Не дай им сгореть

- Что с тобой, Айк? Тихо, не надо, что с тобой? – испуганно шептала его жена Рока, когда тот снова забился в истерическом припадке. Ночь. В комнате полумрак. Сквозь едва приоткрытое окно неторопливо падает свет сразу двух серебристо-золотых лун. Немного сквозит, поэтому кончик её носа покраснел, а губы дрожат. Хотя это может вовсе и не из-за холода. Ей страшно. Рока шепчет так каждую ночь, и каждую ночь она спрашивает его: «Что с тобой, Айк?», словно не знает «что», словно впервые слышит его истошные, душераздирающие крики сквозь сон. И всегда он долго не может проснуться. Айк стонет, брыкается, плачет, но не может открыть глаза, не может увидеть Року, склонившуюся над ним и шепчущую эти бесполезные слова, трясущую его плечо, испуганную, маленькую Року.

Ему снится одно и тоже. И начинается всё всегда одинаково.

***

Шёл второй год его работы начальником в психбольнице. И десятый – врачом. В весенний сезон здесь всегда очень жарко, и кажется, что вся планета Венетус – лишь маленький кусочек бекона, медленно поджаривающийся на сковороде.На полу душного кабинета Айка распластался ядрёно-жёлтый квадрат солнечного света. В нём лениво танцует серая пыль. Стрелки часов перевалили за отметку двадцать шесть. Скука… Она застыла в пространстве, подчиняя себе всё вокруг, покрывая сознание тонкой резиновой плёнкой, блокируя мысли. Айку хотелось сорвать её со своей головы, расшевелиться. Он ленивой рукой провёл по лысеющему затылку. Нет, так от неё не отделаешься. Нужно что-то большее, значительное, пусть что-то такое произойдёт, вне его воли, заставив мир содрогнуться. Расшевелить Айка.

Вдруг, словно по волшебству, тишину разрезал резкий звук клаксона. К огромному, обшарпанному зданию психушки неторопливо подъезжал фургон-ротагер, в каких обычно привозят «новеньких». Отлично! Глаза Айка хищно улыбнулись, и морщинки вокруг них образовали какой-то зловещий полукруг. Половину своей жизни он провёл в этой никому ненужной, захолустной больничке третьего разряда, и единственным его развлечением являются Они. Психи. Эти жалкие подобия людей, такие беспомощные, такие зависимые. Да, зависимые. Айк слегка прикусил язык, словно смакуя вкусовую палитру этого слова. Оно явственно отдавало приторно-кисловатой властью. Нотка мускусной силы и обжигающе ледяное превосходство. Неплохой букет. Пора повеселиться…

Он снял свои строгие очки в неудобной, железной оправе и положил их на потемневшую от времени столешницу. Пригладив на голове те жалкие остатки растительности, что когда-то назывались волосами, Айк накинул сверху своего делового костюма белый халат и вышел навстречу уже паркующемуся автомобилю. Он не торопился. Приятно растянуть удовольствие ожидания.

Пройдя по длинному, напичканному зарешеченными окнами коридору, он свернул направо, достигнув тяжёлой железной двери. Она всегда закрывалась на ключ, несмотря на то, что добраться сюда из непосредственно лечебницы психам практически невозможно. Но предосторожность – превыше всего. Поэтому пришлось знатно повозиться с замком, прежде чем Айк оказался снаружи. Он скользнул взглядом по огромному пустырю с редкой порослью колючего кустарника и едва виднеющимися за ним зданиями города. Жар, колеблющийся прозрачными волнами в пространстве, размывал мир, делая его слегка нечёткой копией себя. Остановив взор на одной из высоток, врач улыбнулся. Это его дом, и скоро он пойдёт туда, к жене, к его милой маленькой Роке. Айк блаженно сощурился и глубоко вздохнул, тут же пожалев об этом. После больничного воздуха, где на полную мощь были врублены кондиционеры, ему показалась, будто лёгкие наполнились жидкой лавой. Но ничего не поделаешь, просто придётся идти как можно медленнее, чтобы не учащать дыхания.

Он неторопливо шагал по красной от пыли дорожке, ведущей от корпуса к машине. Тихо. Расслабленно.

Тут он увидел, как пара молодых санитаров вытащила из машины некий не подающий жизни куль. Очень маленький человекообразный свёрток в смирительной рубашке. Ребёнок? Айк театрально вскинул левую бровь. Странно. Детское отделение находилось совсем в другой части города, это же было предназначено для взрослых.

Против его воли он ускорил шаг, глотнув двойной порции накалённого кислорода. Естественно, благожелательности это ему не добавило. Хмурясь, он, наконец, смог подойти на достаточное расстояние, чтобы увидеть лицо «кулька». И оно его поразило. Мальчишке на вид было лет четырнадцать. Молокосос. Если бы не дикий, внимательный взгляд чёрных как сама тьма глаз, не хищная полуулыбка, словно говорящая: «я узнал тебя, док», Айк бы начал возмущаться по поводу возраста своего потенциального пациента. Но его словно парализовало. Ощущение, будто с ним это происходило уже сотни раз, накрыло Айка душным, ватным мешком, и ему было уже не выбраться из него. Он не мог оторвать взгляд от этих бесконечных, засасывающих в себя глаз. Поглощающих его разум. Прошла либо целая вечность, либо доля секунды, прежде чем доктор смог отвести взгляд от парня и взять себя в руки.

Впервые за многие годы он так реагирует на больного. Так-так. Забавно. Врач нервно улыбнулся. Мальчонка заинтриговал его, а значит, любой ценой Айк оставит его у себя. Слишком интересно, чтобы отказаться от такого приключения, даже если у приключения нет паспорта. Кому сейчас, в его-то захолустье Алтэрградской глубинки, станет нужен какой-то пацан? «Только мне, двинутому Айку», - невесело усмехнулся про себя врач.

- Заносите его, ребят, отсек тридцать шесть, думаю, сойдёт, - приказал санитарам Айк, и тут же повернулся к водителю: - Привет, ты должно быть, новенький? Точно, точно, вспомнил – Даг Горрок. Ну, скажи мне, Даг, что за чудо ты притащил?

- Непонятный какой-то, - промямлил туповатый мужичёк лет тридцати с жёлтым цветом лицаи припухшими красными глазами – явным результатом частых возлияний, - Вызвал меня сам, молол чушь какую-то о времени, в общем, надул он меня. Я ему говорю: «Парень, иди к мамке, что ты ко мне привязался-то?». Он не слушает и пялится всё, пялится, я прям душу в землю облопатил, простите за слова, вот. Испугал он меня не на шутку, думаю: «Вот же ж сволочь, жарко, я в машине, а он зырит как псих какой-то, и ведь не псих, а вроде и псих». Собираюсь, значит, уж распрощаться, а он, гад такой, как накинется, возьмёт меня за грудки и давай в морду шипеть, чтобы я его к вам вёз. Вот сто маринованных верховных, точно вас описал. Я хотел было ехать уже, да он вдруг как плюнет мне в лицо, и всё смеётся, ненормальный ублюдок, а потом почти ударил, да я отскочил вовремя. Скрутил его, значит, вот и повёз в областную детскую, да там не приняли, сказали – перегруз. Парень к тому времени отключился, вот не знаю, вырубился – и всё, я его и так и этак, даже пнул, прости Господи, пару раз – ни в какую. Внепланово, да что делать, сумасшедший вроде. Да не, сто верховных маринадов - псих.

Айк слушал, чувствуя всё нарастающее беспокойство. Нет, что за бред? Десять лет работы, не может быть, чтобы даже такая история его поразила. Но какой-то иррациональный страх накрыл его мозг и теперь прочно держал в своих тисках. Он хотел было ещё немного поговорить с водителем, да тот уже залез назад в свой адский фургон и завёл двигатель. Видимо за громкими звуками еле работающего мотора он не расслышал окриков Айка, и спокойно уехал на другой вызов. Выругавшись про себя, доктору больше ничего не оставалось делать, как вернуться в корпус.

Его всё не оставляло чувство некоего зловещего повтора. Словно он участвует в хорошо отрепетированном спектакле, но всегда забывает роль и, импровизируя, на автомате выдаёт те действия, что совершал уже тысячу раз со сценарием в руках. Очень странно. Дежавю? Непохоже. И этот парень. Он не давал Айку покоя по пути до самого кабинета. Но спешить было нельзя. Сначала пусть мальчик оклемается на новом месте, а часа через два можно будет накормить его, затем провести приём. Педантизм – вот то единственное, что удерживает мир в порядке. И эта больница, пусть и наполненная до краёв сумасшедшими – не исключение. Аккуратность, безопасность, выжидание – вот девиз Айка.

Он сделал соответствующие распоряжения и предупредил дежурного врача, что новенького Айк примет сам. Тому, по сути, было плевать, его воля – он бы вообще никогда не работал. Но правила есть правила.

Два часа прошли как в тумане.Доктор мерил неустойчивыми шагами кабинет, пробовал читать, бросал это бесполезное занятие и снова шагал из угла в угол. Голова немного болела, но это, наверное, от жары. Айк тёр виски, прижимал свою вечно холодную ладонь ко лбу. Его вдруг прохватил лёгкий озноб. Странно, и как он умудрился простудиться в самый разгар весеннего сезона? И это странное беспокойство. Тихо, почти незаметно бессознательный страх прокрадывался по зачерствевшим закоулкам врачебного сознания. «Тик-так. Тик-так», - только этот монотонный звук нарушал напряжённую тишину. Но вот, наконец, и последнее движение секундной стрелки.

***

Удары. Тук. Тук. Тук. Это сердце врача пытается проломать рёбра и выскочить из грудной клетки раньше, чем ему придётся оказаться в тридцать шестом отсеке психболницы имени Рога. «Господи, словно влюблённый перед первым свиданием», - нервно усмехнулся про себя Айк. Он шёл по коридору второго здания, где держали менее опасных пациентов. Длинное, слабо освещённое трипиновыми лампами, узкое пространство, с сотней железных дверей по каждой стороне. Но за десять лет работы доктор точно выучил расположение нужной ему камеры. Тук. Тук. Тук. Это снова сердце? Может гулкий отголосок его шагов? Всё что угодно, только не то, что сейчас происходит: он чётко, словно на автомате, стучит в дверь. Гремит ключами, пытаясь справиться с замком. И, не смотря на неясное ощущение тревоги, делает это механически, будто он – робот, выполняющий определённую программу. Выглядит он совершенно спокойно, как выглядит всегда, но всё внутри Айка выворачивалось, кричало, требовало выйти из этой жуткой комнаты с единственной периодически мигающей лампочкой, отбрасывающей неровный жёлтый свет на холодный бетонный пол. Она освещала каждый комок собравшейся здесь за несколько месяцев пыли, каждый развод серой краски на облупившихся стенах. Но не его. Свет не доходил до мальца, свернувшегося лицом к стене в позе эмбриона. Он лежал на только что застеленной плите, служащей заключённым постелью. Парень не двигался. Не говорил. Здесь, в этой жалкой, промозглой коморке мир остановил своё существование. Доктор вошёл, закрыл за собой дверь, присел на противоположную кушетку, прямо под той лампой. Получилось так, что его лицо было против света, и если бы парень всё же повернулся к нему, то увидел бы лишь чёрный силуэт, с едва дрожащими бликами в стёклах неудобных, строгих очков.

Сколько прошло времени? Не было разницы. Доктор ждал. Аккуратность, безопасность, выжидание. Он просто должен делать то, что должен. Не думать. И по возможности не чувствовать.

Первым нарушил тишину мальчик. Он засмеялся. Хрипло, периодически срываясь на кашель. Так смеются только глубокие старики или люди, у которых очень сильно болит горло. Доктор же весь превратился в парализованный нерв: он болезненно реагировал на каждое движение ребёнка, но ничего не мог сделать. Его пригвоздило к кушетке, руки и ноги не слушались. Но голова работала ясно. Так что, когда парень заговорил, он не пропустил ни одного слова:

«Господи, доктор, если сначала это казалось забавным, то теперь мне хочется плакать от бессилия! - мальчонка всё ещё не поворачивал лица к врачу, и дребезжащий голос его звучал глухо, поглощаемый стеной, в которую тот упёрся носом: -Вы всегда такой? Вершина временной параболы, отправная точка, место, которое никогда не меняется. Уникальное свойство. Жаль только, что чувство, будто мир постоянно вращается вокруг своей оси, заново и заново, не покидает вас. И мне это знакомо. Но есть между нами большая разница – я не забываю. Точнее, я – это только я. Вы – всегда и везде другой, но такой одинаковый. Как же меня бесят ваши дурацкие очки! А этот халат поверх костюма? Как будто в этой чёртовой больнице недостаточно душно. Хотя про эту комнатушку так не скажешь. Здесь всегда такой холод? И это весна, между прочим, раз вы начальник, могли бы и подумать о пациентах! Хотя кому это я говорю, вы ведь пока только чувствуете, но не знаете. Ах, да, я забыл. Здесь это называется как-то по-другому. Ха! Это лишь условность. Меняются только названия, размеры, форма – главное остаётся прежним. Да хотя бы вы, док. Ладно, я не вижу вашего лица, но чувствую, что вы меня не понимаете. И боитесь».

Айк сжал потные ладони в кулак, до боли упираясь ногтями в мягкую, белую кожу. Стало тяжело дышать. Бред, бред, бред! Тем временем, пациент продолжал:

- А ещё вам нужно нечто более конкретное. Пора рассказать сказку на ночь, - и он снова рассмеялся, - дети могут не поверить голым фактам.

Откашлявшись, парень на минуту умолк. Было слышно, как шумно он задышал, как в нервозном волнении грыз свои ногти. Но, наконец, решился:

«Всё началось четыре дня назад, когда я впервые оказался здесь, в этой камере. Не удивляйтесь, милый доктор, это точно была эта камера, но совсем в другом мире. Скажем так, это была камера в параллельной вселенной. И та вселенная была мне родным домом. Я родился на планете Земля в Филадельфии. Шёл 1938 год. Спустя двенадцать лет я попал сюда. В то время там не разделяли психически больных по возрасту, так что я попал в отделение, где держали ещё шесть взрослых мужчин, одну женщину и девочку, чуть старше меня. По сути, то место было всего лишь тюрьмой для всех, кого боялись, кто мог помешать человечеству и дальше жить в своём ограниченном приличиями мирке. И было неважно, ребёнок ты или взрослый – ты псих. А значит, у тебя нет ни возраста, ни пола, ни даже права называть себя человеком…»

Мальчик завозился на своём неудобном, холодном ложе. Айку, показалось, будто парень сплюнул. Доктору тоже очень хотелось избавиться от накопившейся во рту кисловатой, жгучей слюны. Такой привкус появлялся всегда, когда он нервничал. Тишина прервалась громким, прерывистым вдохом мальца, словно тот тонул. А потом он быстро, судорожно заговорил:

«Я не был особо опасен, но в столь раннем возрасте вёл себя ненормально, случались приступы. Я не знаю, как бы это назвали в вашем мире, но там мне поставили такой диагноз: кататонический синдром. Я запомнил, как называлась моя болезнь, потому что это всё, что осталось во мне из той жизни. Жизни, где я был мелким, испуганным пацанёнком, слишком активным, с приступами неконтролируемого гнева. И тем же пацанёнком, который мог месяцами, не двигаясь, лежать в одной позе. Часто она была совсем неудобной, и мои мышцы затекали, атрофировались, в некоторых местах образовывались пролежни. И если кто-то пытался меня расшевелить, то я кричал. Эти состояния сменяли одно другое, почти беспрерывно. Наверное, это и вывело из себя мою мать. Она оформила вызов, заполнила бумаги, и меня определили сюда. По-другому было нельзя. Видимо. Но на следующий день, после моей первой ночи здесь, я думаю, она очень горько пожалела».

Айк всё это время пытался холодно мыслить, воспринимать речь парня просто как бред больного, чтобы затем вынести ему диагноз. Но не выходило. Невозможно было избавиться от ощущения, что это вовсе не шизофренические откровения, что сам больной – нечто большее, чем просто буйный подросток. Скорее он напоминал старика, мучаемого подагрой, медленно развивающимся маразмом и желанием поговорить, рассказать кому-то: вот я был, я думал и делал всё совсем как вы сейчас в своей молодости. И вот какая была моя история, пусть грустная, пусть странная, но послушайте меня. Такого старика напоминал мальчик. Айк слегка прикусил губу и стал ещё внимательнее:

«Газеты наверняка потом писали об этом событии. Как и всегда в таких случаях, это была бы короткая заметка на второй странице, сразу после длинной и высокопарной статьи в честь юбилея конца войны. Мелким жирным шрифтом там был бы выделен заголовок: Вчера, 29 марта 1950 года, в санатории окрестности Белла Виста, Филадельфия, из-за пожара сгорело 9 пациентов. Они были прикованы к бетонным плитам, которые служили им кроватями, и не смогли покинуть санаторий.

Да, они бы написали именно «в санатории». Чёртовы приличия! Их придумал либо трус, либо очень умный человек (хотя часто это одно и то же), раз они не позволяют называть вещи своими именами. В психушке погибло с десяток психов. И что с того? Какая к чёрту разница. Вот, что скрывалось за этими нейтральными словами», - парень усмехнулся, а потом замолчал. Айк видел, как он прижался плотнее к стене, словно вдавливая себя в бетонную массу, с каким остервенением стал сковыривать с неё штукатурку. Видел, какрука ребёнка бессильно упала. Голос мальчика едва дрожал, когда он снова заговорил:

«Моя мама наверняка плакала. Может это даже сломало ей жизнь. Хотя я сломал её ещё до этого. Она часто пила. Теперь, наверное, пьёт ещё сильнее».

Молчание. Мальчик чуть успокоился, дыхание стало ровным.

«Прошло только четыре дня. Газеты давно забыли о моей смерти, а вот он я - сижу сейчас напротив вас и рассказываю всё более невероятные вещи. А вы не шевелитесь, почти не дышите. Вам страшно, док, вам очень страшно, и больше всего вас пугает то, что вы мне верите. Это не всё, док. Остаётся ещё три дня. Я называю это время днями весьма условно, потому, что за семьдесят два часа я успел прожить чуть ли не три жизни. Но вам, я чувствую, сейчас вовсе не до жизни. Вам хочется узнать о моей смерти, - он усмехнулся, - Я долго, почти всё время после возрождения повторял про себя свою смерть. Каждая секунда отпечаталась в моём мозгу кровавой меткой. Я помню её наизусть. Слушайте.

Меня, как новенького и особо буйного включили в обязательный список «прикованных». Ночью, около трёх, возник пожар. Сначала я слышал лишь отдалённые крики, потом и сам начал кричать. Тогда я увидел огонь. Пламя накалило бетон, и я ощущал себя медленно прожаривающимся поросёнком, каким нас кормили по праздникам. У нас с ним была только одна разница – его убили быстро, просто отрубив голову, он не успел толком почувствовать боль. А мне было больно. И очень страшно. Я превратился в один сплошной ужас, и единственной моей мыслью была мысль о Боге. Я не хотел умирать, я хотел жить, сколько бы страданий мне не принесла эта жизнь. Бог должен был меня спасти. Но этого не произошло. Теперь остался только он. Страх, страх и страх, сдавливающий мозг, каменеющий в желудке. Я чувствовал, как по ноге стекла струйка мочи, мешаясь с калом. Меня не вырвало, просто потому, что было нечем блевать. Жгуты, покрывающие моё тело, вонзились в него до крови, пока я пытался вырваться, извиваясь, крича. А потом я умер. Наверное, персоналу больницы пришлось повозиться, отдирая мой прикипевший к этой же плите труп…»

Парень будто схаркнул последние слова. Злая дрожь сотрясала его тело. Он вдруг сжался как пружина в маленький, круглый комок, а потом наотмашь ударил резко выдернутой рукой по плите. Послышался тихий стон. Если бы доктор осмелился дотронуться до него, то смог бы почувствовать холод липкой от пота кожи мальчика. Но Айк просто остался сидеть на своём месте, боясь пошевелиться. Свет этой дурацкой жёлтой лампочки резал ему глаза, и они слезились. В камере сквозило, но доктору было жарко, словно он сам сейчас горел. Ему было плохо. Он видел перед собой языки пламени, слышал душераздирающие вопли людей, чувствовал привкус пепла во рту.

Из этого безумия доктора вывел спокойный, словно и не он сейчас рассказывал весь этот ужас, голос ребёнка. Мальчик перестал дрожать, но теперь он говорил едва слышно и очень устало:

- А потом ничего. Не было даже темноты. Бесконечный круговорот, и всего так много, что ничего. И это ничего, это состояние покоя – то единственное, что мне было нужно. Я пересилил свою болезнь, уничтожил невроз.

Знаете, ведь смысл человеческой жизни заключается в беспокойстве и тревоге, мы постоянно чего-то ищем, к чему-то стремимся. Наши мысли, наша концентрация на самих себе – это хаос. Мы устанавливаем какие-то истины, верим в них и поклоняемся им, отстаиваем их права, а затем разочаровываемся и сами же рушим наши убогие храмы. Мы становимся заложниками самих себя. Мы сходим с ума, каждый по-своему. Я был таким же заключённым, и та смерть под путами, была, наверное, даже аллегоричной, - он слабо усмехнулся, - Я жил в плену своего невроза. Я проиграл в самом начале. Но смерть… Смерть всегда побеждает и эта победа – победа бессмыслия над смыслом, победа упорядоченного «ничто» над суетливым «всем». Победа разума над безумием. И в этом преимущество смерти. И мой больной мозг был успокоен. Я лишился всего, но приобрёл всё. И в этом благословение смерти».

На последнем слове мальчик снизил свой голос до шёпота, но звук всё равно казался Айку оглушительным. Надо было просто посидеть. Подумать. А лучше не думать, лучше спрятаться и пусть никто ничего не рассказывает, не делает его сплошной дырой. Это страшно. Вот ты был, а вот тебя нет. Только оболочка, сохраняющая привычку жизни. Айк был опустошён новым невиданным ему чувством. Его сил нехватало даже на то, чтобы сказать: «хватит». Хотелось прекратить этот безумный кошмар, но сил прекратить - не было. Он не сопротивлялся, когда мальчишка решительно, громко и чётко продолжил, хотя каждое слово врезалось раскалённой иглой в мозг доктора:

«Сойдешь с ума - не будешь знать ни о себе, ни о своей муке, умрешь - вместе с тобой нет и её. При жизни я действительно не осознавал своего безумия. Я был собой, но «быть» для меня - ничего не значило. Ровно до того момента, когда в ту последнюю ночь огонь подобрался к моим волосам. Умирать, какой бы радостью и облегчением это не обернулось, - ужасно. Никому бы я не пожелал смерти, даже бессмертному. Поэтому я здесь. Я просто помню, как всё было. И не хочу, чтобы всё повторилось. Так я думал, когда, наконец, обрёл способность мыслить. Я очнулся от затягивающего покоя, который заставил мой мозг молчать. Мне предстал шанс спасти людей. И я решил им воспользоваться. Потому, что человеческая жизнь, каждый её миг, стоит тысячи смертей, и один миг смерти – стоит того, чтобы жить».

Это какой-то бред. Айк хотел сжать голову руками. Сделать её совсем маленькой, меньше ореха. Он уже ничего не понимал. Ему было жарко, комната превращалась в смазанное мигающее пятно. «Тише, тише, прошу, замолчи», - смутно пронеслось в голове врача, прежде чем он, медленно сползая с плиты, осел на пол. Проваливаясь во тьму, доктор успел заметить резкое движение, там, где раньше сидел мальчик. А потом пустота.

***

Холодная ладонь коснулась горящего лба Айка. Он открыл глаза и тут же встретился ими с чужим, глубоким и чёрным как сама тьма взглядом. Голова больше не болела, мир перестал дрожать и колебаться, и всё же стал совершенно другим. Словно перед пробуждением врача он успел несколько раз пасть, возродиться и перестроить себя. Тощая, хрупкая фигурка мальчишки нависла над Айком. Тот лежал, не двигаясь, боясь спугнуть безумца, стоящего над ним. Да и безумца ли? Неважно. Вот губы ребёнка почти касаются мочки его уха, слышно, как бьётся маленькое сердце. Он прошептал: «Не дай им сгореть». А потом медленно выпрямился, и ушёл в другой конец комнаты.

- Кивните, если хотите дослушать.

И Айк кивнул.

- Когда я оказался по ту сторону жизни, многие её тайны были мне приоткрыты. В том числе и тайна о времени. Время – отдельная единица, не существующая вне пространства. И что самое забавное – необратимая. Так как же я смог провернуть, что стою сейчас там, где горел четыре дня назад? «Если не можешь обратить время, просто поменяй место», - сказал я себе. И тогда я нырнул в параллельную Земле вселенную.

Моя вторая планета называлась Аронаг. Многое тогда мне было непонятно. Например, почему все люди и события не изменились, а облик планеты, говор, выражения – стали совсем другими. Потом до меня дошло – меняется только форма, суть остаётся прежней. Вы не изменились, док. Это мир вокруг вас стал другим. И вы это чувствуете. Вы ощущаете, как липкие пальцы времени касаются вашего рассудка, мутя сознание странными предчувствиями и новыми сомнениями. Вы сам не свой, док. Но всегда такой одинаковый, слишком предсказуемый, - в голосе мальчишки прозвучал горький смешок, - Вы мне поверили. В первый раз – неохотно, боясь признаться себе в этой вере. Второй раз – вы поверили и решили, что сошли с ума вместе со мной. В третий раз – вы действительно начали сходить с ума. Это четвёртый. Я жду, доктор. Пожар не должен повториться и здесь, на этой планете. Люди не должны умирать лишь из-за вашего упрямства и нежелания видеть нечто большее, чем то, что было до этого. Вы должны спасти своих пациентов, это ваша обязанность, как врача. Дайте мне ключ.

При этих словах лицо парня не совладало с собой, исказившись в жадную хищную гримасу. Всего на миг. Но этого хватило Айку, чтобы очнуться. Он понял! Этот парень – действительно псих, жуткий, страшный, самый настоящий псих. И он – Айк, доктор наук по психологии – на секунду поверил в этот фантастический бред! А парню только и требовалось, что освободиться. Ключ ему подавай! Айк начал истошно, дико смеяться сам над собой, и его смех гулко отдавался в равнодушно-безмолвных стенах. Глупо, глупо, глупо! За десять лет работы он должен был крепко усвоить главное правило – если безумец говорит разумно, значит стоит достать смирительную рубашку.

Айк мучительно медленно, как бы сквозь некое сопротивление, словно вокруг была вода, а не воздух, встал и подошёл к двери. Его немигающий взгляд уловил выражение лица мальчонки. Горькое разочарование. Вот что он прочёл на его маленькой, острой мордочке. Айк злобно оскалился. Не дождёшься, этим театром его уже не проймёшь! Словно вор, он плавно пробирался к двери под этим усталым взором. Вот, наконец, и она. Айк дрожащей рукой достал ключ, вставил в скважину, повернул его в замке. Сухо щёлкнул затвор. Парень не двигался, неотрывно следя за врачом. Тот смотрел в пол. А потом вышел из холодной камеры и закрыл за собой тяжёлую дверь.

Оказавшись в тёмном, узком коридоре, Айк привалился к стене и медленно сполз по ней. Сложно, непонятно, неправильно. Тишина. Пронзительная, оглушающая тишина.

БАМ! Резкий грохот чьего-то тела о железную дверь сотряс мир. Айк прижал ноги к груди, спрятал голову в руках и попытался притвориться, что его не существует, и он ничего не слышит. Да, он не слышит этого истошного крика недавно совсем спокойного психа: «Я мог взять ключ и спасти и себя и всех, но это можешь сделать только ты! Ты! Ведь только тебе известно, где держат прикованных, только ты знаешь эту больницу как свои пять пальцев, только тебе пространство позволит поспорить со временем, потому что ты почти готов! Я сказал тебе: «Не дай им сгореть!». Ты не услышал, или не захотел слышать. И теперь это на твоей совести. Ты можешь уйти. Но знай, это сведёт тебя с ума. Это уже сводит тебя с ума!». И парень захохотал. Этот смех врезался в мозг раскалённым ножом и распотрошил последние капли разума.

Айк заплакал, бессильно, жалко заплакал. На дрожащих, едва повинующихся ему ногах он бежал вперёд, не разбирая дороги, лишь бы подальше от этого. От всего этого. Он ускорял темп, размазывая слёзы по лицу, не останавливаясь. Сейчас он чувствовал себя маленьким ребёнком, которого очень сильно напугали, и он спешит домой, к маме. Но дом был далеко. Мамы не было. Никто ему не поможет.

Стены вокруг сузились, коридор стал бесконечно длинным. Он же должен когда-нибудь кончиться! Главное бежать. Айк увидел дверь, вот она, самая последняя, та, что отделяет его от свободы, от улицы, где он мог бы остановиться, отдышаться, спастись. Наконец-то. Едва переводя дух, он остановился напротив последней преграды. Нервной рукой он достал ключ и попытался вставить его. Не вышло. Этого не может быть, ведь это та самая дверь, выходящая наружу. Он должен выбраться. Истерически пихая в скважину не проходящий ключ, он совсем отчаялся. Бежать некуда. Отбросив в сторону бесполезную железяку, Айк накинулся на дверь с кулаками, разбивая их в кровь, обдирая об неё ногти. Бесполезно. Он облокотился об неё, и стал ждать. Ждать, когда пройдёт его панический страх, и он сможет взять себя в руки. Тогда всё закончится. Бессознательно раскачиваясь взад вперёд, он тихо поскуливал. В этом монотонном, бессмысленном движении сейчас сосредоточилась вся вселенная. Не думать. Не желать. Только бояться.

И вдруг он увидел пожар. Огромная огненная масса неслась прямо к нему, голодно облизывая по пути стены, шторы, вырываясь из окон.

Айк, словно получивший двойную порцию адреналина, накинулся на дверь с новыми силами. Ещё чуть-чуть, только пара ударов, и он спасён! Невозможно. Вдруг, когда пламя подобралось к самому носу Айка, едва задевая его своим смертоносным дыханием, дверь поддалась.

Он кинулся в спасительную щель, забыв себя от радости. И, наконец, оказавшись в безопасности, оглянулся вокруг. Это не улица. Бред. Это отсек тридцать шесть. Камера, откуда он сбежал. Камера, где маленький мальчик предупреждал большого дядю о пожаре, пытаясь спасти. Камера, в которой сейчас стоял он. Мигающая лампочка отбрасывала неровные тени на покрытое призрением лицо ребёнка. Айк попятился назад и упёрся спиной в успевшую нагреться стену. И снова нет выхода. Айк устал плакать. Устал бояться. Он смертельно устал.

Мальчик подошёл к доктору, взял его за безвольную руку и повёл в сторону плиты, служившей буйным пациентам постелью. Равнодушно, не сопротивляясь, Айк лёг. Парень закрепил жгуты, провёл холодной рукой по контуру лица Айка. Тот закрыл глаза. А когда снова открыл, то никого рядом с ним уже не стояло. Айк остался один на один с подбирающимся к нему огнём.

***

Этот сон снится доктору спустя долгие годы. Он просыпается в холодном поту, пытается понять, что не сгорел, что всё хорошо, что в рядом его милая, маленькая Рока, и он далеко от той сгоревшей больницы. Это получается не сразу.

Он, отмахиваясь от жены, подходит к окну. Смотрит на огромный пустырь, с редкой порослью кустарника, а за ним заброшенное здание давно сгоревшей больницы. Он вспоминает, как всё было на самом деле, а не во сне. Действительно привезли парня, и тот нёс какую-то околесицу про путешествия во времени. Но ведь это психушка, сумасшествие в ней - нормально. Айк тогда не придал значения его словам. Он едва помнил, как тот кричал Айку вслед, чтобы тот не дал им сгореть. Просто совпадение. Как и то, что теперь каждую ночь доктору видится этот чёртов сон. Как и то, что теперь Айк завязал с врачебной практикой, перестал выходить на улицу, боится темноты и выводит своими истериками когда-то горячо любимую им Року. Когда же она даст согласие на развод? «Думает, что сможет меня спасти», - усмехнулся про себя Айк. Он-то точно знает, что он не сумасшедший. Что это лишь затянувшийся кризис, вызванный травмой от осознания того, что пожар возник по его вине. Он был начальником на то время, а значит и ответственным. Не надо было нанимать того водителя-пропойцу, что поджёг здание, будучи «навеселе». И только. Может ему просто нужно ещё немного времени.

Айк нервно сглотнул. Он повторяет себе эти слова каждую ночь, и каждую ночь он убеждается в их лживости. Он тогда поверил. Но был слишком слаб, чтобы противостоять потоку событий. И сейчас он тоже слаб. Он действительно сходит с ума.

Он уже сошёл с ума.