Андрей Лакро

Сказка о бессмертии любви

Автор:
Серебрякова Елена Алексеевна
Сказка о бессмертии любви
Работа №251. Дисквалификация в связи с отсутствием голосования

ЧАСТЬ 1

Живет ли любовь после ее смерти? Справедливо ли то, что любовь вообще умирает?

Раньше я никогда об этом не думал. Я считал себя выше слезливых рассуждений о любви. Но все мы однажды переступаем эту грань принадлежности или ненадобности любви – каждый в свою сторону. И однажды, глядя на вечный огонек свечи, мы поймем, что все делали не так. Но осмелимся ли это исправить?

Мне было двадцать. Я был обычным парнишкой, мой мир был плоским и скучным, а развлечения я находил в силу своей глупости. Следуя за друзьями, я делал все, что делали они. Я был в той стадии возраста, когда статус был самым важным аспектом студенческой жизни. Но я даже не понимал, что моя репутация была хороша лишь в пределах моей далеко не хорошей компании. И, чтобы не прослыть занудой, я пробовал все, что мне предлагали и считал, что такой и должна быть юность – дикой и беспризорной.

Но у меня был и собственный интерес – писательство. Писал я редко, выбирая писательству веселье, но бумага всегда была моим лекарством – каждый раз, когда на меня наваливались проблемы – ссоры с родителями, потеря друзей, почти исключение из университета, за поступление в который я бился так долго, будучи еще не испорченным обществом – я начинал писать. Так я и заработал привычку брать вдохновение из негативных эмоций.

Это произошло в уставший сентябрь, когда листья едва начали опадать, но уже шуршали под ногами. Была приятная сухая осень, лишь безмятежная прохлада шла от земли. Во всем чувствовалась легкая меланхолия и усталость, солнце истомленно светило свои последние ясные дни, ленясь пробиваться сквозь листья.

Это был мой четвертый год в колледже. Жизнь немного сбавила свои обороты, и началась привычная рутина: сессии, лекции, домашние задания. Мы вернулись в знакомые стены, но во всех нас еще горели воспоминания о бурном лете, мы стали старше, кто-то отрастил волосы, кто-то решился носить очки, но все мы скоро снова должны были привыкнуть друг к другу.

Все было привычно и обыденно, пока однажды я не свернул не в тот коридор, позабыв о преподавателе литературы, с которым я должен был обсудить мое эссе.

Свернув за угол, я попал в освещенный ослепительно сочным солнцем коридор. Когда сквозь свет очертания предметов стали ясными, я увидел фигуру, уверенной походкой она шла мне навстречу, неминуемо приближаясь… И тогда я разглядел ее.

Она была сказочно красива. Пшеничные прямые волосы струились по плечам, пронизанные рыжими лучами солнца. Всем своим существом она излучала уверенность и независимость – гордо поднятым подбородком, благородно расправленными плечами, слегка надменным взглядом. Она остановилась передо мной, устало подняла веки и взглянула на меня из-под ресниц. Ее взгляд был преисполнен грусти. Живой и бурлящей, как океан. Но, прежде чем утонуть в нем, легкий блеск тронул ее глаза.

- Как пройти к мистеру Шталю? – пропела она.

Я растерянно вспоминал, где нахожусь, завороженный ее неземной красотой.

- Прямо и... направо.

Она наградила мою смущенность обворожительной улыбкой и, едва задев мое плечо, исчезла.

ЧАСТЬ 2

На следующий день мы снова столкнулись в коридоре. Но все, что мы успели сделать прежде, чем толпа унесла нас в разных направлениях, – обменяться неловкими улыбками.

Представьте, что мы оставляем своих призраков во всех местах, где когда-либо бывали. В каждом из них живут наши призраки – сгустки света и воздуха, звука, остаточные явления нашего присутствия, а если уж мы оставили в этом месте частичку себя – выпавший волос, эпителий, отпечаток пальца, – то призрак навсегда укореняется в этом месте. И этих призраков тысячи, они тесно толпятся в этих местах, создавая воздух, которым мы дышим.

Мне долго приходилось довольствоваться лишь ее призраком. Я так и не знал ни ее имени, ни курса, на котором она учится, что уж говорить о большем.

Пока однажды случайно не услышал одинокую мелодию, доносящуюся из музыкального класса. Она была настолько красива и чиста, что я просто не мог пройти мимо. Я притих возле двери и прислушался.

Музыка затягивала меня в свое мелодичное течение перебором струн… Кажется, виолончели, легким скрипом смычка, лишь оживляющим гармонию.

Когда музыка достигла своего пика, и, казалось, не могла быть еще волшебнее, в нее влился дивный сказочный голос. Я замер в восхищении, голос манил меня, словно русалка на дно, зайти в класс и стать еще ближе к нему.

Я повернул ручку и толкнул дверь.

Игра на секунду стала тише, будто девушка, сидящая ко мне спиной, проверяюще прислушивалась. Но, несмотря на опасения, она продолжила петь. Теперь я прочувствовал ее голос сполна, между нами больше не было никаких преград, кроме хрупкой бесшумности, которую я должен был соблюдать.

Ноты плавно утекали сквозь струны, заставляя ее голос уходить то в тонкие высокие ноты, то в приглушенные низы. Ее пение было настоящей магией.

Но мой телефон предательски зазвонил, нарушив правило беззвучности, игра прекратилась, пение оборвалось. И тогда она обернулась. Это была она. Ее волосы каскадом рассыпались по плечам, я, пойманный на месте преступления, не знал, куда себя деть, мое напряжение, казалось, было осязаемым.

- Ээ…Я…Просто… – начал я, но остановился, не заметив на ее лице возмущения.

С минуту мы стояли молча.

- Хочешь, чтобы я продолжила? – будто прочитав мои мысли, снисходительно спросила она, на что я лишь согласно кивнул и сел на придвинутый стул рядом с ней.

Она, едва помедлив, начала играть. Зазвучала знакомая мелодия, и я знал – 3 аккорда, и я снова услышу ее голос.

***

- Так ты учишься в музыкальном классе? – наконец спросил я, когда она закончила.

- О, нет. Я учусь на третьем курсе биологии.

- Да? Я – на четвертом!

- Вау. Я Элизабет, – сказала она и приветливо протянула мне руку.

- Джейс, – она была мягкой и нежной на ощупь, что казалось несовместимым с такой мастерской игрой на струнах.

- Приятно познакомиться, – улыбчиво сказала она и слегка наклонила голову набок, опустив взгляд. Улыбка на ее лице медленно потухала в задумчивости, и я снова решил привлечь ее внимание.

- Где ты научилась играть?

Она растерянно подняла взгляд, будто уже и позабыла обо мне.

- Мой отец научил меня еще в детстве, – вдруг она резко подняла руку и взглянула на часы. – Совсем забыла! Извини, мне, похоже, пора идти. Увидимся!

Она убрала виолончель к остальным инструментам, закинула рюкзак на плечо и, подарив мне еще одну улыбку, оставила одного.

ЧАСТЬ 3

Шло время, и с каждым днем мы становились ближе. Теперь я знал о ней многое: увлечения, любимые вещи, предпочтения и хобби. Но я так и не знал ничего о ее прошлом. Возможно, оно было обычным и заурядным, таким, что вспоминать о нем было бессмысленно, возможно – неприятным и отвратным ей, как и прошлое многих людей, а возможно – даже опасным и криминальным, ведь каждый раз, когда я пытался у нее об этом спросить, в ее глазах проблескивал страх и волнение, прежде чем она переводила тему. Но загадка ее появления лишь подогревала мой интерес к ней и ее тайнам, которые я непременно собирался узнать.

Моя привязанность к ней росла с каждым днем, и однажды мне хватило смелости пригласить ее на свидание.

Я выбрал лучший в городе ресторан, заранее заказал столик и продумал буквально каждую свою реплику, так что когда она согласилась, я был во всеоружии. Мое волнение росло обратно пропорционально уходящему неизбежно быстро времени.

И вот настал тот день.

Я забрал ее из дома, она вышла в потрясающем пальто, сразив меня наповал своей красотой.

За весь вечер между нами не возникло никаких неловкостей – мы непринужденно беседовали, веселились, и у меня даже не вызывало ожидаемых затруднений делать ей комплименты.

После ресторана мы прогулялись по парку, она довольно кружилась в листве, словно маленькая девочка, и даже научила меня плести венки из веточек и листьев. Ее руки, будто случайно, касались моих, когда она вплетала очередную веточку в мой неумело слепленный венок.

Ее глаза искрились, когда я находил в себе смелость осторожно прикасаться к ней. Кажется, именно в тот день она по-настоящему влюбилась в меня.

Начало по-осеннему рано темнеть, и мы перешли в небольшую, увитую мертвым плющом беседку на окраине парка. Там она мечтательно рассказывала о грандиозных планах на будущее, в которых я наивно хотел быть.

Вечер закончился в девять, когда я отвез ее домой. Она жила одна на окраине района в маленьком аккуратном домике. Она попросила меня проводить ее до крыльца, потому что боялась соседской собаки, которая часто срывалась с цепи.

Я любезно проводил ее, предложив свою руку, и мы остановились на уютном крыльце, укрытом густыми ветвями. Прямо возле него рос старый клен, и весь дощатый пол был усыпан его семенами.

Мы продолжали стоять, держась за руки, и, когда пауза затянулась, я осмелился на отважный шаг – легким движением я приподнял ее лицо за подбородок и наши губы соприкоснулись.

ЧАСТЬ 4

С того дня события начали развиваться удивительно быстро – я не заметил, как прошли какие-то два месяца, и мы стали парой. Но я не мог не заметить пришедшего вдохновения. Я стал писать намного больше, и тексты были действительно хороши, даже сквозь призму самокритичности. Я перестал писать циничные и грустные истории – меланхолия, что прежде была неотъемлемой частью моих сочинений, бесследно испарилась. И все мои истории теперь были со счастливым концом.

Я почувствовал то, что раньше считал далеким и непостижимым, – счастье.

Я будто вернулся в свои беззаботные шестнадцать: улыбка не сходила с моего лица, переменяясь лишь волнительным предвкушением перед встречей с ней, я перестал спать по ночам, вспоминая ее потрясающие глаза, и снова начал писать стихи, про которые забыл еще много лет назад.

И все, чего я мог желать, – это чтобы наше счастье осталось с нами навсегда.

Учебные будни проходили приятно быстро рядом с ней. На улице стоял праздничный декабрь, и, когда учеба уходящего года подходила к концу, нам сообщили о январской практике на недалеком севере. Это была первая крупная выездка с целью изучения геологии, которая входила в курс третьего и четвертого года обучения. Мы были только рады предстоящему приключению и возможности пропустить скучные пары.

Наступили долгожданные рождественские каникулы, и до экспедиции оставалось две недели.

Рождество мы провели вместе. Тогда я впервые разрешил себе представить, что это и есть наша будущая семейная жизнь: разогретый камин в моей гостиной, скромный стол и приятный рождественский уют под одним на двоих клетчатым пледом.

В ее глазах мечтательно отражались огни гирлянд, когда она загадывала свое новогоднее желание. Но я даже не смел загадывать – она уже была всеми моими исполненными желаниями.

Каникулы прошли неизбежно быстро, и вот я снова продирал глаза нечеловечески рано. Настал день выезда. Нас ждали десять часов в автобусе, а после всю группу должны были расселить в девяти туристических домиках-коттеджах с двумя спальнями.

Я наспех собрал вещи, пожалев, что не сделал этого с вечера, и поехал за ней. На часах было 9:40, когда мы приехали, и мы едва успевали на автобус. Все утро за нами тянулось какое-то тревожное молчание, но оно тут же испарилось, когда мы встретились с одногруппниками. Я ненадолго выпустил ее руку из своей, и мы разошлись по своим компаниям. Все с предвкушением говорили об экспедиции и гадали, чем именно мы там будем заниматься.

Мы приехали уже за полночь. Снег отражал свет тысячи звезд холодного северного неба, и земля, казалось, светилась. Последние два часа дороги она уютно спала на моем плече. Всем своим видом она излучала безмятежное спокойствие, заставляя меня чувствовать себя ее настоящей опорой, что заметно повышало мою самооценку рядом с ней.

Нас поселили в один коттедж, там уже ждал заранее приготовленный перед нашим приездом ужин. У нее были усталые сонные глаза, когда она равнодушно глянула на остывший чайник в маленькой кухоньке. Она сказала, что не хочет есть, и я отпустил ее спать. Увидев тонкую щель, будто нарочно оставленную для меня, я предельно тихо вошел в ее комнату, склонился над ней и поцеловал в лоб, словно маленькую девочку. Укрыв ее повыше одеялом, я беззвучно ушел.

Я устал настолько, что уснул с включенным светом. Засыпая, я чувствовал нарастающее беспокойство, каждый шорох слышался мне оглушительно громким, перед глазами вставали искаженные уродливые фигуры, пробирал то холод, то жар. Несколько раз за ночь я проваливался в то навязчивое ощущение падения, и каждый раз оно сопровождалось эхом пронзительного женского крика.

Северное утро оказалось очень тихим и незаметным. Сквозь занавески не пробивались привычные полуматовые лучи, будто пропущенные сквозь мутное стекло.

Я выглянул в покрытое узорами инея окно: на земле лежал неподвижный снег, в воздухе висели левитирующие снежинки. Небо было затянуто густыми облаками и напоминало белый лист бумаги.

На часах было четыре утра, и четыре часа оставалось до встречи с группой. Я чувствовал непонятную безысходность, невозможность покинуть это место: практика больше не казалась мне веселым приключением, скорее – приближающейся бедой. Меня мучало неприятное предчувствие, в горле скреблась тревожная тошнота.

И в то утро я снова, как никотинозависимый зажигает сигарету после долгого сдерживания себя, вернулся к черпанию вдохновения из негативных эмоций. И три часа, пока она не проснулась, я писал, писал, писал…

***

- Доброе утро, – сказала она, стоя в дверях моей спальни, пока я, скрючившись над столом, лихорадочно трясся, записывая свои неразборчивые мысли. Я обернулся и заметил на ее лице смесь беспокойства и отрешенности.

Ничего не сказав, она исчезла в коротком коридоре. Все утро мы провели в молчании.

***

На этот раз нам раздали машины и карты с отмеченной точкой встречи. Это было задание на ориентирование, но на самом деле ориентироваться было практически невозможно – словно в пустыне, везде были одинаковые холмы снегов, изредка встречались флажки определения уровня снега, и лишь они помогали не потеряться совсем. В машине нас было четверо: я, она, Люк и Брайс. Брайс был за рулем, но признаюсь, водителем он был никудышным – нас по его вине чуть не занесло в кювет, и мы дважды застревали в снегу.

Снегопад мгновенно закрывал следы шин, и мы даже не понимали, что ездили кругами, пока нам не позвонил мистер Шталь, сообщая о нашем опоздании. Он сказал нам выйти из машины и разделиться по два человека. Одни – охраняют машину, чтобы не потерять ее в безликих холмах снега, другие – идут на разведку.

«Охраняй свою даму», – шутливо сказал Брайс, и они с Люком ушли в снега.

Мы вышли из машины и наблюдали, снег неизменно летел и летел, ее щеки покрывались морозным румянцем, руки без перчаток, которые она капризно отказывалась надевать, покраснели и стали сухими.

«Я спущусь с холма», – сказала она, но я не хотел ее отпускать. Мое сердце резко укололо холодом, и я испугался. Испугался.

Прежде, чем я успел что-то возразить, она исчезла.

Я со всех ног бросился за ней, чуть не упав, съехал с холма. Она стояла внизу, сделав из красной руки козырек от летящего снега, осматривала местность с таким серьезным и великим видом, будто изучала территории собственного королевства.

«Ничего не случилось», – подумал я и выдохнул. Снег продолжал сыпать в глаза, ветер – царапать кожу.

Она обернулась, заметив меня, ее рот приоткрылся с вдохом, с губ вот-вот должны были слететь слова…

земля под ней провалилась, затянув ее за собой.

Под ней всплеснулась вода, она закричала и начала карабкаться, будто щенок в бочке, цепляясь за острый лед, каждый раз оставляя на нем кровавые пятна.

Я бросился к ней.

Она скулила, в ее глазах разбивалась надежда, заставляя сосуды трескаться, как тонкий лед, когда я в панике метался вокруг.

Лед был слишком тонким, грозя треснуть в любом месте. Я боязливо ступил на полупрозрачный лед максимально близко к ней, слыша собственное сердцебиение. Все звуки вокруг были будто приглушенными, даже ее крик отошел на второй план. Я боялся не смочь ее спасти, наши жизни были хрупки в тот момент, как отцветший одуванчик на ветру.

Я схватил ее под руки, но она выскальзывала, словно мокрый изворотливый котенок, из моих рук. Когда мне удалось ее вытащить, она была белее снега, губы беззащитно тряслись, а тело расслабилось, будто было не в силах больше бороться с холодом.

Мокрая одежда увеличила ее вес вдвое, и я, превозмогая встречный ветер и силу притяжения, карабкался обратно на холм.

Плотно закрыв дверь машины, включив печку на полную мощность, я снял с нее промокшую куртку и ботинки, укрыл ее своим пуховиком и, не зная, что делать, принялся греть ее ледяные руки теплом своих.

От испуга меня бросило в жар, и мы стали полностью противоположны: кровь в моих жилах закипала, тем временем как в ее – застывала.

Жизнь медленно покидала ее, заставляя меня смотреть на это.

Ее дыхание было переменным – она то начинала дышать, то снова переставала.

С каждой секундой ее кожа становилась холоднее и синее, вены болезненно выделялись фиолетово-розоватыми жилками, кровоток, казалось, наоборот усиливался, заставляя их пульсировать. Любое колебание ее тела я расценивал как признаки жизни и надеялся, до последнего надеялся…

Она начинала дышать… и снова переставала…

ЧАСТЬ 5

Но она умерла на моих руках.

Ее взгляд не застыл многозначительным, с губ не слетело ни прощания, ни признания в любви. Она ушла неожиданно для самой себя. В какую-то секунду она замерла, застывшие фиолетовые губы перестали трястись, и глаза стали стеклянными. Ее рука мертво выскользнула из моей.

Снег неизменно продолжал идти.

Когда вернулись ребята, она была мертва уже час. Я не знал, что мне делать – я не мог оставить ее, я не мог позвонить – у меня даже не было телефона. Поэтому я целый час сидел в машине, безнадежно оплакивая ее мертвое тело. Но я так и не осмелился закрыть ей глаза. Во мне горел блеклый огонек надежды на ее аномалию. В критических ситуациях мы всегда начинаем надеяться на сверхъестественное, когда затуманенное сознание стирает рамки реальности. Но остаточное явление жизни рассеивалось в ее глазах, заставляя их покрываться безжизненным льдом.

Я помню отвратно испуганное лицо Люка – он был первым, кто увидел ее такой. Помню, как он в смятении расспрашивал меня о случившемся, а я, онемевший от боли и страха, даже не пытался что-то ответить. Потеря ударила прямо в сердце, пронзив его насквозь и разорвав пополам.

С каждым его словом воспоминания становятся все размытее, пока не покрываются белой пеленой на моих глазах.

***

Я долго не мог принять, что ее больше нет.

Мне всюду мерещился ее голос. Иногда даже смех. Я привычно ощущал тепло ее руки в своей, иллюзорно сжимая собственное пальто. Запах ее духов, чудом сохранившийся на моей футболке, дымчатым воспоминанием ускользал от меня, словно его и не было. Я боялся, что забуду ее. Забуду такие мелочи ее бытия, как запах ее волос, тепло дыхания, ее прикосновения, ее поникшие плечи, когда над ней нависает грусть, ее растерянный взгляд, когда она замечает меня впервые за день… и то, как несколько моих слов заставляют ее улыбаться.

Я боялся потерять это расплывчатое воспоминание, затертый образ ее уходящей фигуры. Перестать встречать ее во сне. Начать горевать по забытому образу, безликому мертвецу. Я боялся обрести бездумную горечь по трупу, за долгие годы разлуки ставшему незнакомым.

Но забвение необратимо наступало.

Пока она не стала мертва даже в моем сердце.

Тело становится скелетом за два года. Позже скелет разваливается на кости и может лежать так десятилетиями.

И когда она стала скелетом, я все еще был влюблен в нее. Когда она рассыпалась на кости, а вся звездная пыль рассеялась в них, я был влюблен в нее.

Но любовь ослабевала с каждым днем. Она утратила объект, стала рассеянной и слабой. Я всеми силами цеплялся за воспоминания, пытался оживить их, виня себя в своей неверности.

Но моя любовь умерла вместе с ней.

Но была ли она настолько сильна, чтобы гордо именовать ее любовью?

И тогда я понял – я был просто влюблен. Влюблен в тело, а утратив его, утратил и влюбленность, как всегда это бывает. В этом и есть главное отличие любви от влюбленности – влюбленность это лишь привязанность к телу, а любовь – преданность душе.

Но и любовь, увы, не всесильная магия, она, как и все в этом мире, подвластна смерти. В итоге, всесильна лишь Смерть.

Но Смерть отнюдь не справедлива.

Все мы проживаем определенное количество времени, отведенное нам. Но не факт что нам кто-то его отводил. Или не отводил.

Случайности, убивающие людей, не случайности. Или все-таки случайности. Мы никогда не узнаем. Мы имеем право только предполагать и верить в это. Иначе мир рухнул бы. Если бы мы знали законы смерти, мы догадались бы до их нарушения.

Для кого-то смерть – это конец, для кого-то – продолжение. Уверен, есть люди, считающие смерть началом. Но Смерть – это прежде всего потеря.

Мы все умираем. Но не все одинаково – в этом и заключается несправедливость смерти. Кто-то уходит во сне, а кто-то в страшных муках. Кто-то поскальзывается и падает замертво, а кому-то грудь насквозь пронзает кусок железа, ломая ему все ребра. Не все плохие люди умирают в агонии. Не все хорошие люди уходят, на прощание улыбнувшись. Все скорее наоборот.

Но как должна была умереть любовь?

Разве любовь не должна быть бессмертной? Разве не все легенды гласят, что любовь убивает, а не умирает?

И вот моя легенда.

Любовь обрела человеческий облик и спустилась на землю. Ее красота превосходила любую красоту, ее сила крылась в независимости, она, как русалка, привлекала пением, сказочной грустью, тянущей в ее бесконечную пучину в глубоком взгляде.

Любовь нашла жертву, ничем не отличную от других смертных. И привязалась к ней. Привязалась настолько, что сама почувствовала то, чем является. И небо наказало любовь, заставив вернуться обратно. Любовь оставила свое мертвое тело черстветь под землей. Но так и не показала своего настоящего лица.

Для жертвы любовь стала мертвой. Он не мог больше прикасаться к ней, не мог чувствовать ее человеческого взгляда на себе. Любовь оставила только боль в память о себе. Она вернулась на небо, обездоленная собственным явлением, продолжила свою работу – являться в жизни людей, делать их счастливыми и оставлять несчастными.

Она никогда не была настоящим человеком. Ее тело – всего лишь обманка. В этом секрет ее идеала. Когда не стало ее тела, для меня не стало ее. Ведь только благодаря телу мы способны проявлять эмоции души. И то, что наши души безвыходно заключены в одном теле, – не всегда плохо и не всегда хорошо. Мы неизбежно находимся лишь в одном месте и моменте, но этот момент мы можем прочувствовать всеми возможными рецепторами и повлиять на другие заключенные души. В этом волшебство наших тел, но в этом и слабость.

Теряя тело, душа теряет все остальное – другие тела, ощущения. А тела теряют душу, ведь души и тела пока не нашли единый язык.

И все, о чем пишут в книгах, – неправда. Все, о чем говорят истории, – бессмертие любви – все это сказки.

Все это сказки.

0
20:10
671
14:47
+1
«Я был обычным парнишкой» — убивать.
«Я был в той стадии возраста» — убивать.
«Писал я редко, выбирая писательству веселье» — убивать.

Черт, я, кажется, превращаюсь в толстую кису. Ладно, завязываем с этим, посмотрим, что хорошего есть в тексте.

А ничего. Простите, автор, возможно, я наступлю вам на что-то еще плохо зажившее, но… Не надо так писать о любви. Просто не надо.

А то я буду убивать. (почти не шутка)
20:38
+1
Живет ли любовь после ее смерти? после чьей смерти?
«яизмы», «былизмы» даже «ябылизмы»
лишние местоимения
глядя на вечный огонек свечи а с чего огонек свечи стал вечным?
хейлобобизмы
а тут где фантастика? что это вообще? сочинение на тему «Как я провел выходные»?
11:23
История разочарования. И фантастики нет.
Гость
11:37
В моих глазах разбивалась Надежда на хороший рассказ. Впечатление такое, словно читаешь текст, переведенный через гугл. Настоятельный совет автору — читайте много, читайте толстые книги.
Загрузка...
Маргарита Блинова

Достойные внимания