашибет же, лоб медный!

Серв подобрал под себя лапищи выпрямился, опершись обломком тулова на ступени - и стал совсем похож на Асину игрушечную обезьяну.

— Петрушка... — прошептала потрясенная Асенька.

Седой волк в воротах, уже сделавший еще несколько шагов к добыче на лестнице, окинул мрачным взором огромную утробно гудевшую тушу рядом с ними. Серв дернул котлом головы, и раскрытая крышка его лба с лязгом захлопнулась, словно лязгнувшая огромная пасть. Волк не спеша развернулся и потрусил к лесу.

Глафира только теперь и выдохнула.

— Voorwaarts, - привычно скомандовала она, как бывало командовала Петрушке в прогулках по засыпаемому листвой осеннему саду, и огромная машина потащила свое оборванное тело вниз по лестнице вслед за скомандовавшим.

Прежде чем уйти из имения Глафира догадалась, как забрать с собой побольше. Сначала подвели серва к мачте ветряка, открыла люк на его боку и через передаточный вал подцепили пружину маховика в теле серва к вращающемуся валу. Ветряк гулко постукивая махал крыльями над головой, вал вращался, бесконечная кольцевая пружина из листовой стали в теле серва натягивалась, скрученная дотуга. Теперь серв точно их до деревни дотянет.

Потом по команде серв поднялся на лапах повыше и взгромоздил оборванный конец своего тела на ломовую телегу, Глафира, как могла, привязала цепями оглобли к телу серва, нагрузила телегу одеялами и снедью из сенной, усадила Асеньку, очарованную новым Петрушкой, но и не бросившей старого, уселась рядом и скомандовала:

— Run.

Серв послушно зашагал руками-лапами по заснеженной земле, легко потащил за собой и телегу.

И понеслись они по ночной дороге со скрипом и грохотом, распугивая леших и подымая медведей по берлогам.

В деревню влетели к полуночи, напугав всех до полного ужаса, девки и бабы с детишками разбегались по окрестностям. Собирали их до серого рассвета, замерших, перепуганных, голодных.

Приняли их, наверное, потому неласково:

— Да, что же это! — голосили бабы. — С ума сошла бабка старая! Прижила господскую шавку! А мужики? Мужики наши, где теперь? А? Молчишь?! На вилы их, бабоньки! Обеих на вилы!

Но серва боялись и близко не подходили - кидались мерзлым навозом издали. Глафира и не знала, что им сказать. Но Асеньку не бросила бы ни за что на свете. Никогда. Лучше смерть.

Но слов рассказать, что видела в имении, объяснить, что там было, не имела.

А потом серый день стал еще темнее, когда на деревеньку упала огромная тень приплывшей из снежной тучи небесной канонерки. Бабы, дети, с визгом побежали опять кто в лес, кто в подпол, а с канонерки упали вниз четыре длинные цепи, с якорными гомункулами на концах. Те, вонзившись в мерзлую землю, как бомбы, подняв тучи земли, раскорячили по четыре решетчатые лапы, врываясь в глубину, натягивая цепи, подтягивая канонерку ниже.

А потом с канонерки упали лестницы и по ним скользнули вниз железные собаки на поводках унтеров в синих мундирах, со свистом свистков разбежались по деревне, вылавливая беглецов. Деревенские собаки не брехали - съели собак. Волки.

Чуть не на Глафиру с Асенькой с канонерки спустился лифт с блестящими господами офицерами в золотых погонах, серебряных аксельбантах на белых песцовых шинелях, в летных очках, поднятых над козырьками высоких фуражек. Белолицые, ясноглазые, соколики небесные...

— Это еще что за рвань? — брезгливо бросил один из соколиков, озирая старую Глафиру с дитем на руках. — Поручик, разберитесь.

Молодой поручик в мундире с шитым серебром высоким воротником, печатая шаг, приблизился к Глафире, вырвал из ручонок Асеньки игрушечного Петрушку, пролаял яростно:

— Это еще что? Что это, я тебя спрашиваю, сволочь! Где взяла? Грабили? В имении грабили? Признаваться! В глаза мне смотреть!

— Прости Господи! - Глафира пала на колени, Асенька у нее на руках зашлась криком. — Христом-Богом молю, где же мы грабили? Не бейте! Не бейте! За что? Это же дите господское, я мамка ей буду! Гляньте, платьице с кружевом, пальчики в чернилах! Гляньте же!

Поручик прекратил бить Глафиру по щекам, обернулся к начальству. Начальство внимательно слушало.

— Ну, что-ж, — заключило начальство, раскуривая тонкую сигариллу от длинной бумажной спички. — Тут все понятно. Ребенка поручить врачу, отвезем в Кронштадт, пусть там решают. А этой... Этой сотню горячих. Ну, полноте поручик! Полноте, пусть будет двадцать, я же не зверь. И хватит с нее. Остальных собрать, выявить зачинщиков и повесить. Времени в обрез, в соседней губернии, быдло особняки так же жжет.

Асеньку отобрали, утащили на подъемник.

Глафиру разложили на снегу, содрали с зада платье и всыпали по костям горячих, как в молодости на конюшне бывало, пороли. Глафира, плакала, и молчала, лишь бы дите не услышало, незачем ей слышать это.

Отсчитали двадцать, и вправду отпустили, разошлись. Глафира поднялась, собрала одежки, охая от боли. Крестясь, поклонилась в сторону начальства, и вправду ведь, могли и сотню всыпать, и тогда она с этого снежку уже не поднялась бы.

Поручик тем временем вскрыл череп серва, скомандовал "stop", и вытащил из замершего серва аспидный камень. Подбросил на ладони, посмотрел на свет. Спрыгнул на снег с медного плеча серва, пошел к подъемнику.

— Христа ради, ваше благородие, — простонала Глафира, кланяясь в ноги. — Что с дитятком-то будет?

Поручик остановился, мазнул, по Глафире мимолётным взглядом.

— Сначала в Кронштадт на базу флота. Оттуда в приют дворянский. Там, может, в институт благородных девиц попадет. Не бойся бабка, я за нею присмотрю. У меня сестра тех же лет в имении живет.

— Век молиться буду, ваше благородие, — Глафира целовала лед в следе поручикова сапога.

Поручик вздохнул, подбросил камень на ладони, буркнул под нос:

— Эх, холопье...

И ушел к подъемнику.

В деревне на заборах вешали баб.

— Ну вот, поручик, — довольно щурилось на тусклый свет начальство. — Обошлись и без штурмовых големов. Этак, придет времечко, и без вас обходиться будем. Без поручиков.

— Только в пору ту, счастливую... — пробормотал поручик, забирая с рук денщика затихшую Асеньку с большим пальцем во рту, с глазами тусклыми плошками, вцепившуюся в Петрушку с мертво болтавшимися лапами, как в последнее живое существо знакомое ей на этой земле. Поручик подбросил ее, усаживая поудобнее на сгиб руки, занес на подъемную платформу, пока собирались господа-офицеры показал дитю красивый блестящий камушек. Асенька очнулась, перевела на камушек, бессмысленный взгляд. Поручик отдал ей камушек, а Асенька взяла.

Асенька посмотрела на камень в ручонке, намертво висящего Петрушку. Когда подъемник дрогнув понес ее вверх, взгляд Асеньки тревожно метнулся к Глафире, оставшейся внизу.

Глафира стояла на коленях и крестила уносящееся в небеса чадо.

Поручик как раз отвлекся, когда Асенька медленно протянула ручку над оградой платформы и разжала пальчики. Аспидный камень упал с высоты и пропал, пробив дырку в снегу рядом с мертвым корпусом брошенного искалеченного серва.

— Что-ж ты, — воскликнул поручик с высот. — Уронила, неловкая? Ну, ничего, в Кронштадте справим тебе не хуже для твоего Петрушки...

Лодка подняла на цепях якорных гомункулов, развернулась и ушла к серому горизонту, оставляя за собой четыре дымных следа.

— Прости нас, Господи, — шептала Глафира, остервенело крестясь на разрушенный храм Николая Страстотерпца. — Прости нас, Господи, грешных. Наша вина. Наша. В том виновны и за то несем вечное воздаяние. Мы царя, страстотерпца, Николая убили - нам терпеть, нам отмаливать...

Мертвые бабы болтались на ветру в петлях.

Глафира хоронила их три дня. Снимала с виселиц. Из лесу вышли разбежавшиеся детишки, с десяток, помогали. Малые кашляли. Потом, под вой волков на околице, Глафира одумалась, разрыла снег, нашла аспидный камень.

Брошенный серв ожил, под медной обшивкой застучал маховик, заскрежетала, раскручиваясь туго натянутая пружина. Детишки разбежались по избам.

— Graven, - устало скомандовала Глафира и серв начал рыть, как было ему сказано.

Потом только и было дел, что лес рубить, таскать, кухарить что ни что. Волков гонять. Тем временем совсем спустилась зима и Глафира по новому снегу съездила на серве в имение - затянуть его ослабевшую пружину от ветряка, болтавшего крыльями над пожарищем, собрать в тихих развалинах чего Бог послал.

В господском кабинете вместе с охотничьим ружьем и десятком картонных патронов с дробью нашла рукописный блокнот в черном кожаном переплете, а в нем список сервокоманд. Нашла одну неведомую подчёркнутую "reparatie", после которой, серв забеспокоился, забегал, забрался в старую кузню, где собрал медного лома, и из него слепил себе новые ноги. Сам себя починил, медный лоб.

Там в блокноте была еще одна подчеркнутая дважды команда: "dupliceren". Но Глафира решила ее пока не пробовать.

Так и жили. Ребятишки повадились ловить рыбу на льду в пробитой сервом проруби, Глафира, ходившая по воду, приглядывалась к мельничному колесу, что вращала падающая из запруды вода. Но пробовать приладить его к пружине серва было боязно - а ну как не выйдет? Но рано или поздно она знала, придется. Учила мальчишек командам. Мало ли что, с нею старой случится...

Молилась за Асеньку каждый день. И за поручика.

Время от времени на горизонте поднималось далекое зарево, а потом медленно угасало и Глафира понимала, что это мужики по всей волости жгут господские особняки. Канонерская лодка больше не показалась - видать, было не до того...

А у нее и без того хватало дел. Двоих малых-таки схоронили к январю. Но остальные вроде держались. Было что есть, было чем согреться. Все благодаря их медному мужику, безотказному и работящему. Надежному. Глафира научилась без ужаса встречать следующий день.

На задах села в брошенной кузне, разыскивая, чем заменить сточившийся ножик, которым потрошили и чистили рыбу, нашла ржавый лемех.

Весной будет, чем пахать...

+2
12:50
3921
Гость
13:32
Неплохая, неплохая такая зарисовка а-ля сркн-стайл. Но — всего лишь зарисовка, всего лишь неплохая. Искры не хватает, острой идеи, которая бы оживила рассказ, придала ему глубины.

Ну и чрезмерная литературная рисовка не в тему. Вот что это такое — " за оградой выл сквозь зубы серый ноябрь, плевался первым ледяным снегом", «затихшую Асеньку с большим пальцем во рту, с глазами тусклыми плошками, вцепившуюся в Петрушку с мертво болтавшимися лапами, как в последнее живое существо знакомое ей на этой земле», это причёсывать надо, да и в целом быть попроще, полюбезнее с читателем.

В общем, пишите ещё, а я оценю этот рассказ на 8 баллов из 10.
14:18
Чрезмерное обилие красочных описаний — графомания music сюжет не понравился, ну это уже лично мое мнение.
Вот так вот всегда с русскими бабами.
Им хотелось счастья, а тут то кони скачут, то избы горят!
А в общем — здорово.
Я поставил бы 6 этому рассказу.
Гость
15:36
А у вас оказывается десятибальная система оценок… А я все думаю, как много «высоких» пятерок вы поставили рассказам
Ну как бы не у меня.
Здесь на сайте принята 10 бальная шкала оценок.
А вы что все мои комментарии отслеживаете?
01:54
Кхм. Да что ж такое. Опять у нас на конкурсе политота!

Вот загадка для меня, сущеглупого: почему практически любой мало-мальски талантливый писака в своей жизни хотя бы раз, но подпадает под обаяние русофобии? Что это за мазохизм, выражаемый литературными средствами? Причем большинство как-то обходятся ненавистью к эпохе СССР — оно и понятно, многим упырькам наша страна мозоли отдавила, и завещали они свою злобу потомкам на долгую, гнилую память. А вот в этой истории врезали прям по всем сразу: баре-нелюди, народишко поганый, офицерье озверелое, страна перманентно в заднице. Тьфу.

А за Николая-страстотерпца — отдельное тьфу. У автора от «Матильды» недополыхало? Ну ок. Полыхнет еще не раз.

Да и идейка тут довольно банальная. Мол, делай добро, и оно к тебе вернется. Увы, нет. Это совершенно не обязательно так.

А написано хорошо. Толково, блин, написано. Зачем же вы так, автор: мордой и в гуано?
00:22
Хорошо написано. Но недобрая какая-то сказочка.
Вернусь, подробно напишу.
17:19
Я вот думаю, что ж тут меня так ломает то, написано то более чем хорошо? И поняла: контраст. Ч/б. Сахарная Глафира, условная Арина Родионовна, и «гестапо», Мария-Антуанетта со товарищи глазами Робеспьера. Контраст, ИМХО, неоправданный ничем. Ничего ж непонятно, откуда столько ненависти. Где предпосылки то?)))) Опять же зачем эти повешанные бабы на заборе? Ничего кроме агрессии они тексту не дали.
Я за «как» могу простить «про что» (в пределах, естественно, УК). Но не в этом случае.
Очень обидно. Потому что
1) Текст читается. Не пролистывается, а читается-читается. Нет излишнего словоблудия, все красявости оправданы.
2) Интересный мир. Альтернатива.
3) Хочется узнать, что дальше то.
Но грубо, зло, контрастно как на шахматной доске.
Я плюсую. Потому что по качеству языка очень хорошо.
21:44
пошла за ворота вышла
ненадобна... не надобна…
Шестьдесят лет назад она также так же
Ветер выл волком, а может зпт
ворочающих пороками своих неподъемных конечностей не понял фразы
Мужики схватились там с господскими гомункулами, и хоронить там после огня было почти нечего. там/там
Она обошла дом по похрустывавшему снегу
Времени в обрез, в соседней губернии, быдло особняки так же жжет вторая зпт зачем?
Глафиру разложили на снегу, содрали с зада платье задрали
мазнул, по Глафире мимолётным взглядом тут зпт зачем?
Сначала в Кронштадт зпт
В деревне на заборах вешали баб. на заборах вешали?
терпимый рассказ — все беды от этих царей!!!
4
С уважением
Придираст, хайпожор, истопник, заклепочник, некрофил, графоман, в каждой бочке затычка и теребонькатель ЧСВ
В. Костромин
10:13
А вот это очень крутая и необычная фантастика.
Стимпанк в атмосфере царской России с крепостными, боярами, заводными роботами и суровой зимой.

Помимо атмосферы, здесь ещё и отличный сюжет. Настоящий подарок для любителей жанра.
Лара
18:03
Вот хорошо, очень хорошо, прочитала с мыслью, а что дальше ….держит читателя, кое что нагромождено, но описания создают атмосферу, браво!!!
Загрузка...
@ndron-©

Достойные внимания