Мы не полетели на Луну

В тот день Лёнька спёр у своего отца несколько папирос, и мы собирались покурить на карьере.

В детстве я думал, что там добывали золото.

Нет, может и золото, но после войны – лишь бурый песок, вперемешку с глиной.

А потом добытчики вместе со всей техникой оттуда ушли.

Взрослые говорили, что там могут быть осыпания, и нечего туда ходить.

Мне казалось, что пейзаж карьера похож на марсианский. Советская наука предполагала, что на Марсе нет растительности, а здесь-то росли хилые кустики. Но ведь пелось потом в известной песне: «И на Марсе будут яблони цвести».

Мы ходили туда с Лёнькой и Игорем именно потому, что это место считалось опасным.

Мало опасного было в послевоенной жизни. Разве что не стоило нарываться на хулиганов или бродить по местам, где могли оставаться мины или неразорвавшиеся снаряды.

Идея насчёт папирос была глупой, потому что до вечера оставалось немного, и запах табака выветриться с одежды не успел бы.

И должно было попасть каждому из нас, а попало только Лёньке и Очкарику, который вообще первый раз с нами пошёл.

Малому – за то, что поздно пришёл домой, да ещё и гулял с такими как мы, а мог бы и с девочками поиграть в песочнице.

А Лёньке – за то, что папиросы стырил. Отец хоть и не считал их, но догадался.

И самое обидное, что мы их даже не курили.

Мы их потоптали.

И это всё из-за Вагона.

***

Когда мы пришли на место, – а Очкарик бросил во дворе свой пошарпанный резиновый мячик и увязался за нами, – то слегка начинало темнеть, да и вообще было пасмурно.

Мы спустились под линию обрыва. Песчаные склоны нависали над нами, но нас волновало не это. Мы устроились так, чтобы сверху нас не было видно. Хотя здесь никто не ходил, поберечься стоило.

И когда Лёнька начал шарить по карманам штанов, а потом взвыл с досады, вынимая три папиросы, из которых две были надломлены, Игорь вдруг сказал:

– Эй, малый, ты чего там накопал?

У меня мелькнула мысль, что всё же не зря в старину говорили о золоте, и я повернул голову.

Очкарик стоял в отдалении, на четвереньках, будто перепил дома не лимонада, а пива. И всё бы ничего, но лицо его светилось неизвестно откуда возникшим светом.

И когда мы подошли, это не был золотой шлем или медный таз.

Это был Вагон.

***

Перед тем как начать разгребать ладонями песок, Лёнька положил папиросы в сторону, и через минуту кто-то случайно их раздавил. Да всё равно, пока мы расширяли область просвета, они бы затерялись в песке, потому что нам было уже не до них.

Под этим песком, в освещённом пространстве, словно в окопе под стеклянным покрытием, были живые люди.

Если бы нас было двое, мы бы могли решить, что это бред, что мы сошли с ума.

Но нас было трое, даже четверо, а коллектив всегда прав.

А люди внизу, в чём я не сомневался, не были коллективом. Они, даже сидя рядом, не обращали внимания друг на друга.

При этом нас они не видели вообще. В этом мы убеждались и на второй день, и на третий. И ещё, по их поведению было видно, что никто их не направил туда, никто не руководил ими. И это не было секретное производство, потому что они, можно сказать, ничего не делали.

Они входили и выходили там, внизу, совершенно свободно, появляясь внутри и покидая вагон через бесшумные раздвижные двери.

Садились рядом друг с другом, не здороваясь и не глядя, потом так же не глядя вставали и уходили. Если бы не это их спокойствие и беззаботность, мы бы чухнули отсюда на всех парах. Потому что нас запросто могли бы засудить как шпионов. И если бы внутри мы увидели хоть кого-нибудь в форме и при погонах, тоже было бы страшно. Но погоны не заметить сверху никак было нельзя, потому что пространство заливал яркий равномерный свет.

Честно говоря, всё равно мы испугались, потихонечку засыпали это место песком и бросились наутёк. Когда отбежали подальше, Лёнька остановил нас и настрого приказал никому ничего не говорить, пока не разберёмся. Игорь с ним согласился, оба были старше меня, кулаки во, и не было смысла нарываться на неприятности, поэтому я кивнул. Да и малый, – тот вообще не дрался, из-за очков и слабого сложения.

***

На следующий день Игорь и Лёнька зашли ко мне.

– Идёшь?

Во дворе ждал Очкарик. Понятно, без него теперь было нельзя: он знал наш секрет.

Мы разгребли песок на том месте, и там снова был Вагон.

Даже не знаю, ехал он или стоял. Во всяком случае люди, держась за поручни, немного покачивались.

Крыша Вагона была прозрачна, но прочна. Мы могли ходить по ней и смотреть вниз. Никто снизу не вглядывался в нас. Я думаю, это было как зеркальные очки. Или волшебное зеркало. Видно насквозь лишь с одной стороны. Со второй – только отражение. Со второй видишь только себя.

Кое-где из стены выдвигались передние части телевизоров. Они были абсолютно плоскими, – никто из нас такого прежде не видел. И самое поразительное – они были цветными. По такому телевизору можно было показывать настоящие мультики! Но на них показывали футбол. Иногда игроков давали крупным планом, лица были незнакомые. Некоторые игроки чернокожие. Футбол был мастерский. Но что самое невероятное – это борта вокруг поля. На них были яркие надписи, похоже на английском. Внезапно они поменялись на другие.

– Это обман зрения, – сказал я. –Когда долго смотришь на чёрно-белое, оно кажется тебе бело-чёрным. И вообще, это Америка.

– Антиподы, что ли? – спросил Очкарик.

– Не Америка, – возразил мне Игорь. – В Америке кругом гангстеры. А тут... не пойми кто.

– Какие такие антиподы? – удивился Лёнька.

– Это те, кто на другой стороне планеты, – сказал Очкарик.

– На другой стороне? Ого! Ничего себе насквозь видно, – издевательски сказал Игорь.

– Как в телескоп, – сказал я.

Внезапно матч закончился, и некоторые из тех, кто смотрел, расселись по свободным сиденьям.

– Странные у них мужики, – сказал Лёнька. – Почему девушки как оборванки ходят? А те, что ли, не могут им нормальные штаны купить?

Я пригляделся. Некоторые девушки были одеты в светло-синие штаны, разорванные на коленях, причём коленки были целые, без корок или бинтов.

– А я куплю, – сказал Очкарик. Я заработаю и куплю. Я сделаю открытие. Очень важное, очень нужное научное открытие. Получу государственную премию, и смогу купить.

– Вообще это бред, – сказал Игорь. – Когда мы ездили на майские праздники в Москву, я был в метро сто раз. Нет там телевизоров. И штаны не дырявые у москвичей.

– Нет, это не Москва. Это Нью-Йорк, – сказал Лёнька.

– Почему? – спросил Игорь.

– А посмотри на того парня. У него жевательная резинка.

– Откуда знаешь? Может, он семечки ест, – вмешался я.

– Нельзя в метро с семечками, – авторитетно сказал Игорь. – И с мороженым нельзя.

– А может, с резинкой можно, – сказал Лёнька.

Игорь загоготал.

Вдруг двери вагона открылись, и внутрь хлынула толпа в сине-белых, крупными полосами, футболках и коротких штанах.

– Вот моя мама не видит! Стыд какой! – сказал я.

– Да это зэки! Откуда у них стыд! – сказал Игорь. – Им что в футболках ходить, что вообще без трусов.

– Наверно тоже с карьера, – сказал я. – Вон какие загорелые.

– Это не зэки, – сказал Очкарик. – Это аргентинцы. Вон у них флаг Аргентины с собой. Две голубые полосы, между ними белая, на ней майское солнце. Соль дель Майо.

– Какое майское, – сказал я. – Сейчас ведь июль.

– У нас июль, у них может май, – сказал Лёнька. – Это ж антиподы. Чем они лучше антихристов. У них, считай, вообще всё наоборот.

***

В другие дни мы ещё видели группками людей в бело-голубом, других – в жёлто-красном и тому подобное. Правда, вскоре они стали появляться уже по одному. Но Очкарик больше не интересовался ими. И говорил, из какой они страны, только если его спрашивали.

Мы теперь пытались разгадать, что за штуки, величиной с папиросную коробку, держат в руках почти все парни и девушки. Эти штуки присоединялись проводками к ушам. Игорь сказал, что видел в Москве похожее, это называется транзисторный радиоприёмник. С той разницей, что на приёмнике крутят колёсико для настройки на волну, а тут колёсика нет. Но Очкарик возразил, что в метро приёмник ловить не может.

Через пару дней мы начали смеяться над Очкариком. Он приходил на это место в одно и то же время, копал то там, то там, находил в вагоне одну и ту же девушку и стоял над ней, то ли заглядывая ей под воротник, то ли пытаясь понять, что она делает со своим загадочным приборчиком. Иногда она использовала его без наушников, просто тыча в него пальцем. Так делали и некоторые другие, что было странно. Если это такая игра, то ведь игры для разных возрастов должны отличаться. А тут и пионеры, и пенсионеры будто занимались одним и тем же. Кстати, у тамошних пионеров не было галстуков, у пенсионеров – тоже.

Отличалось поведение этой девушки тем, что иногда она смотрела вверх, когда над ней оказывался Очкарик. Он при этом сразу отскакивал, хотя мы давно уже поняли, что люди из Вагона не видят нас.

Лёнька даже пробовал стучать им большим камнем, но они не обратили на это внимания. Хотя крыша, как мне показалось, немного поцарапалась.

– Почему они не видят нас? – спросил Очкарик. – Почему они не смотрят друг на друга? Почему не разговаривают?

Никто не знал ответа.

Люди сидели там не впритык, но довольно близко друг от друга. Или друг к другу? Но это, наверно, одно и то же.

У нас в автобусах мало разговаривали между собой. Разве что спросят, выходишь или нет. Но эти даже не спрашивали. Просто входили и выходили, на несколько секунд собравшись в группу, быстро и решительно, словно был кто-то, отдающий им чёткие команды. Мы не могли этого слышать. Но войдя вместе, они растекались по Вагону, и выходили порознь, или в другой компании. Как будто не имели ничего общего.

Только стиль одежды роднил их, потому что отличал от нас. Многие были в футболках, причём у каждой был свой рисунок или свой цвет. Всякая одежда, красивая или дурацкая, у многих яркая, и ничего такого, что носили мы. И ещё – почти ни у кого на руке не было часов. Это было странно, потому что я видел, что большинство спешит. Куда можно спешить, не зная времени?

В самый первый день я думал, что перед нами – инопланетяне. У них ведь наверняка другие обычаи и другая техника, но почему бы им не выглядеть как мы.

Теперь я вообще не понимал, кто это. И главное – сколько ещё смогу держать нашу находку в секрете.

***

Но вскоре наступил канун дня, который всё изменил. Я отчётливо помню поведение Очкарика в тот вечер. Оно вроде бы ничего не предвещало. Но сомнения в его нормальности всё-таки возникли. Он полчаса передвигался на четвереньках от одного участка к другому, держа в руках допотопный театральный бинокль, который направлял на загадочные устройства в руках у пассажиров.

Потом поднялся, не отряхивая песка с одежды, снял и вытер очки о край рубашки, даже не подышав на стёкла, и произнёс:

– Мы не полетели на Луну.

И ушёл.

***

На следующий день мы отправились к Вагону втроём. Очкарик почему-то не явился на место обычного сбора возле моего подъезда.

Подойдя к карьеру, я сразу понял: что-то не так.

Было видно больше неба. Потому что прежнего края обрыва не было.

Многие тонны песка обрушились вниз мощной полосой и завалили всё, что находилось под краем. Будь у нас бульдозер – мы бы всё равно не знали, где копать. Потому что обвал произошёл по всей длине, совершенно изменив пейзаж.

Мы возвращались понурые.

Лёнька заговорил о том, какую выгоду можно было получить, пока Вагон был виден.

Какая там выгода, – подумал я. Ну, показывали бы это место за полтинник с рыла, дня два-три, пока не погнали бы нас отсюда в шею. А потом ещё могли из пионеров попереть, за спекуляцию.

***

Когда мы вернулись, во дворе была милиция. Соседи стояли кучками, мама Очкарика бросилась к нам.

Тут мы узнали, что утром его не нашли в кровати, а ночью никто и не проверял, был он или нет. Ушёл в свою комнату вечером, родители спать легли, и всё.

Я вспоминал позже: он что-то говорил о том, что Вагон, если это метро, на ночь ставится на прикол. И Очкарик считал, что именно тогда есть возможность в него попасть. Потому что разница между движущимся и неподвижным объектом может достигать хоть скорости света. А если совместить объекты, сделать их неподвижными один относительно другого, можно считать их единым укрупнённым объектом. Поскольку та разница, что могла быть бесконечна, теперь равна нулю.

В общем, пришлось всё рассказать, как мы это нашли, что там видели. Про папиросы, конечно, не проронили ни слова.

Нам не поверили, грозили отчислением из школы и даже колонией для несовершеннолетних, если не скажем правду.

Но экскаватор пригнали.

Один дядька в гражданском, наверно из области, на машине с водителем, привёз нас туда и выспрашивал, где именно было это место.

Копали неделю, ничего не нашли.

Потом родители Очкарика над обрывом поставили табличку, повесили венок, обложили цветами.

Всё это снова обрушилось в октябре, после долгих дождей.

Игорь потом переехал в Москву.

Однажды я был там в командировке, нашёл его через адресный стол, мы вспоминали те дни и многое другое.

В метро я внимательно разглядел вагоны изнутри. Они были непохожи на мои воспоминания, и уж точно никаких телевизоров там не было, а у людей – ничего в руках, кроме сумок, книжек и газет.

***

В 2037 году в коммуникационной сети «Твитограм» появились сообщения об отправке материальных объектов из прошлого в прошлое, в 1959-й год. Один из соавторов проекта высказал предположение, что именно возникновение мощного четырёхмерного поля в точке отправки вызвало некоторые перебои в работе одной из линий Московского Метрополитена в июле 2018 года. На вопрос, почему отправка производилась из 2018-го, а не из современности, он ответил, что нет принципиальной разницы между этапами прошлого, а настоящий момент всегда имеет особый статус. И приравнять настоящее к прошлому пока что никому не удавалось.

***

В 2084 году эксперимент был повторён другим коллективом разработчиков, на другой теоретической основе. К тому времени стало общепризнанным, что настоящее можно приравнять к прошлому. По информационной сети «Однокашники» разошлось сообщение об огромном успехе. Некий мальчик был возвращён из 2018 года в 1959-й, и историческая истина восстановлена раз и навсегда.