Alisabet Argent

Век воли не видать

Век воли не видать
Работа №671

Утро непреложно наступило. Мягкий солнечный свет пробрался в дом тихо, незаметно, расширяясь по мере проникновения, разливаясь по стенам парным молоком, будоража сонных мух, притаившихся на потолке и в углах. Вот он высветил безмятежно растянувшегося на диване огромного белого кота, голова которого казалась несоразмерно большой, потому что цвет подушки сливался с цветом его шерсти. Кот поморщился, недовольно дёрнул задней лапой, подобрал хвост, доселе свисавший до самого пола, и потянул цветастое покрывало, укрываясь от утренних лучей.

Свет потёк вглубь жилища, к дальней стене, всё ещё серой, согнал с неё ночные тени и затаился на несколько томительных минут, а потом вдруг брызнул охапкой бликов в лицо спящего в узкой кровати человека. Тщедушная фигурка, согнувшись пополам, приняла сидячее положение, цепкие пальцы схватили и откинули одеяло, ноги, худые, с выступающими суставами, исчерченные вздутыми венами, привычно нырнули в жерло тапочек, и только тогда Ирод открыл глаза.

Словно это был знак – мир взорвался многоголосьем. Где-то хлопали двери, шуршали, дробно стучали или степенно пришлёпывали шаги, кто-то кому-то желал доброго утра, чьё-то ворчание по поводу невозможности выспаться в этаком бедламе потонуло в заливистом смехе прелестной вязальщицы Серафимы, живущей в угловой квартире. А с другой стороны уже доносилось нетерпеливое хрюканье и писклявое кудахтанье – беспокойное Иродово хозяйство требовало внимания или, как минимум, кормёжки. Но всё это мало беспокоило мужчину, до сих пор не стряхнувшего с себя сонное оцепенение, ведь он ещё не выпил свой утренний кофе. Ирод Сигизмундович всегда тщательно соблюдал персональный утренний ритуал, суть которого была не столько в непременной чашке кофе, и даже не в том, чтобы выпить её до начала ежедневных рутинных дел. Всё – и кофе, и дела, – было лишь прелюдией к наступлению душеволнующего момента под названием «личное время», до которого он ни в коем случае не должен был смотреть в окно.

Как у любого гражданина, у Ирода были свои обязанности, исполняемые им добросовестно, хоть и без огонька. Почему без огонька? Да потому что как иначе относиться к делу, к которому душа не лежит! Если бы Ирод мог выбирать, он бы занимался более утончённым делом, чем разведение свиней и кур, но преступников никто не спрашивает, им вменяют в обязанность. Да, Ирод Сигизмундович в своё время совершил преступление, о чём, конечно, жалел, но, увы, случившегося не изменить. Он тогда трудился дворником, часто находил потерянные вещи и сообщал о них, куда следует. Но туго набитый монетами кошелёк, выметенный из канавки, не отдал, чёрт попутал, жадность обуяла. Хорошо ещё, что милосердный суд, согласно справедливым законам самого гуманного в мире государства, углядел в злодеянии лишь слабость духа и оставил Ироду жизнь. Тем не менее, приговор был страшен: «Век воли не видать», и лишённый свободы Ирод Сигизмундович Торопыгин до конца своих дней поселился в квартире №46 Соловецкого каторжного дома.

Фермерское хозяйство, доверенное ему, приносило стабильный доход, часть которого Ирод сдавал контролёрам. То, что хозяйство вырабатывало сверх положенной нормы, Торопыгин мог тратить на свои нужды: выменивать на одежду, продукты и книги, покупать корм для живности, а при хорошем раскладе и приобретать кое-какие безделушки для создания в жилище уюта. В общем, благосостояние Ирода Сигизмундовича полностью зависело от его фермерских успехов, поэтому после кофейного завтрака он сразу же отправился в соседнюю комнату, где, собственно, и проживали его кормильцы.

Комната была гораздо просторнее и солнечнее, чем та, в которой Ирод проживал сам, свинарник занимал добрую её половину. Первым делом фермер выложил в кормушку приготовленный с вечера корм, животные степенно зачавкали, позволяя человеку прибрать загон. Ирод постоял немного, любуясь питомцами: хрюшки у него были знатные, каждая килограмма по полтора, а боровок и на два с половиной тянул, упитанные, здоровенькие. Недаром Иродова свинина славилась на весь каторжный дом, да и за его пределами тоже. Сегодня в загоне оказалось целых три окорочка. Ирод пригляделся – да, Маня опять откинула одно копытце, вон, новое розовеет, надо же, умница какая, два дня подряд!

Ирод собрал окорочка, прикидывая, что так за пару недель накопит достаточно мяса, чтобы заказать у Серафимы халат и носки (зима близится, пора позаботиться о тёплых вещах). Ещё раз оглядел хрюшек (ножки отросли хорошие, чуть худоватые, но это нормально, через несколько дней сало нарастёт) и отправился к курицам, уже нетерпеливо галдящим.

Под обиталище своим несушкам Ирод приспособил старинный буфет – громоздкий предмет мебели, добротный, с множеством выдвижных ящичков и широкой столешницей, достаточной для птичьих прогулок. Для задушевных куриных бесед он соорудил пару насестов, а к ящикам подвёл миниатюрные лестницы, по которым юрким, лёгким курочкам, ростом с Иродов мизинец, легко было добираться до обустроенных там гнёзд.

Пока курицы клевали злаки, Ирод проверил гнёзда. Как-то так повелось, что все несушки одаривали хозяина яйцами одновременно, а потом целую неделю отдыхали и отъедались. Сегодня как раз должен был быть продуктивный день. Так и есть, полные гнёзда! Специальной силиконовой лопаточкой Ирод собрал маленькие, хрупкие, с золотистой скорлупкой яички и аккуратно разложил их, все восемнадцать штук, в инкубаторе. Через несколько дней яйца подрастут, скорлупки окрепнут и поменяют цвет, станут нежно-голубыми. Двенадцать яиц отдать контролёрам, и квартальный план будет выполнен, два - обменять на стакан молока, и можно будет побаловаться омлетом.

Покинув ферму, Ирод Сигизмундович вернулся в жилую комнату. Чеширский уже встал, было слышно, как он принимает ванну, фыркая и мурлыкая. Содержание сироты так же входило в обязанности лишённых свободы, Ирод выбрал кота, безропотно уступил ему диван, готовил для него завтрак и иногда расчёсывал пушистую шерсть. Разговаривали они мало, да и виделись редко: Чеширский целыми днями пропадал в клубе, где руководил кружком бальных танцев, но непременно возвращался к ужину, после которого писал пьесы или читал. В общем, человек и кот вполне мирно сосуществовали друг с другом, и Ирод был рад, что не позарился в своё время на элитных шиншилл – говорят, они жутко капризные и беспокойные.

Завтракали, как обычно, молча, кот свежими сливками, человек кашей с маслом. Затем Ирод проводил Чеширского до порога, вернулся на кухню, прибрал посуду и целый час уделил семейному, так сказать, бюджету: весь приход – расход он записывал в специальную тетрадку. Подсчёты радовали, план был почти выполнен, впереди маячила возможность начать копить на вожделенное кресло-качалку.

Ирод Сигизмундович захлопнул тетрадь и с надеждой глянул на часы: 11.58. Ровно через две минуты из громкоговорителя, прикреплённого к стене в прихожей, раздалась весёленькая музыка, сквозь которую через пятисекундные промежутки времени слышался голос диктора. «Это ваше личное время!» - беспрестанно и на разные лады выводил преувеличенно бодрый голос в течение целой минуты, а когда всякие звуки из громкоговорителя прекратились, Ирод Сигизмундович торопливо направился в жилую комнату.

Всегда ли несвобода желаннее смерти? Смешливая Серафима, наверное, ответила бы утвердительно, ведь ей вполне неплохо живётся в каторжном доме. Она молода, симпатична, не обделена вниманием мужчин, скорее всего, выйдет за кого-нибудь из них замуж, а запрет таким семьям иметь детей – досадное, но вполне приемлемое условие. Как и то, что общественная и профессиональная жизнь преступников находится под строгим контролем государства, определившим для них список экстремистских деяний раз и навсегда.

А вот Ирод Сигизмундович сомневался в гуманности вынесенного ему приговора. Уже много лет всё своё личное время он проводил не в комнате для общения, не в кинотеатре и не в спортзале, а у окна, глядя на свободу и отчаянно тоскуя по ней. За время, проведённое в заточении, он привык к своему беспокойному свино-птичьему хозяйству, чему в немалой степени способствовала его польза, ведь ферма позволяла существовать безбедно. Ирод Сигизмундович смирился даже с тем, что сочинённые стихи приходится держать в голове – поэзия для арестантов была под запретом, как искусство, сеющее вольнодумие. Но то, что из своих окон каторжане могли видеть граждан, беспрепятственно разгуливающих по улицам, идущих туда, куда им хочется, делающих то, что их душа пожелает – вот истинная каторга! Каким же извращённым садистом был идеолог, придумавший строить каторжные дома в самом центре городов!

Ирод Сигизмундович разглядывал мир за окном. Привычная тоска поднялась из глубин его существа, горячей волной затопила душевные пустоты, и в этой лаве, в этой смеси из огня несбывшихся надежд и ветра запретных желаний, зарождалась его собственная стихия – слова, СЛОВА! Они, сначала такие робкие, еле различимые, постепенно напитывались жаром невысказанных мыслей, они искали друг друга в первобытном хаосе вдохновения, а, найдя, сцеплялись, смыкались, сливались воедино, превращались в осязаемое нечто, грозящее вырваться наружу, ломая стены запретов и наплевав на последствия.

Ироду стало трудно дышать. Сквозь звуконепроницаемое стекло он смотрел на людей, разговаривающих и смеющихся беззвучно, и жаждал услышать их голоса, понять, чему они радуются, узнать, что их заботит, и какие планы они обсуждают. Но ещё больше затворнику хотелось, чтобы люди по ту сторону жизни услышали его голос и его сокровенные мысли.

Ирод Сигизмундович прислонил горячий лоб к прохладной перегородке, отделяющей его от всего мира, словно надеясь, что слова, уже выстроившиеся в стройную, певучую, почти совершенную фигуру стиха, смогут преодолеть физическую преграду. Но чуда не произошло, слова горели синим пламенем в его голове, и даже их стихийной мощи было не под силу открыть дверь, запертую, как заклинанием, именем закона. И тогда человек понял – никто и ничто не даст ему свободу, кроме него самого.

Ирод Сигизмундович открыл рот и … сказал. Прошептал. Выпустил на волю запретное: «Взирая на травы и землю,

Я голосу неба внемлю!...»

Зажмурился, ощупывая пространство обострённым до дрожи страхом: пространство потрясённо замерло. И как-то вдруг бесшабашно, отчаянно – будь что будет! – заговорил вновь, постепенно повышая голос, срываясь на крик, торопясь успеть высказаться:

«Взирая на травы и землю,

Я голосу неба внемлю!

Поющее песню небо,

Зовущее солнцем небо

Волнует меня несказанно!...»

Сквозь собственный крик Ирод Сигизмундович расслышал завывание сирены, но она не остановила его так долго вынашиваемый порыв:

«…И светом его осиянный,

Я вольному…»

С грохотом упала выбитая дверь, растерянные охранники (в их многолетней практике подобный инцидент случился впервые!) вбежали в дом почему-то с носилками и попытались уложить на них нарушителя. Ирод Сигизмундович, сопротивляясь, храбро прокричал им в лицо:

«… Я вольному верю небу,…»

Один из охранников догадался надеть на Ирода наручники, второй ловко подставил ему подножку и уложил на носилки. Ирод Сигизмундович перестал сопротивляться, его вынесли в коридор и понесли мимо дверей, поспешно захлопнутых соседями, а он бросал в эти двери свои слова, которые липли к дверным глазкам, просачивались сквозь узкие любопытные щели, сея зависть в малодушных существах, не способных на бунт.

«Я вольному верю небу,

Безбрежному верю небу!

И даже беззвёздною ночью

Меня отпускать не хочет…»

Распахнулась заветная дверь, та самая, выйти через которую никто из жильцов каторжного дома не смел и надеяться. Ирод Сигизмундович умолк, замер, вслушиваясь в свободу, но не услышал ничего, кроме бешеного стука собственного сердца – мир встретил его враждебным безмолвием. Истина открылась внезапно – это не Ирод был отделён от мира, это мир отделился от него и таких, как он. Единственное, что было общего между свободными людьми и каторжанами (лишь в силу своей неподвластности человеческим законам!), это оно:

«… Глядящее сверху небо,

Манящее синью небо.»

Носилки с пленённым втолкнули в крытый кузов огромной машины. Руками, стянутыми в запястьях железными браслетами, Ирод вытирал слёзы, они мешали ему разглядывать сквозь медленно сдвигающиеся тяжёлые створки то, что он больше никогда не увидит – светлое, бесконечное, единственно свободное, и, к сожалению, такое безразличное небо.

-1
14:30
819
12:00
-1
Сразу «минус десять». Это не фантастика и даже не рассказ. Это на скорую руку сляпанный политический памфлет, приправленный сюрреализмом. Да, автор, в общем, владеет словом, но использует это умение глупо и бессмысленно. Очередной борец с Кровавым Режимом, которому, вы подумайте, запрещают писать стихи. Тьфу.
09:52
-1
Не согласна с Вами, мне кажется, здесь совсем не политический смысл, скорее, проблема личной несвободы. Мне рассказ понравился.
00:26
+1
Автор, хочу подбодрить Вас добрым словом.
Да, я тоже считаю, что Вы немного не дотянули до фантастики, но пишите отлично! Есть несколько замечаний, но они не критичны. Успехов Вам!
18:49
+1
По-моему, это прекрасный рассказ, и мне жаль, что он не в той группе, за которую мне нужно голосовать. Отлично раскрыта проблема свободы творчества. Единственный, на мой взгляд, минус рассказа — это нелепое имя главного героя. Оно годится для фельетона, но не для серьёзной работы.
21:20
разливаясь по стенам парным молоком в каком смысле?
огромного белого кота, голова которого казалась несоразмерно большой, потому что цвет подушки сливался с цветом его шерсти. а проще никак не сформулировать?
слишком пафосные цветистые путанные метафоры
корявый текст
канцеляризмы
про что это вообще? почему куры и свиньи маленькие? как кот пишет пьесы?
С уважением
Придираст, хайпожор, истопник, заклепочник, некрофил, графоман, в каждой бочке затычка и теребонькатель ЧСВ
В. Костромин
Загрузка...
@ndron-©

Достойные внимания

Рано
Аня Тэ 1 месяц назад 23
Еж
Nev 14 дней назад 14