Ганс

Земляники у нас много.

По раннему лету мы с Гретель собираем полные туески, да один относим маме.

Мама хвалит, гладит по голове:

—Молодец, Ганс, — это она, значит, мне.

—Молодец, Гретель! — это она, значит, Гретель говорит.

И что за радость лакомиться земляникой, сидя на залитой солнцем полянке, под самый вечер! Живем мы особняком, места у нас тихие, потому и не страшно маме нас отпускать. Земляника красная, румяна, спелым боком к солнцу поворачивается, одно удовольствие запускать в туесок ладонь, поднимать ягоды в горсти, и склевывать по одной, точно птичка — это Гретель так делает, а я на нее любуюсь.

Я же люблю просто горстью в рот закинуть, ледяной водицей из ручья запить, и так хорошо на сердце становится сразу, особенно если солнышко припечет!

А потом можно и поспать.

Прямо на полянке завалиться, куртки под головы сложить, и дремать под мягким теплом, а если дождик вдруг пойдет — так он нас и разбудит. Дождик нам не страшен, но мама всегда просит дома быть: вдруг гроза? Мы тогда куртки похватаем и домой побежим.

Маме земляники отнесем.

Она ее тоже любит.

Когда по весне на реке начинается ледоход, мы с Гретель тут как тут. Речка у нас бурная, течение быстрое, любо-дорого посмотреть, как льдины друг о друга бьются, соперничают за остатки тающей с каждой секундой власти над водой. Долго можем сидеть, целые часы.

Куртки на снежок постелим — вот и не мерзнем. Гретель все венки из подснежников плетет, много штук уже сплела. И мне тоже! И ничего зазорного нет, чтобы в таком венке ходить.

И маме такой обязательно подарим, когда домой вернемся и будем пить чай из горячих лечебных трав, чтобы от хворей уберечься.

Но пока мы домой не спешим, все на льдины смотрим, а Гретель вдруг венок берет и спускается ниже к воде:

—Дай, — говорит, — Подарок сделаем речке! А то что она круглый год без подарка?

И в самом деле, что это она?

И вот мы с Гретель прыгаем на самом берегу, по щиколотку проваливаясь в грязь, шумим, руками машем, спорим в голос, выбрать не можем — какую льдину короновать, какую царицей сделать?

И вдруг — гля! — течение несет льдину столь прекрасную, что иначе как царицей, ее и звать не следует! Точно стекло разбитое на воду легло, плотная, прочная и совершенно прозрачная, лишь немного снегом по краям промазана

Ах, хороша льдина!

—Ее коронуем! — решаю я.

—Ей венок подарим! — вторит Гретель и с размаху кидает венок.

А он попадает прямо на льдину, но соскальзывает!... И вижу я, как его в речку уносит.

Тут же глаза Гретель наполняются слезами, ну все, думаю, примета плохая. Исправлять надо. И как был — в речку бросился. Мелкая речка-то, чего сложного?

Зато льдина теперь красивая, плывет дальше, царевна, и другие льдины ей дорогу уступают. На исходе ледокола нашли свою царевну, праздник, красота.

А я не мерзну.

К тому же мама дома меня травами горькими отпоит, пока мы с Гретель будем смеяться и рассказывать ей, как льдину короновали.

Мама нахмурится, конечно, но это только для вида.

Ей же мы тоже венок сплели.

Ну, Гретель сплела.

Но я рядом сидел.

Так что, выходит, все же вместе.

В школу мы с Гретель ходим к старой Эльзе.

Живет старая Эльза в самой чаще густого леса, и идти туда путаными тропами надо, потому мама всегда дает нам с собой краюху хлеба, чтобы мы, значит, с голоду не умерли, если заблудимся. Или еще для чего — кто там мать разберет?

Мы же не терялись никогда.

В нашем лесу все очень просто. Это чужакам страшно.

Но чужаки и цвергов боятся, и старую Эльзу…

Цвергов и старая Эльза боится.

У нее дом темный и дверь дубовая, вся знаками изрезанная. Она нам объясняла: то руны защитные, чтобы ни одна нечисть, ни один цверг лесной или дух речной, значит, порог ее дома не переступил.

Очень уж боится старая Эльза всякую нечисть! Хоть сама с птицами разговаривает денно и нощно. Но она нас учит и чтению, и письму, и манерам разным.

Мать обмолвилась раз, что в старину Эльза чуть ли не во дворце жила, да вернулась потом. А почему, с чего, — то уже никто не знает, то неведомо никому.

Старая Эльза выносит во двор большую красивую книжку с картинками, садится на скамеечку у крыльца, открывает на какой-нибудь странице, и мы с Гретель читаем, а потом пишем на грифельной доске белым мелом то, что прочитали.

Так и учимся.

Мы уже почти все буквы знаем, и умеем читать слова.

Гретель мечтает однажды на ярмарку поехать в большой город, и все-все вывески читать. Я бы тоже хотел, но знаю, что тому не бывать. Не любит мать большие города и ярмарки, а самим сбегать — нехорошо. То мать волноваться будет, а мать волновать нельзя.

Да и Гретель в большом городе небезопасно будет.

Там, говорят, люди хитрые, лживые, верткие да расчетливые, обманут за милую душу, а у Гретель-то душа самая что ни на есть милая. Гретель добрая, и доверчивая, ее даже звери лесные любят.

И старая Эльза любит.

Я думаю даже иногда, что она со мной из-за Гретель занимается. На меня она уж больно злобно косится порой.

Но тут ведь как: мы с Гретель вместе и ничего не знаю.

Не бывает иначе.

Все-таки спросили у мамы на исходе лета, под Яблочный спас:

—Мама, почему бы нам не поехать в большой город на ярмарку? Там ведь веселье, говорят!

—Песни, говорят! — вторит мне Гретель. — Танцы, говорят!

—Хватит и здесь вам песен и танцев, — отмахивается мать, а потом достается свою губную гармошку и как заведет мелодию задорную!

Тут уж мы с Гретель пляшем!

Как задорно пляшет Гретель! Тут словами не описать! Глаза у нее горят, щеки румянятся, как она прыгает, как выставляет ножку! Одно заглядение.

Жалко что, мне не может Гретель так на ярмарке поплясать.

Но может и к лучшему то, — не хочу я, чтобы чужие на Гретель пялились. Люди в городах, говорят, без добрых намерений живут.

А раз Яблочный спас на дворе, так мать приготовит пирог — из яблок и трав, и мы несем кусок пирога старой Эльзе, и оставляем у порога, так-то ее дома нет, а в дом мы не заходим, не тянет нас.

—Видно, гуляет где-то в лесу, — говорит Гретель.

—Значит, и нам гулять пора, — отвечаю я.

И мы гуляем по лесу, и танцуем, и пляшем — так, как мать на гармошке, я не умею, зато у меня флейта есть из ветви орешника, я ее сам сделал. Так что Гретель может вдоволь плясать на любой лесной полянке.

Вот так, в общем-то, мы и живем.

Иногда думаю — хорошо было бы через мост перебежать, а там через поле, — и до города добраться. Может, и один сбежал бы, на денек, никто бы и не заметил, да кабы не Гретель.

А Гретель я с собой звать все-таки не решусь.

Я ее защищать должен. От всех.

Мама говорит, нас не любят.

Мама говорит, все готовы нас обидеть, потому и живем в стороне от всех.

Я не знаю, так-то или не так, но рисковать понапрасну не буду. Вот подрасту, возмужаю, тогда и разузнаю что к чему.

А пока мы с Гретель жарим каштаны на костре, и ничего мне больше не надо.

Гретель смеется, и ветер ерошит ее волосы, а они светятся на солнце, а солнце падает за горизонт, и… в общем, век бы смотрел.

—Почему Эльза боится цвергов и духов реки? — спрашивает Гретель.

—Не знаю, — говорю. — Их многие вообще боятся.

—А ты, — спрашивает Гретель, — боишься?

—Я, — отвечаю, — вообще ничего не боюсь.

—Ну и я с тобой ничего не боюсь! — смеется Гретель, а потом мы гуляем до самого утра.

Туман такой густой, молочно-белый, кажется, можно в ладонь схватит и в кармане домой унести.

Мы с самого утра бродим в тумане у реки и играем в догонялки. В тумане легко спрятаться, схоронился за камнем — и вот Гретель уже зовет:

—Ганс! Ганс!

А я тихо сижу, а потом перебегаю за ее спину… Оп! Поймал мою Гретель!

—Что ты, Ганс, разве так играет? — смеется Гретель, и сама бежит прятаться.

И вот уже я ее ищу.

Вдруг чу! — кто-то по мосту прошел, да на поле наше вышел. Это ж давно такого не было, чтобы кто-то к нам прокрался в тумане.

Вдруг ворог какой?

Из города сюда мало кто ходят.

Приметы у них дурные, про текущую воду. Дураки они там, в городе. Лучше речки нашей, да полей, да тумана, да земляники и сыскать нельзя!

А вот гость по землянику нашу да пожаловал….

Мы с Гретель играть перестаем, за камнями у реки таимся, смотрим. Кто там пришел такой?

Страшный, ужас. Гретель от испуга тихо вскрикивает, я ей рот рукой зажимаю, чтоб не заметил нас пришлый. Да присматриваюсь хорошенько.

Ох, такого не видал раньше. Ноги — что деревянные копыта, два жгута соломы с головы свисает из-под острый ушей!

Жуть берет!

А чуть пожарче стало, так уши-то оно и сняло! Знать, то шапка была! А солома на голове осталась.

—Это из города! — испуганно шепчет Гретель.

—Землянику нашу красть! — возмущаюсь я.

Даже не знаю, чего обозлился так. Может, приди кто красивый — такой, как Гретель, — Я бы с рук спустил. А тут страшилище жуткое, что твой цверг, Гретель напугавшее!

Никому нельзя Гретель пугать! Вот.

Потому я как выскочу из-за камня, как побегу сквозь туман — да прямо на лужайку, да прямо перед носом у страшилы выскочу…

Вот визгу было!

Она — то она была, вблизи видно что юбок много и губы красные — так кричит, так руками машет, что вся земляника из туеска наземь сыпется, да сам туесок рядом падает. Начала ногами по земле топтать, копытами деревянными всю ягоду перетоптала, да с меня все глаз не сводит.

Я на нее — она от меня.

Она вправо пытается шагнуть — так и я вправо иду.

Она влево — так и я влево.

Так и к мосту ее тесню.

—Неча! — кричу. — Неча тут землянику воровать! Наша земляника!

А она только вопит бессвязно, глазами лупает и ртом воздух ловит. Наконец, ступает копытищем своим на мост, за перила каменные хватается и вдруг как заорет что есть силы, я аж оглох на миг:

—Мамочка! Цверги!

Развернулась — и дай деру!

Я уж догонять не стал, вернулся, гляжу — Гретель сидит в траве, туман рядом стелится, что твой пес, землянику в туесок собирает, что не подавлено еще. Ягодка в туесок — две в ладошку, и ест, довольная, щурится, жмурится. Туман в ее волосах — точно лента невесты.

Точно не слышала ничего.

Сладкая у нас земляника.

Чистая душа у Гретель.

А я мимо иду и к реке. Смотрю, значит, то на свое отражение в быстрой весенней воде, то на Гретель, счастливую, всю в земляничном соке, то на домик наш, что под мостом стоит, и думаю растерянно: “Мамочка?... Цверги?...”

Вот оно как, а, Гретель?

Вот оно как…