Железнодорожник

Сегодня был особый день. И потому уже с самого утра Кирьяныч пребывал в состоянии приподнятом, но беспокойном. Приподнятом оттого, что едва не проспал, а для беспокойства повод всегда найдется.

Вот, казалось бы, плевое дело – надеть форменный китель. Что в нем? – два рукава да горловина. А еще батарея от микроклиматической хреновины, которая, к слову, сгорела. Почесывая лохматую бороду, старик осматривал получившуюся дыру. Запасной аккумулятор поискать, или на этот раз вовсе не надевать кителя?

От этой мысли стало вдруг тошно: какой он тогда к песьей матери железнодорожник? Без формы – это уже не человек, а дрянь получается, тьфу! Швырнув китель на неприбранную постель, он поднялся со стула. Форменные штаны без ремня приходилось придерживать рукой с тех пор, как порвался последний. Так со штанами в кулаке и пошаркал к шкафу.

Дверцу сверху донизу покрывали распечатки с пикантных сайтов и несвежие шутки. Сквозь отставшие уголки старик заметил движение, которое привычно не заметил. Но зарубку в памяти сделал, что бумагу на зеркале пора обновить. Эту нехитрую операцию он проворачивал уже не в первой с тех пор, как вместо паренька с блеском в глазах с той стороны поселился мужик, которого за бородищей и рассмотреть было трудно. А в последний раз оттуда и вовсе выглянул седой дед, зеркало издевалось, показывая старику неприкрытую правду.

Изнутри шкаф выглядел еще печальнее. Когда-то на полках, вешалках и в ящиках одежды и деталей было полно, в первые двадцать лет из пролетевших семидесяти станцию заваливали припасами. Направление было перспективное, и шли эшелоны и поезда бесконечной лентой. И форму тогда еще совсем юный станционный смотритель не занашивал даже до складок, всегда с иголочки, с ароматом псевдокожи и вонью пластика. Форма попадала в переработку, а он открывал новый комплект.

Ну кто же мог тогда знать?.. Кирьяныч замер перед шкафом, уставившись в темную утробу пустым взглядом. Наверное, так же стояла его жена, выбирая, в чем идти в суд. Сам он ее в тот день не видел, как и после, получив бумаги на развод через неделю очередным экспрессом. Тогда уже поезда шли через станцию по пять-шесть в месяц. Сколько с тех пор прошло? Сорок два года? Сорок три?

И если до этого он бывал в отпуске два раза в год, то с тех пор отсюда не выбрался ни разу.

Почти новый китель отыскался за кроватью. Если судить по слою пыли, пролежал он там лет семь, не меньше, в тот раз с товарняка на станцию сбросили последний контейнер с одеждой и запчастями. Оказавшихся там же припасов хватило надолго, а вот остальное пришлось беречь.

У кителя разрядился аккумулятор. Кирьяныч прошаркал в пультовую, где из разворошенной горы деталей и проводов вытянул зарядник. Заодно подпоясался куском кабеля: ремень, конечно, вещь первой надобности, только вот где второй взять?

Диоды на кармане заморгали. Старик довольно кивнул, постучал по пульту, включив радио. С тех пор, как накрылась антенна, летящие черт знает из какой дали волны больше походили на белый шум, но он научился слышать в нем музыку и голоса.

Подвинув ногой скрипучую табуретку, Кирьяныч привычно заколол бороду, чтобы не мешалась, и взялся за осмотр ботинок. Килограмма полтора каждый, с толстой подошвой и до смерти неудобные, они-то как раз сохранились лучше всего. Самая прочная часть формы, этой паре лет пятнадцать, не меньше. Всего секрета – что китель со штанами можно таскать, не снимая, а в этих гробах не очень-то набегаешься.

Радио шипело что-то мелодичное, Кирьяныч немузыкально подвывал, отыскивая замок. Под пальцами щелкнуло, подошва отскочила, открывая электрическое нутро.

Ботинки – это хорошо. Ботинки, если они целые – то пусть хоть грязные. В целых ботинках и стоять приятно, а ходить – так и вовсе праздник. Человек может привыкнуть к чему угодно, как и найти оправдание, но вот в тапках Кирьяныч ни разу поезда не встречал. В первые годы на станцию каждый в месяц набегала чертова орда проверяющих. Молодые хлыщи в отутюженном едва не с микроскопами изучали его форму. И обязательно какая-нибудь тля приставала: кто предупредил о набеге? Мол, слишком чист для этой дыры. На что получали ответ, что он сюда ставлен для работы, не для прохлаждений, и никогда не посрамит… Фразы старик так ни разу и не окончил: рожи тлей из румяных переходили в бледно-зеленые, от слов у них начиналась скука и томление.

А потом ветка начала хиреть. Сперва прекратились наглаженные хлыщи, а следом начал пересыхать ручеек снабжения. Последняя крупная поставка – семь лет тому. А до того – пять. А перед тем – три… Кормежку и кассеты к фильтрам и регенераторам не забывали пока – и на том спасибо.

Блок с резким щелчком встал на место. Старик повертел тяжелый ботинок, из-под прищура осмотрев стыки, ковырнул ногтем корку рыжей пыли, протер полой майки. Пойдет. Теперь можно перекусить.

Нацедил из дистиллятора воды в чайник. Пока тот кряхтел, нагреваясь, пошаркал в кладовку. Та встретила его пустыми полками. В последние десять лет норму урезали почти на четверть, Кирьяныч роптать не стал, мало ли как у них там, но пайку сократил. Сперва было непривычно и странно, хоть потом оказалось, что есть два раза в день нормально. Но в сутки перед поездом старик позволял себе небольшой праздник.

Вытянув с дальней полки коробку, он сдул с нее пыль. Коробка была особая, через верх тянулась липкая лента в полоску, на которой старик лично проставил дату вскрытия. Усевшись на кровать, он выставлял на тумбочку банки. Ужин обещал быть царским: тут тебе и тушенка, и огурцы, даже консервированный хлеб! На полу лежали две пустые коробки. Как ни растягивай, а кончаются они очень уж быстро, и жрешь потом всю дорогу овсянку на воде… тьфу!

В какой момент из пайка пропали сгущенка и печенье? Давно, лет двадцать уже. А что было в коробках до того, Кирьяныч и не вспомнил бы теперь. Но что разное, горячее и много – точно. А теперь, когда поезд проходит через станцию раз в полгода, рассчитывать особо не на что.

Старик ел не торопясь, растягивал и смаковал каждый кусок. Потом смел опустевшие банки обратно в коробку и нехотя поднялся. Теперь можно и собираться. Натянув китель через голову, соединил контакты с разъемами на штанах, те – с ботинками, собирая все в единую систему. С кряхтением опустился на табурет. Под ложечкой неприятно свербило, как всегда перед выходом. До сих пор поезд приходил всегда. Пусть все реже, растягивая ожидание на долгие месяцы, но в отмеченное расписанием время он появлялся на отрезке у станции. И когда появлялся, камень падал с души: все в порядке, можно жить дальше. Но шли дни, потом недели, таяли припасы, все тише и призрачнее становились голоса в радио, и пустоту заполнял страх. Его получалось сдерживать, Кирьяныч отвлекался на повседневность, но в последние минуты страх выходил из-под контроля, стремясь заполнить собой все доступное пространство.

Утерев со лба морось холодного пота, старик поднялся и шагнул к дверям. Клапан не сразу сообразил, что от него требуется, петли недовольно скрипели, когда створка люка ползла в сторону. Кирьяныч переступил высокий порог шлюза. С пола поднялась тонкая пыль, здесь пахло металлом и озоном, а висящий на стене скафандр напоминал спущенную надувную куклу с головой шаром. Створка двинулась обратно, подгоняя железнодорожника. Тот снял со стены грязно-белую шкуру и начал торопливо натягивать ее поверх формы.

Когда отсутствуешь в привычном месте хотя бы неделю, все вокруг немного удивляет. Микроскопическими переменами, смещением привычных вещей. Пусть даже не изменилось вообще ничего, но здесь уже другая атмосфера. Реальная картинка не совпадает с сохранившейся в памяти.

Здесь, на мертвой равнине под черным небом, ничего не менялось миллионы лет. Статичный мир, унылое однообразие которого разрывают на неровные отрезки поезда. Сейчас на куске льда был самый разгар ночи, но тьму рассеивал свет газового гиганта, едва высунувшего край из-за горизонта. Через серебристо-пепельную равнину ползли бесконечные тени, словно провалы в грунте. Старик отошел от шлюза и повернулся к станции. Слишком громкое название для искусственного холма из пустой породы пятнадцати метров высотой и с полсотни в диаметре. За годы без дождей и ветров насыпь не постарела ни на день, все так же блестя сколами. В пору подохнуть от зависти.

Кирьяныч сверился с часами и пошагал к перрону. Длинная, метров пятисот, полоса бетона с вмурованным в нее монорельсом протянулась между кольцевыми рамами. Сейчас сквозь них были видны звезды. По левую руку, почти у самого кольца, выныривала из чернильной пустоты рама уловителя с толстой, блестящей сеткой и замершей над ней лапой погрузчика.

Старик задрал голову, из-под свода стеклянного забрала глядя на звезды. Должно быть, одна из них – Солнце, мать, отец, сват, брат, черт в ступе для человечества. Как оно там без него? Столько лет не виделись! Кирьяныч криво усмехнулся, маленький человечек, которого легко не заметить в общей человеческой массе. Пренебречь статистически малым, ведь так, тли в отутюженном, новом, откормленные, набитые общением до краев, до отказа, до тошноты и тяжелой одышки?

А может, вас никого уже и нет. Может, не в маршруте дело, а все плохо настолько, что миру давно уже не до одинокого старика, связанного с планетой гравитацией и пожизненным контрактом.

Приемное и передающее кольца моргнули красным, нагнетая энергию перед открытием порталов. Чувствуя подошвами низкий гул агрегатов, разложил сигнальный жезл. Кольца брызнули голубым пламенем, из правого выскочила металлическая капсула локомотива, через пару секунд скрывшись во втором. Еще несколько мгновений мелькали вагоны с яркими окнами. Когда они скрылись, порталы погасли, словно кто-то, выходя из комнаты, провел рукой по выключателю.

Убрав жезл, Кирьяныч поплелся обратно к шлюзу, проверять уловитель было без надобности. У мира все хорошо. Он, мир, живет, ходят поезда по бесперспективному направлению, кто-то где-то у чужих звезд ждет их прибытия.

А старика ждет зеркало. А в зеркале его ждет смерть.