Танец на костях

Из-под заледеневшего за ночь талого снега, будто осколки старой жизни, проглядывала дорожная разметка. Мертвая белизна лесистых холмов, ее отсветы – единственное, что освещало путь. Ели слились в одну черную непреодолимую преграду вместе с небом, пора звезд и луны уже близилась к концу, но до блеклой зари еще оставался бесконечно долгий час темноты. Одинокий путник, засунув руки в карманы кожаной куртки, твердым шагом шел по заметенной струне автомагистрали, напевая «Riders on the Storm».

Стояла та самая пора: междувременье после зимы перед весной, когда всё вокруг уже готово очнуться от ледяного сна, но морозные оковы спадут еще не скоро. Путник не чувствовал ни холода, ни усталости, ни душевного подъема - привык к тому, что вся его жизнь есть непрерывное шествие.

Иногда бродяга отвлекался от пения, разглядывая глухомань, в которую забрел. Казалось, что в этой отчужденной пустоши нет никого из живых. Даже неразборчивое пение, ходьба и вырывающийся изо рта пар с легкостью можно было принять за сон наяву. В воображении вырисовывались картины пасторальных пейзажей, скрытых за ельником, охваченных разрухой. Возможно, так и было – темнота многое скрывает в себе. А возможно, это были просто фантазии. Под ногами приятно скрипел зернистый снег, где-то вдали носился заплутавший ветер – слышался его унылый гул, но с бродягой была только песня.

Зов, на который он шел, затягивал водоворотом, словно черная дыра – хочешь не хочешь, а оказываешься у нее на крючке, чувствуешь на себе ее притяжение – как взгляд мастерского портрета. Ноги сами вели вечного странника в старое логово.

Из-за поворота показались неоновые отблески. Балладу одиночества и дорожной тишины нарушили беспорядочный хмельной гомон людей и хриплое ворчание прогревающихся двигателей.

На мгновение от тяжелого духа выхлопных газов перехватило дыхание.

— Эй, парень! Машина сломалась?

Компания сонных водителей гоняла сигаретный дым на крыльце придорожной забегаловки. Их лица, разогретые алкоголем, пламенели в свете вывески цвета ада – «Конура цербера».

— Нет, все в порядке. Благодарю.

У двоих были заботливые жены - судя по теплым шарфам и свитерам. У одного сильно дрожали руки, и даже растирание не помогало – наркотики и алкоголь необратимо отравили организм, сделали свое дело. Еще один – единственный, у кого не было сигареты; он с жадностью вдыхал дым. Аскетичное лицо. Даже мешков под глазами нет. Почти безупречное следование рекомендациям врача – всё, чтобы победить смертельную болезнь и выиграть еще хоть немного жизни, но воля дает слабину.

Ветер догнал бродягу, сорвал с деревянного козырька парадного входа снежную крошку на головы курящих. Что может быть лучше отборной брани насчет погоды?

Внутри было гораздо теплее, пахло пивом и чипсами, щипало глаза от подгоревшего на кухне жира. В углу жевал слова старый музыкальный аппарат.

Водоворот пропал. Значит, званого гостя заметили.

Стряхнув с куртки и волос талую воду, человек прошел к угловому столику, подальше от бильярдного стола посреди зала, подальше от любопытных взглядов. Хотя опасаться было нечего: два прогнивших холостяка помогали брошенному неудачнику убедиться в своих же надуманных принципах. Странник видел этих троих насквозь, как и тех водителей. Никто из них при всем желании не смог бы противостоять новому гостю.

Не вынимая рук из карманов, он вытянул ноги и откинул голову на спинку потертого кожаного дивана.

Оставалось только ждать.

Скрипнул доводчик кухонных дверей. Намеренно громко цокая каблуками, чтобы привлечь внимание игроков в бильярд, к гостю подошла официантка.

— Заказывать что-нибудь будешь, братец?

Игривая интонация заставила странника присмотреться к девушке, хитро улыбающейся.

— С… сестра?

Он оглядел гламурную официантку с головы до ног, не ожидав увидеть подобное.

— Ну, ты потише – клиентов мне распугаешь. Такого, как ты, бомжа, мне в братьях иметь, знаешь ли, попортит имидж.

— Непривычно видеть тебя женщиной.

— Что, нравится?

Она покрутилась, виляя бедрами. Соблазнительно короткие джинсовые шорты хорошо на ней сидели. Слишком хорошо – нужно постараться и превозмочь себя, чтобы взгляд не зацепился.

Бродяга рассмеялся.

— Но зачем?

— Так мне здесь больше перепадает, - сквозь кокетство и кривую усмешку была различима ядовитая злость. Если бы гость не знал так хорошо эту персону, то действительно сам никогда бы не узнал в этой куколке собрата. – Я голодна.

Со стороны могло показаться, что она флиртует – намек, придыхание, на которые бы клюнул любой, - но гость понимал, что это замаскированная страсть, которую он с трудом удерживал здесь, в одинокой крепости.

— Зачем звала? Мне, вообще-то, и на моем месте хорошо сидится.

Улыбка на лице девицы исчезла, и брат увидел тот самый жаждущий взгляд затягивающих в омут темных глаз. Девушка села напротив бродяги:

— Есть предложение.

Белоснежная улыбка собеседника делала его невероятно обаятельным; навряд ли бы кто-то перед ним устоял.

— Ну, давай, удиви меня.

— Тебе не надоело еще сидеть в лепрозории? Пора начинать!

— Опять ты за свое…

— Сколько можно? Пока мы томимся в своих конурах, уже все готово! Здесь нам кидают по косточке, словно дозу для наркомана, а Смерть пирует. Без нас! Даже вояка устроился лучше…

Странник вздохнул. Эту песню он слышал не в первый раз и был уверен, что и сейчас всё повторится. Зачем же он тогда пришел сюда вновь? Родственные узы? Скука? Интерес? Скорее – долг.

— Ты сама знаешь, что со Смертью не все просто. Смерть – это все жнецы разом, разделенное сознание на бесконечное число единиц…

— Да знаю я!

— Тебе давали волю, и не раз. Подожди немного – скоро может подвернуться случай.

— Чума! Я голодна!

Он шикнул на сестру. У нее блестели губы от слюны, будто она едва сдерживалась, чтобы в приступе звериного голода не вцепиться зубами в столешницу.

— Ты всегда голодна, и это напрочь лишает тебя мозгов. Вот только почему ты надоедаешь этим каждый раз именно мне? Почему не Смерти или Войне? Ах, да. Война нашел себе развлечение, которое не привлекает внимания, и не досаждает никому, а у Смерти и так до черта дел – им обоим есть, чем заняться. В отличие от некоторых… И зачем я только навещаю тебя…

Бродяга хотел подняться с места, но сестра остановила его, схватив за руку. Последняя мольба страждущего.

— Ты же Завоеватель. Ты маршал Апокалипсиса. Я – лишь твоя тень, ты же знаешь. Только ты приходишь на мой зов и прогоняешь мою тоску. Прошу тебя, Чума.

Голод как никто другой знала, какой сорт лести предпочитал брат. И вновь Чума слушал.

От него не ускользнула ревность в глазах троих посетителей. Заражены ли они уже жаждой или это лишь холостяцкая зависть – не важно, но девица явно была для них вожделенным трофеем.

Чума расположился удобнее, вальяжно раскинув руки по спинке дивана. Просто молчал. Долг маршала Всадников – выслушивать своих подчиненных.

— Говори.

Голод осклабилась, как зверь, так что стали видны ее зубы: клыки, более острые, чем у обычного человека, могучие резцы, блестевшие, словно сталь. Девица достала из кармана шорт потрепанную колоду карт.

— Я тоже нашла себе развлечение по вкусу: игра на желание. Не хочешь сыграть со мной? Выиграю я – ты выпустишь меня. Выиграешь ты – я оставлю тебя в покое и буду терпеливо ждать твоего приказа.

Краем глаза бродяга видел злорадные усмешки на лицах бильярдистов, когда карты упали перед ним на стол. По всей видимости, именно так сестрица и приворожила их – игрой, в которой наверняка желания были представлены так, что проигрыш приравнивался к выигрышу. Иначе как объяснить эту похоть в глазах…

— Идет.

Если бы Голод сидела на месте Чумы – лицом к залу, - то искушенные узрели бы на мгновение ее истинный облик, искаженный алчностью.

В карты сестра действительно научилась играть прекрасно. Бродяге пришлось следить за ней, просчитывая ходы, но…

— Слышала о теории суперпозиции?

— Неа, - Голод не отвлекалась даже на взгляд, не отрываясь от своих карт.

— Как по мне, она состоит в том, что вся наша реальность – это плоский круг. Время для круга течет прямолинейно, и никто из ныне живущих сойти с этих рельс не может – ну разве что только умерев. На круге же время – это спираль, вращающаяся, как омут, и каждый ее поворот – это цикл. Всё это обитатели мира увидеть не могут, только если не представят себя за пределами своего разума и времени. Представят себя в пространстфе, в котором находится этот круг. Представят себя сферой. И вот оттуда-то всё видно, и когда закончится и начнется очередной цикл - тоже. И вот я на поверхности этой сферы – жду момента, когда спираль сделает свой цикл, чтобы ткнуть пальцем в точку «сейчас» - суперпозицию, чтобы сказать: «Пора».

Колода иссякла. В руках Голода осталось три карты, и какой бы из них она ни пошла, все равно бы проиграла – Чума положил перед сестрой своего последнего козырного туза.

— Я – сфера, а ты – лишь точка, сестра.

Из распахнутых дверей ворвалось дыхание зимы. Водители, потирая замерзшие пальцы, устроились за барной стойкой, не забыв бросить неоднозначные взгляды на официантку.

«Зачем ей весь этот спектакль? Чтобы показать мне прикормленных псов? Расходный материал».

Досада на лице сестры Всадника не впечатлила. Было в ней что-то наигранное.

— Предлагать игру в «дурака» и стремиться победить? Меня – Завоевателя?

Он поднялся, тихо смеясь. Не в первый и не в последний раз Всадник наслаждался своим превосходством над Голодом.

— Жду – не дождусь, когда ты начнешь думать головой. Но, наверно, даже после Конца Света этого не произойдет.

Вновь твердая поступь. Ни шарканья, ни запинок. Призвание вечного странника – побеждать.

За спиной прозвучало:

— Ты думаешь, я так просто отступлю? – слова словно процеженный яд, чистейшая ненависть, которую уже невозможно было проигнорировать. Чума остановился, не дойдя до зеленосуконного стола пару шагов, обернулся.

Черные жемчужины глаз блестели в тусклом свете ламп, гипнотизируя. Голод выгнулась, расставила локти, вывернув руки – словно паучьи лапы; клацнула зубами.

— Я голодна, брат, и ты не уйдешь отсюда.

Люди будто не видели и не слышали ничего – мастерский приворот. Завоеватель вздохнул и уже собирался сказать что-нибудь утешительное – ведь кому нужен взбесившийся Всадник Апокалипсиса? – но внезапно девица заголосила на весь бар:

— Он ударил меня! За что? Я ведь ни в чем не виновата! За что?!..

Мгновенно вместо озверевшего демона оказалась обливающаяся слезами беззащитная женщина.

Кто первым на него набросился, Чума не успел разглядеть. Удар в нижнюю челюсть был слишком быстр и силен. Пинок в грудь перебросил бродягу через стол. Кто-то схватил его за волосы, кто-то – за запястье и вывернул руку, с хрустом вырвав ее из плеча. Чье-то колено размозжило нос. В глазах потемнело. Били всем скопом – как сорвавшиеся с цепи. Осколки ребер порвали легкие. Что-то сжалось в животе. Короткий полет, таран лбом дверей, скольжение по накатанному насту.

Подняв голову, Чума исторг фонтан крови. Гнев вскипал подобно воспламенившемуся на дорожном горизонте солнцу.

«Эффектный фокус с женской оболочкой…»

Свора уже вышла из бара, окружила, и клокочущая в них необузданная ярость грела морозный воздух.

Чума встал. Капли бесценной крови шипели на снегу и испарялись, не оставляя и следа. Он встряхнул сломанной рукой – громко щелкнул сустав, вернувшись на место. Длинный язык слизал всю кровь с подбородка. Вогнутая вовнутрь грудина расправилась. Вдох – подвинулась переносица, и вновь лицо обрело черты античных богов.

— Я так понимаю, - произнес Чума, отряхивая руку, - вы меня не услышите?

Никто из шестерых случайных посетителей бара не отозвался.

— Что ж… назидание вашим грешным душам: безвозмездных желаний не бывает.

Шестерки по-гиенски захохотали, хотя навряд ли во эйфории понимали смысл слов.

Давно Первый Всадник не отдавался страсти пыток, уже позабыв, какое упоение получал от человеческих мук, танцуя на костях во время черного пира. Тогда Голоду тоже досталась солидная порция, теперь же Чума спляшет и на ее костях.

Взгляд метнулся к молодым пижонам. Виски в их организмах хватило бы на две смерти – здоровье еще не подорвано, жизнь крепка, но это не помешало растворить печенки всех троих в алкоголе. Пара минут агонии – три кубка пленительной мощи.

Главы семейств ринулись на жертву вдвоем. Завоеватель сжал их кулаки в своих ладонях, и оба закричали, как некогда надрывали глотки солдаты на операционных столах полевых госпиталей. Сначала осыпались ноги, и оба мужчины упали на колени. Почернели носы, взбугрились и истлели лица. С раскрытых ладоней Чумы ветер сдул пыль лепры.

Последний пес загородил собой парадный вход.

— С дороги, если хочешь жить.

Человек дрожал, но упрямо качал головой. Приворот уже почти утратил силу, но инстинкт самосохранения еще не проснулся.

Чума медленно подошел к больному.

— Еще раз. Второго шанса не будет. Убирайся.

— Нет.

Подобное бесстрашие непобедимый воин ценил и уважал: такое бывает только у тех, кто уже когда-то принимал смертельный приговор.

Чума ласково прикоснулся к щеке человека, вздрогнувшего, но не отступившего; улыбнулся.

— Ты ведь со мной знаком, не так ли? Знаешь мою свирепость. Жаль, что твои старания напрасны. Что она исполнила? Дала отсрочку? Облегчила боль?

— Избавила от страха.

— Правда? Нет, не избавила. Она только усилила твою жажду жизни. Но оно того не стоило.

Чума зажал рот смертного, но даже сквозь пальцы просочилась смесь крови и легких. Глаза приговоренного раба закатились, диафрагма втянулась под ребра. Из носа полилась гниль – все, что вдыхал курильщик в течение жизни, недолгой и беспечной. Даже последний вдох не был потрачен. На крыльцо упал смрадный труп.

Чума испил коктейль, оставшийся на ладони. Среди унылого песнопения ветра послышался шелест перьев. Взвихрилось в матовом свете утра снежное волшебство. Рядом с тенью Всадника вытянулись нечеткие крылатые силуэты.

— Проваливайте, - бросил им, не оглядываясь, Чума.

— Она нарушила правила.

— Не вмешивайтесь. Это личное.

— Наша обязанность…

— Я сказал – проваливайте! Если не хотите попасть под горячую руку…

Договаривать не пришлось. Безропотность заступников невинных душ немного охладила пыл. Когда Завоеватель снова открыл дверь, к нему вернулось хладнокровие. В углу зашелся в предсмертных хрипах проигрыватель.

— «…Riders on the storm

Into this house we're born

Into this world we're thrown

Like a dog without a bone

An actor out on loan

Riders on the storm…»

Зал был пуст. Меченные рубашки карт пестрели заплатками на полу, как лоскутки разорванного мира абстрактов.

— Ну? Договор есть договор!

Голос из-за кухонных дверей. Голос Голода.

В мысли закралось подозрение. Кто вообще мог пойти с этой мерзостной тварью на сделку?

Появление Всадника было ожидаемо для всех троих: нервничавшей официантки и двух мрачных типов в офисных костюмах. Чума ничего не мог прочесть – словно их души говорили на другом языке.

— Вы видели, на что он способен, - не успокаивалась Голод. – Так чего вы ждете?

Она протянула к незнакомцам руки, показывая запястья, на которых высветились оковы – цепочка прочных знаков.

Чума не отрывал взгляда от восковых безразличных лиц. От мужчин разило нерушимой властью – этот запах был знаком Всаднику.

— Кто вы такие?

Механические глаза оценивающе рассматривали бродягу. До таких технологий человечеству еще было далеко. Жизнь в этих телах – симбиоз божества и машины. Человек, но в совершенно иной ипостаси.

— Это не имеет значения, - произнес один из богов и схватил Чуму за руки. Другой коснулся запястий Голода. Цепочка символов из древнейшего языка разомкнулась и закрепила печать на руках маршала Апокалипсиса, мгновенно почувствовавшего непреодолимую слабость.

Если бы он мог заболеть, то недуг тут же изуродовал бы его тело. Если бы бродяга мог обезуметь, мысли превратились бы в те самые лоскутки-карты. Если бы он мог умереть, то тлен уже уничтожил бы его.

Чума осел на пол, глядя на мерцающие кандалы. Слух разрезал высокий смех сестры. Перед глазами из тумана возникло ее лицо.

— Ну, и кто теперь повелитель? Ты недооценил меня, брат. В упор не разглядел подвоха.

— Что ты наделала…

— Я продала тебя в обмен на свободу. Теперь твоя очередь чахнуть на привязи. В лабораториях, в больницах – не мое дело. Я же говорила – уже все готово.

Ее смех еще долго истязал слух, даже когда отзвуки шагов унес беспокойный ветер. Подчиняясь неумолимой чужой воли, Чума слепо следовал в глухую тьму, и его терзало одно всепоглощающее желание одержать победу над пленившими самого Завоевателя.