Нада и черничные холмы

Падать больно.

Алеш приземляется на спину, да так, что искры из глаз летят. На короткий миг есть только небо — синее, с проплешинами облаков — и крики неугомонных птиц.

С трудом он перекатывается на бок, чувствуя, как хрустит, вставая на место, шейный позвонок. Вдох. Выдох. Вроде жив. Будет ему уроком, что надо под ноги смотреть, когда спускаешься с крутого склона, а не галок считать.

Алеш представляет, как округляются глаза бабы Джанки и прижимается ко рту сухая ладонь. Хорошо, что она сейчас дома и не видит, как внук снимает с себя репейные колючки, осторожно поводит плечами. Меж лопаток растекается боль, но жить можно. Потихоньку он поднимается на ноги, отряхивает штанины. Приглаживает на макушке волосы и находит в траве слетевшую восьмиклинку. Запускает руку в карман — не рассыпались ли монеты. И письмо...

Оно лежит за пазухой. Свёрнутый вчетверо лист пожелтевшей бумаги, аккуратно обёрнутый бечевой. Письмо — причина, по которой Алешу надо попасть на другой берег реки, в Липицу. Там есть почтамт. И железнодорожная станция, мимо которой идёт состав, уползающий на юг, в Ксержин. К морю.

Алеш оглядывается через плечо: деревни за холмом не видать. Только желтеющая трава высотой по пояс тринадцатилетнему мальчишке и узкая тропка. Ямка, из которой вывалился камень-предатель, темнеет пустой глазницей. И надо ведь было на него наступить!..

— Убился?

Алеш вздрагивает. Стоило порадоваться, что никто не видел его позора, как из-за спины раздаётся девичий голос.

Девчонка стоит на берегу, смотрит на него из-под вскинутой ладони. Худющая, высокая — ростом почти с Алеша. Рукава платья закатаны до локтей, а острые колени в серых чулках, выглядывающие из-под платья, делают её похожей на кузнечика. Ветер треплет рыжую косу. На вытянутом, некрасивом лице, усыпанном веснушками, расплывается улыбка.

— Ну, что встал? Спускайся дальше, только осторожнее. Вон там обойди, — она машет рукой влево. — Тебе же в Липицу надо?

Алеш кивает. Послушно обходит горку и по пологому склону сбегает к причалу, где к колышку привязана лодка. Кроме девчонки — вокруг никого.

— А где дед Василь? — деловито осведомляется он.

— Я за него. Деньги есть? Забесплатно не вожу.

— А ты с лодкой-то справишься?

— А ты поможешь?

В голосе звучат лукавые нотки. Алеш не сразу находит, что ответить, и на несколько мгновений повисает тишина. Они продолжают стоять друг напротив друга: он на земле, она — на настиле из досок, глядя на него с высоты, но не свысока. Без вызова, но с живым интересом.

Девчонка не выдерживает первой. Веснушчатый нос забавно морщится, когда она прыскает от смеха.

— Да ты не бойся, я не кусаюсь. Дедушка просто дома лежит — так велел доктор Крайчек, пока лучше не станет. Подагра у него, — она вздыхает и тут же добавляет зачем-то, — у деда, не у доктора.

Теперь улыбается и Алеш.

Он силится вспомнить, видел ли её прежде, но за две недели, проведённые в Синече, он познакомился лишь с соседскими парнями. Водиться с девчонками было не то что зазорно — скорее, это они крутили носы и переходили на другую сторону улицы. Особенно Квета — единственная, кого он знал по имени, потому что о ней все говорили. Первая красавица на деревне, которая даже словом тебя не удостоит.

Новая знакомая на неё ничуть не похожа.

— Ах да, чуть не забыла! Я Нада. А ты?

— Алеш.

Она первая протягивает руку и крепко жмёт, по-мужски.

— Ну, забирайся, Алеш. Только монеты вперёд, у нас тут товарно-денежные отношения. Вернее, услугово-денежные. Хотя... чего я объясняю, ты же городской, сам понимаешь, на чём вращаются шестерни экономики.

Алеш хмыкает. Что рыжая девчонка умеет делать, так это болтать. Но что удивительно, её болтовня вовсе не раздражает и не кажется глупой.

Пока он устраивается на лодочной скамье, она рассказывает, как рада была баба Джанка приезду внука. Так рада, что новость незамедлительно узнала баба Фира — ещё до приезда. А то, что знает баба Фира, знает и весь Синеч. Вот так просто.

— Ты вёсла-то бери, не стесняйся. Это ж не обзорная экскурсия по Ксержинке и окрестностям. Хотя место здесь красивое — что есть, того не отнимешь. И истории тоже... — Нада вдруг хмурится. — Нет. Истории всякие бывают.

— Расскажешь? — Алеш бросает быстрый взгляд из-под козырька.

Стоит им отойти от пирса, как Ксержинка подхватывает ленивым течением. Здесь, на равнине, оно едва заметно, а в безветренную погоду гладь реки и вовсе напоминает зеркало — мутное, потемневшее от времени, но обрамлённое яркой зеленью берегов.

Как ни странно, боли нет. Алеш берётся за вёсла осторожно, но ушибленный хребет молчит — будто и не падал он вовсе. Размеренные движения не сразу, но совпадают с Надиными, и лодка начинает работать как единый дышащий механизм.

— Рассказать что? — она щурится от бьющих в лицо солнечных лучей, что припекают спину Алеша. — Весёлую сказку или грустную? А, быть может, страшную? Любишь страшные сказки?

— Кто же их не любит?

— Я.

И снова он попадает впросак.

— Почему? Это же просто истории.

— "Просто историй" не бывает, — она смотрит на него, как смотрят взрослые на маленьких. — Истории, они как семена. Разлетаются по свету — только и успевай собирать. Какие-то падают на камни и умирают нерассказанными, другие прорастают в чернозёме. Из одних рождаются дубы для срубов, из других — цветы на венок невесте. Из страшных историй вырастают сорняки, с которыми приходится бороться.

Она вздыхает.

— Ну ничего себе! — Алеш едва сдерживается, чтобы не присвистнуть. — Говоришь так складно, будто из книжки какой.

— Может, и из книжки. Книжки тоже из семян получаются — рано или поздно.

Нада смотрит в одну точку над его плечом, не мигая, и Алеш оборачивается.

— А что там? — сквозь прибрежные заросли видны колышки, то ли покосившиеся от времени, то ли изначально кривые. Внезапная догадка заставляет каплю пота скатиться по спине, когда Алеш понимает, что на берегу, вдали от погоста, стоит одинокая оградка.

— Я бы ответила, только...

— Что?

***

— ...только рыдайте потише. Ребёнка мне разбудите.

Сидящий напротив Нады мужчина утирает лицо рукавом и беззвучно всхлипывает. Совсем как маленький.

— И грести не забывайте, а то застрянем под вечер на середине реки.

Поправляя край одеяла, она крепче прижимает малыша к груди. В голосе Нады, сухом и не терпящем возражений, нет ни капли сострадания, будто слёзы взрослого её ничуть не трогают.

Некоторое время они плывут в тишине. Янош, стиснув зубы, налегает на вёсла, но стоит им скрыться за поворотом от течения, как плечи его снова вздрагивают.

— Если б только... — он давится словами. — Если б я мог его увидеть...

— И что? Что бы вы сказали?

— Прощения бы просил, — шепчет он совсем тихо. От стыда.

— И как же просят прощения отцы, что не доглядели за сыном? Не потому что больны, а потому что пьяны вдрызг? Отцы, которые забывают, что дитя оставлено на холоде, ожидаючи папку, еле волокущего ноги, чтобы помочь ему добрести до дома?

Нада смотрит прямо в душу — глазами синими, холодными. В первый миг по лицу мужчины пробегает сомнение: мол, кто ты такая, соплячка, чтобы я перед тобой отвечал, но затем оно тускнеет. Янош снова горбится. Съёживается в бесформенную тень от горя.

— Я ведь никогда его не бил. Ни по пьяни, никак...

— А, ну тогда можете гордиться.

— Я ведь помню, как держал его вот такого, — он кивает на младенца на руках у Нады, и слёзы снова начинают катиться по заросшему бородой лицу. — Братик твой?

— Не мой, — Нада качает головой. — Родная мать больше не может о нём заботиться, вот и попросила тётке передать. Та, говорит, семерых своих вырастила и этого сможет.

— Тихий он, — Янош шмыгает носом. — Мой вот Матейка орал не переставая. Бабку доводил до белого каления, да и соседям спать мешал по ночам. Это потом уже стал тихим — всё больше в себе да в школьной грамоте. Доктором мечтал стать, когда вырастет, учёным... как Крайчек этот приходящий. А я дурак был, не хотел его в город пускать. Всё думал, кто ж за хозяйством будет ходить, когда нас с матерью не станет, а поди ж ты...

— Теперь бы пустили?

На высоком лбу среди веснушек появляется морщинка. Нада хмурится: насмешки больше нет, голос её тих и серьёзен.

— Да. Пусть хоть за что-то... папку добрым словом...

Он затихает, не замечая даже, как светлеет закатное небо, очищаясь от туч. Как стихает ветер, когда лодка подходит ближе к пирсу. Там, на краю, стоит женщина — ждёт, протягивая руки, чтобы перенять младенца. А из-за спины выглядывает мальчик лет одиннадцати, чуть младше Нады.

— Матейка!

Нада едва удерживается в лодке, когда Янош спрыгивает прямо в реку. Бредёт по грудь в воде, загребает руками, проваливается, отплёвывает водоросли. Теперь всё зависит от него.

И от Матея, которому он посмотрит в глаза.

***

Алеш молчит.

И солнце уже не греет спину, когда он понимает, что Янош не просто утонул, но бросился в Ксержинку сам, раз могила осталась здесь, на отшибе. Вот только история — грустная ли? страшная? — никак не укладывается в голове.

Он открывает рот, чтобы спросить, но Нада оказывается быстрее:

— Смотри! Видишь заросли вон там? Это Черничные холмы. Они тянутся до самой Липицы и кончаются у оврага на краю села. Раньше межу переступали либо пьяные, либо отчаянные. Даже дети не ходили за черникой, когда поспевали ягоды.

— Почему?

Нада выдерживает долгую паузу. На бледном веснушчатом лице вновь мелькает тень улыбки.

— Из-за Зелёных Колпачков. Все местные верят, что под холмами обитает маленький народец, пришедший по тоннелям с той стороны Земли, — она понижает голос, наклоняясь чуть вперёд. — Говорят, что если пройти чуть дальше от берега и найти самый высокий холм, под ним откроется вход в подземное царство, полное сокровищ.

— Но это же сказки! — Алеш фыркает. — Неужели взрослые настолько верят в этот бред, что боятся за околицу выйти?

Нада пожимает плечами.

— Людям нельзя указать, во что верить. В холмах терялись всякие — и те, кто желал отыскать сокровища, и те, кто стремился доказать глупость "дедовых баек".

— Но кто-то же возвращался? Так не бывает, чтобы...

— Возвращаются уже другие, — она перебивает, не дав договорить. — Когда ты спускаешься вниз, под холм, ты либо проходишь испытание и Колпачки исполняют твоё заветное желание...

— Любое?

— Любое. Кто-то уносит с собой сокровища — сам понимаешь, в Липице таких больше ничто не держит, — а кто-то выбирает... не знаю даже, славу, любовь, долгую жизнь. Желания очень много говорят о человеке. А исполненные, они всегда меняют суть — в хорошую сторону или плохую.

— А в чём состоит испытание?

— Никто не знает. Те, кто оказывались "недостойны" просто исчезали. Или появлялись спустя годы, не помня собственного имени.

— Жестокая сказка, — Алеш морщится.

— За любопытство нужно платить. Как и за многое другое. Если требуешь чего-то — будь готов отдать. Если отдаёшь, то однажды получишь взамен.

— "И воздастся каждому по делам его"?

— Ого! — Нада делает то, чего постеснялся он сам: по-мальчишечьи присвистывает. — А вы, городские, не такие уж простофили!

Они смеются в голос, и Нада взвизгивает, когда пригоршня воды из-за борта оказывается на сером платье, растекаясь мокрым пятном.

— Ах, так! Не боишься, что я тебя за борт выброшу?

— Конечно, нет. Тут до берега рукой подать, меня Колпачки спасут, — он никак не может отсмеяться. — Как думаешь, они умеют плавать?

— Сомневаюсь.

Нада возвращается к вёслам. Взгляд становится сосредоточенным, будто не она заливисто хохотала минуту назад.

— А если серьёзно, что бы ты у них попросил?

— Тебе вот так запросто все желания выложить? — Алеш усмехается. — А как же узнать друг друга получше? У нас впереди половина лета.

Вот теперь он несёт околесицу. Неужели эта странная рыжеволосая девчонка, совершенно некрасивая, говорящая какими-то загадками, пришлась ему по нраву? Выходит, что так.

— А ты представь, что времени нет. Чего бы ты хотел больше всего на свете? Только не думай, отвечай!

— Ну-у...

— Ну же, скорее!

— Я бы хотел, наверное...

***

— ...увидеть будущее! Разве оно не завораживает? Одна только мысль о том, что станет с нами через двадцать, тридцать лет или сто, будоражит меня больше, чем бокал вина! — он осекается.

— Это ничего, господин, я уже не маленькая.

— Дитя, я тебя умоляю! Ну какой господин? Томаш, просто Томаш. Мы, художники — люди свободные и не скованные этими всякими "господинами", — он презрительно фыркает. — Чтоб ты знала, я прошлым летом обедал с князем, так вот он просил называть его Фелишем. Благослови Господь его тонкую натуру и любовь к искусству и науке. А какие приёмы он устраивал! Самые светлые умы собирались в одном зале за стаканчиком... хм, чая.

Глаза Томаша так горят энтузиазмом, что восторг невольно передаётся и Наде.

— Звучит просто волшебно! Но что вас привело в Синеч? Не поймите неправильно, здесь довольно скучно для такого образованного человека, как вы.

— Здоровье, дитя, здоровье. С годами лучше не становится, — он вытирает лоб платком и подкручивает усы таким элегантным жестом, что окажись поблизости дамы, они бы не устояли. — Столичный доктор так настойчиво отправлял меня к морю, что я в итоге сдался. Сердце пошаливает, так что без пилюль никуда.

Он похлопывает себя по нагрудному карману и выдаёт витиеватое ругательство.

— Потеряли? — Нада сочувственно склоняет голову.

— Как есть потерял, остолоп! Но не возвращаться же теперь. Быть может, в Ксержине, найдётся аптекарь, как думаешь?

— Вы, главное, не волнуйтесь. Нам недолго осталось. Просто подумайте о чём-нибудь... вдохновляющем. Помните, два дня назад вы писали что-то на берегу?

— Как же не помнить! Пейзажи здесь, на юге, просто потрясающие! Какие краски, какое буйство цвета...

— Я видела вас с причала, — Нада улыбается. — Лицо у вас было такое одухотворённое, такое... неземное. Будто мыслями вы парили далеко-далеко.

— Так и есть, дитя. Для того, чтобы извлечь несуществующее из недр сознания, необходимо сначала овладеть искусством подражания. Небывалое всегда состоит из совокупности привычных нам форм, — он подмигивает Наде. — К тому же, что может быть приятнее, чем подражать самой природе?

— Вы удивительный человек, Томаш. И, знаете, я рада, что таких немного. Если бы жемчужины лежали под ногами, как песок, они перестали бы цениться.

Томаш смеётся.

— Ну и кто из нас удивительный? За всю жизнь не встречал столь начитанного ребёнка! Сколько тебе, дитя? Двенадцать? Тринадцать?

— Мне все говорят, что я выгляжу младше. Так что бросайте гадать, лучше взгляните вон туда.

Из-за крутого склона показываются городские крыши, и Томаш вскакивает на ноги, заставляя лодку качнуться.

— Будь я проклят! Глазам своим не верю...

— Скорее, не проклят, а благословлён. Добро пожаловать в Новый Ксержин!

Речные волны с силой бьются о бетон. От блеска стёкол и металла у Томаша слезятся глаза, но он боится моргнуть. Стремится вобрать в себя как можно больше: небесный шум, изгибы форм и линий, смешение серого и белого, — будто чудесный мираж вот-вот растает.

Томаш запрокидывает голову, когда над ним с жужжанием проносится механическая птица.

— Мне кажется, больше похожа на стрекозу. А вон та, — Нада вскидывает руку, — на гигантскую летающую многоножку!

— Потрясающе, правда? Всё это настолько захватывает разум, и воображение, и чувства!.. Как думаешь, как они заставляют эти штуки парить в воздухе?

— Думаю, вы непременно это выясните, и очень скоро.

— Ты права, дитя. Нельзя медлить, когда озарение стучится в дверь. Упустишь момент, и оно настигнет кого-то более расторопного.

— Шляпу не забудьте! — но Томаш уже бежит по ступеням к набережной.

Что тут скажешь? Удивительный человек.

***

— Как мы здесь оказались?

Алеш с растерянным видом оглядывается по сторонам. За поворотом реки открывается вид на Ксержинский залив, где раскинулся старейший в стране порт. Словно гигантский улей, к которому приближается крохотная лодка-пчела. Волна шума накатывает постепенно: лязг и грохот, сотни людских голосов, пароходные гудки — всё сливается в единую симфонию.

— Я не понимаю. Мы пропустили Липицу?

— Возможно. Время за историями течёт по-другому. А, быть может, сработала магия Холмов.

— Это не шутки! А ну-ка давай разворачиваться.

— Зачем? — Нада искренне удивлена. — Ты ведь этого хотел. Море, свобода, другие города и страны... Сможешь отправиться, куда захочешь! Вот на "Королеву Анну", например, нужен юнга. Корабль совсем новый и...

— Хватит!

От резкого выкрика лицо Нады вытягивается ещё больше. На миг Алешу кажется, что подбородок дрожит от обиды, но она лишь крепко стискивает зубы.

— Помнишь, я сказала, что желания говорят о человеке многое? Так вот, отказ от них тоже бывает красноречив.

Алеш молчит, забыв о вёслах. Они так же безмолвно глядят друг на друга, как в Синече, только вместо галок заходятся криком чайки.

— А как же бабушка? — спрашивает он наконец.

— Она... поймёт. И родители тоже. Будут скучать по тебе. Сильно. Но однажды поймут.

— А письмо?

— Давай сюда, — она протягивает руку. — Передам на обратном пути.

Лодка мягко стукается о деревянный настил. Алеш не знает, что заставляет его принять решение. Он просто понимает, что оно единственно верное.

— Мы ещё увидимся? — они одновременно встают.

— Хочешь услышать честный ответ?

— Нет. Пожалуй, нет.

Они снова смеются, но теперь уже тихо, не так, как в прошлый раз. Объятие выходит порывистым и неловким. Рыжая прядь, выбившись из косы, щекочет Алешу щёку.

— Ты не сказала, какое заветное желание у тебя. Так нечестно.

— Оно даже малому народцу не под силу. Так зачем травить душу?

Нада отстраняется.

— Тебе пора.

— Тогда прощай, Нада из Черничных холмов.

— Прощай, Алеш с "Королевы Анны".

Она прячет письмо за пазуху — как и сам он несколько часов назад. Или не часов?

Алеш вскидывает голову: солнце красит горизонт в оттенки рыжего. И он шагает за его лучами, боясь оглянуться. Если посмотрит назад, там уже не будет сидящей в лодке девочки, как минуту назад. Или не минуту?

Время на этом берегу течёт по-другому.