Светлана Ледовская

Поводырь

Поводырь
Работа №6
  • Опубликовано на Дзен

Наглая рыжая кошка вышла на середину улицы, огляделась мутными зелёными глазами, зевнула, затем села прямо посередине дорожки, высоко задрав ногу, и принялась вылизываться.

В это время из-за угла показались двое мужчин. Они шли под руку: первый вел чуть отстающего напомаженного старика. Образ того был выверен, эстетичен и сложен: серый приталенный пиджак, под ним светлый жилет, белоснежная рубашка, галстук бабочка, модные брюки поддерживал кожаный ремень, на пряжке оттиск эмблемы в виде распахнутого глаза, на ногах блестящие налакированными носами оксфорды. Он носил клетчатую кепку с кожаным козырьком, из-под которой струились необычайно густые седые волосы, аккуратно уложенные профессионалом своего дела. Кончик челки нависал над глазами, скрытыми черными очками.

Спутник же его, хоть и шел немного впереди, да был значительно моложе и всё же казался совсем незаметным. Он больше походил на тень: серое лицо, однородный серый костюм, серые глаза. Всего одна деталь в нем казалась примечательной: периодически, на сотую долю секунды, лицо его вспыхивало, будто озарялось светом, наполнялось каким-то напряженным любопытством и даже становилось красивым. Но спустя миг, выражение стиралось - глаза блекли, будто теряя волю к жизни. Через несколько секунд всё повторялось. Как перегорающая, глухо мерцающая лампочка.

Была еще одна занимательная деталь в этой парочке: на головах обоих виднелись, если присмотреться, телесного цвета контуры электродов – гибкие плоские эллипсы на висках, лбу, на затылке, и под глазами.

Они шли молча, медленно, даже немного неуверенно, у обоих похожие выражения лица (если не считать долисекундных всплесков радости того, что помоложе): челюсти сжаты, брови нахмурены.

Кошка лениво опустила ногу, снисходительно оглядела приближающихся мужчин, затем встала, как ни в чем не бывало, и, мурлыкая, направилась прямо к ним - изготовилась обтереться о дорогую штанину. Старик с яростным отвращением замахнулся ногой, повиснув на спутнике. Губы вытянулись в струну, лоб от напряжения избороздили складки.

Тот, что помоложе, вместе с ним поджал губы, но доля секунды - и на лице его боль и недоумение! Зачем?! Этого мига хватило, чтобы кошка, полагаясь на чутье и безошибочный инстинкт, извернулась и испарилась в ближайших кустах, словно ее и не было. Старик опустил ногу, а молодой, в следующую секунду просветления, лишь чуть скосил глаза, стараясь ухватить, куда же рыжая подевалась?

«Что за странные создания – эти кошки? – скользнуло где-то глубоко в его мыслях. - Старик каждый раз их пинает, а они все равно лезут ластиться… Может, кошки, как и я, просто не умеют убежать? Не могут уйти подальше?».

Мужчины не стали задерживаться и сразу двинулись своей дорогой. На всё происшествие ушло лишь несколько секунд, оставив в груди одного только ядовитую злость, а у другого капельку любопытства, незаметного, впрочем, под опеленавшим душу смирением, таким плотным, что казалось и нет больше никаких чувств, нет больше желаний, кроме одного – успеть что-нибудь увидеть, изучить, постичь.

«Будь у меня побольше времени, уж я бы рассмотрел эту кошку! – грезил где-то на границе сознания первый, - Может даже шерстинки разглядел бы: белые и рыжие - такие разные. Как они бывают интересно перемешаны! Как это так происходит?».

Мысли шли не более чем ничего не значащим фоном, настолько отдаленным от самосознания, что проявиться могли лишь в редких снах. Основные силы уходили на попытки за те краткие мгновения, что мужчина мог контролировать свои глаза, рассмотреть хоть что-нибудь. И каждый такой миг отпечатывался в уме, как фотоснимок: рыжая кошка (недостающие детали дорисовывались слухом и фантазией), брусчатка («какие разные бывают камни!»), дерево у дороги, небо, дома вдоль улицы (разноцветные, высокие и низкие, с большими и маленькими окнами, с балконами), магазины с красивыми витринами, вывески, облупившаяся краска, сколотая черепица на крыше, перо на тротуаре и людей. Но чаще он гнал это желание от себя как можно дальше, замурованный в толстые стены отчуждения, пытаясь убедить себя, что это всё неинтересно, что раз он не может посмотреть, куда ему хочется, значит не стоит об этом и думать! И всё же, когда, в доступную миллисекунду, он косил глаза пытаясь поймать хотя бы кончик рыжего хвоста, а в следующее мгновение его взглядом снова владел старик и тратил отпущенное время, глядя себе под ноги, где-то глубоко внутри копилась досада.

Казалось бы, ты был слеп так долго! Значит должен намного больше других ценить дар зрения? Казалось бы, тебе должна быть присуща жажда красоты?

«Но ты владеешь моими глазами лишь чтобы есть, писать умные сообщения своим сотрудникам и смотреть под ноги. Бессмыслица».

По древней каменной мостовой, какие снова вошли в моду недавно, они добрались до унылого бежевого здания в три этажа. На стекле входной двери золотыми буквами была сделана надпись: «Нотариус».

- Останься здесь, - велел старик и отключил прибор, висящий у него на поясе под пиджаком.

Это была небольшая коричневая коробочка, не больше смартфона, с одной единственной черной кнопкой и десятком ершащихся вверх с одного края гибких антенн.

Мужчина заморгал, переменился в лице.

- Сиди пока… Думай, - сказал старик, затем отыскал ручку, и ощупывая стены прошел внутрь.

***

«Прибор отключен, можно рассмотреть что угодно!» - моя первая мысль.

Я вроде бы где-то внутри даже радуюсь, но в то же время сажусь на холодные каменные ступени и тупо гляжу в стену. Прямо перед собой.

Это глупо. Я так хочу увидеть всё, что аж… вроде бы, захлебываюсь в жадности, не знаю с чего и начать. Я не уверен, может потому и не начинаю? Или просто не умею? Даже хотя бы повернуть голову и оглядеть парадную. Или поднять руку и дотронуться до блестящих янтарных перил древнего здания, так густо покрытых лаком. Какой-то ступор каждый раз парализует в блаженные минуты, когда доводится самому распоряжаться собственными глазами. Так и сейчас, не знаю с чего начать, не умею управляться самим собой. Я застыл, вперившись в скучную в редких мелких трещинках голубую штукатурку. Она нанесена не везде ровно и изредка проглядываются чуть светлые разводы - бледный нижний фон, нанесенный кисточкой, полосами и завитками. Будто облака. Кое-где ее пересекают темные изломанные линии трещин, порой расходящихся паутинкой. В нескольких местах они напоминают деревья, в других – паутину, а внизу даже немного похоже на пустыню. На самом деле даже красивая стена, может и лучше блестящих деревянных перил. Лучше не думать о них, чтобы не ругать себя, что не смотрю по сторонам.

Сколько уже прошло? Около получаса? А Старика еще нет. Верно решил-таки составить завещание. Недаром его уже год склоняют к этому родственники и доктора. К тому же, видно, врач сегодня утром всё же дал неблагоприятный прогноз. Я заметил, как одряхлел он за последние месяцы. Может даже самый неблагоприятный, учитывая, какой Старик после посещения задумчивый и отвратительно сердитый.

Мне его не жаль. Он-то меня не пожалел, наверное. Думаю, будет большая потеха, когда его три «основных», как они скромно о себе, наследника и Лара, начнут делиться. То есть Лара-то, конечно, не станет, а эти – станут.

«Крззз!» - дверь отворилась, коротко взвизгнув, и Старик, слепо шаря руками по дверному проему, выплелся, наконец, на лестничную площадку, зашаркал ко мне неуверенными шагами.

Я встал, когда он велел. Едва мы сблизились, Старик вновь включил прибор. Где-то вроде кольнуло, что я снова упустил случай насладиться красотой окружающего мира, но может и нет. Все пошло своим чередом. Я снова «в связке», шагаю, куда велят.

Выходя из подъезда я налетел на дверь, она скрипнула и я даже успел испугаться этого звука, подумать, что она рассыплется на мелкие кусочки, забрызгает меня жалящими осколками (так уже было раз, когда мне было лет десять - тогда мы оба не заметили, что впереди стекло, настолько хорошо его намыли), но обошлось. Потом запнулся о порог и догадался - он это специально. Видно, там, у нотариуса, еще сильнее разозлился. Может даже на меня.

Я понял, потому что обычно он направляет меня, когда иду неверно. «В связке» мы зависим друг от друга. Оттого и взаимная ненависть. То есть, может, он меня ненавидит. Думаю, я его, наверное, тоже.

От удара о порог мизинец вспыхнул болью и я согнулся ненадолго, потирая ногу. Потом выпрямился, крепче сжал челюсти, но больше ничего такого не случалось. Старик бросил импульс и мы повернули налево, пошли в противоположную от той, с которой пришли, сторону. Он все же нервничал, потому что подгонял меня мысленными сигналами, а не рукой. Так всегда бывало, когда он переживал. Спокойный Старик берег мои мозги от лишнего вмешательства.

Мы прошли пару домов и случилось что-то из ряда вон. Слепец вдруг вслух и достаточно громко, словно обращался ко мне, сказал:

- Хочешь мороженого?

Я вздрогнул и напрягся, не в силах вымолвить и слова, а в голове перебирал: что могло произойти, что он снизошел до разговора? Боже, он мороженое предложил или мне показалось?

Прошло несколько минут. Я молчал. Тогда Старик вновь послал импульс, но уже другой: чистый, без указания к конкретному действию, просто побуждающий.

Я коротко кивнул и опять напрягся.

Мы дошли до лотка, стоящего прямо на улице, и он сказал:

- Какое хочешь?

В витрине было много мороженого: желтое, красное, голубое, зеленое, с бордовыми вкраплениями и маленькой шоколадной крошкой. Конечно, я уже ел мороженое не раз. В детстве и после. Мы всегда едим одинаковые блюда, а он любит мороженое. Но впервые я должен был выбрать сам. То, которое хочу Я.

Десяток минут спустя он устал ждать и скомандовал коротко и властно. Получилось натянуто и грубо:

- Выбирай, - сказал.

А следом послал новый импульс на действие. Тогда я просто ткнул пальцем, не видя куда. Но главное, что он увидел. Сказал:

- Хорошо…

Потом я еще миллиард раз вспоминал ту витрину, видел картинку перед глазами, словно живую и выбирал вечерами напролет все новое и новое мороженое, представлял себе разные вкусы и как ем его, не спеша, с удовольствием, не как тогда.

Потому что то, он купил и отдал мне, а потом стоял пристукивая ногой, в нетерпеливом ожидании пока я его съем. И я, толи сам, толи снова с подачи, заторопился и проглотил лакомство, не чувствуя вкуса. Я до сих пор не знаю, какого оно было цвета и даже с каким ароматом не помню.

Потом мы двинулись домой и пару шагов спустя я, самый-самый последний раз, крепко врезался в столб. Я отшатнулся, потер лоб, а он повторил зачем-то, хотя точно не мог чувствовать мою боль. Хотя бы она осталась только моей.

Когда мы пришли домой уже вечерело. Старик зашел в свою комнату, прилег, но не отпустил меня, как обычно, а сказал посидеть за дверью - махнул на кресло, которое обычно занимала дежурная сиделка.

- Ты мне понадобишься, когда придет Лариса, - глухо и устало прошелестел.

Я, кажется, обрадовался. Думаю да. Всегда чувствовал это… что-то такое, когда приходила Лара. Я сел и стал ждать глядя вниз на лестницу, а сам думал:

«Как странно, даже Лара придет. С чего бы это?».

Она вообще являлась крайне редко, в самых особых случаях: когда её мать умерла, сообщить, что выходит замуж (отца на свадьбу не пригласили, поэтому я не знаю, какой та была), когда он передавал бразды правления корпорацией старшему. А раньше, когда сыновья тут ошивались чаще, еще до сдачи поста, она хоть тоже редко, но всё же чаще, заходила увидеться с кем-то из братьев. В основном по делу, но и тогда не всегда заглядывала к отцу.

Думаю, я тут немного тоже виноват. Хотя уже столько лет прошло, что наверное, может и нет. Но мне всегда казалось, что Старик-то точно мне этот их разлад вспоминает постоянно.

Просто когда она была маленькой, мы часто играли вместе. Отец позволял это может потому, что не знал тогда еще, каким будет его прибор. В первые годы, когда он выкупил меня у родителей я, вроде бы, был очень активным и шебутным малышом. Наверное. У меня и Лары был всего год разницы в возрасте и мы вместе учились у домашних учителей, а потом вдвоем играли, изображали всякие разные «больницы», войнушки и героические спасения, пока братья мастерили то, что выдумывал их геняльный отец. Она так и говорила – геняльный, очень смешно. Любимой игрой, помнится была «кошка». Мы могли часами ползать на четвереньках, изображая животных: мяукали, мурлыкали, терлись друг о друга плечом, пытались свернуться клубком и оценивали успехи друг друга на этом поприще, а еще вылизывались, понарошку, конечно.

Хотя у меня была и своя программа, но Ларе нравилось всё делать вдвоем. Поэтому специальные подготовительные упражнения на зрение и слух мы тоже выполняли вместе. И всё было прекрасно.

А потом начались испытания.

Мне тогда было около восьми. Я сейчас плохо помню, только отрывками. Но знаю, что первый прибор был очень сырой и тяжело давался мне. Говорили, удивительно, что я его пережил. В нем я ничего не видел и совсем не мог управлять собственным телом, а после 20 минут упражнений по два часа приходил в себя. Из того времени у меня отложилась буквально пара событий: первое, как радуется Старик тому, что впервые увидел мир; второе, как плачет на моих коленях Лара. В тот раз она очень долго хлестала меня по щекам, чтобы я очнулся. Я не сразу ощутил, как горели щеки. Я бы, наверное, не догадался. Кажется, даже малюткой она была такой умной, намного сообразительнее меня, хотя меня вот тренировали.

Однажды я еще застал их в лаборатории. Лара плакала, умоляла отца прекратить эксперименты. Он пытался погладить её, обнять, успокоить, но она уворачивалась, не давалась слепцу в руки. Тогда Старик стал ругаться и выгнал её, а после сам плакал, пока не понял, что я в комнате.

Он переделывал и переделывал чёртов прибор и, наконец, пришёл к тому, что мы начали видеть оба. Мой мозг не становился его полностью, и даже, вроде, перестал превращаться в кашу.

Изобретение обогатило его, потому что было сравнительно дешево, позволяло видеть «самым тяжелым случаям» и никому не вредило. Всего один человек пострадал за такой великий успех, разве это цена?

Впрочем, сам Старик за богатство и зрение тоже поплатился - потерей любимой доченьки. Поэтому она редко бывала у него, почти не разговаривала и даже внучку ни разу не показала.

Ева, дочь Лары, кстати, родилась спустя два года после того, как она вышла замуж за заботливого, умного и, что самое главное, самостоятельного парня. Я был рад за нее, наверное. Думаю, да. К тому времени ведь мы уже четырнадцать лет не виделись.

Просто я был очень привязан к ней. Я хотел сбежать вместе лет в двенадцать и всё думал, как это сделать, да и вообще как ей сказать. Решался, боялся ужасно. Если считать оправданием, то, могу сказать, что на тот момент Старик тестировал новую модель, даже три, и эти дни, то есть годы (до восемнадцати, когда она уехала в колледж) были очень тяжелые. Иной раз я забывал, что делал прямо в процессе и, только когда она приходила, ободрялся и чувствовал себя хорошо. Здорово, что сейчас уже все прошло. Но получается, мое оправдание не работает. Я мог сбежать, но не сбежал. А, кажется, как раз после ее отъезда я и вовсе разучился сам…

Внизу хлопнула дверь. Послышались голоса.

- Мам, ну можно я не пойду? – как хрипло разговаривает Ева для своих двенадцати!

- Милая, уверена, что хочешь пойти? – низкий бас мужа. Его зовут Давид. Он, кажется, врач.

- Нет, нельзя и уверена, что не хочу. Но нужно сходить, чтоб потом не жалеть понапрасну. И мне, и тебе, - Лара как всегда рассудительна и знает, что делает.

- Я всё же думаю…

- Не стоит.

Все такая же непреклонная, по-прежнему не терпит, когда кто-то решает за нее. Как в детстве: «я сама знаю, лезть мне на дерево или нет!», «я сама знаю, какое платье красивее!», «не надо мне помогать!», «что ты такое говоришь, я не могу убежать!». Впрочем, последнее я сам придумал.

Гулкое эхо шагов о дубовую лестницу и вот она передо мной, красивая как всегда. Густые как у отца волосы, которые она по-прежнему, на зло ему, стригла в короткое каре, большие глаза с удивительным разрезом, делающим её похожей на лисичку, легкий пушок светлых усиков над пухлым овалом губ. Часть, которую она всегда ненавидела за отсутствие характерной ямочки и «модельной формы». Часть, которую я во все времена обожал. На ее губы можно смотреть вечно.

В ее облике я заметил и кое-что новое: тоненькие морщинки в уголках глаз и одна побольше - меж бровей, легкая седина, которую она не закрашивала и носила как корону, - даже годам не стереть Лариной красоты. На ней были джинсы и свободная рубашка, расстегнутая сверху. Она подняла на меня внимательный и немного сверлящий взгляд, немного поджала губы, а потом пропустила вперед дочь.

Я, должно быть, выпучил глаза, потому что они обе улыбнулись. Девочка, в отличие от мамы не стригла коротко свои блестящие густые локоны. Они вились пышными волнами, доходя ей до середины спины. У нее был любопытный вздернутый нос и задоринка во взгляде. Кажется, от отца Еве достались только пухленькие щечки и плечи – широкие, как у пловчихи. Впрочем, может она и правда плавает?

- Привет, - беззаботно произнесла она и подмигнула матери. Та улыбнулась несколько натянуто, но, кажется, была рада, что удалось избежать первой неловкости.

Я продолжал таращиться.

- А ты понимаешь, что я говорю? – девочка «посигналила» бровями.

- Думаю, он всё понимает, Ева, - помогла мне Лара. Потом вдохнула глубоко и посмотрела испытующе, но ласково.

Ласково.

Меня захлестнула волна нежности к ней и тогда я кивнул:

- Да, - крякнул.

Глаза Лары округлились, брови взмыли вверх, губы растянулись в легкой улыбке. Она положила руку мне на плечо:

- Ну пойдем, - сказала как-то хрипло и первой шагнула в комнату Старика. Без стука.

Я вошел вместе с ними, подошел к кровати. Старик сел и включил прибор. Потом сказал:

- Здравствуй, - и замолчал.

Они смотрели друг на друга внешне спокойно, даже беспечно, и в тоже время Лара сцепила руки на груди, выставив локти вперед, и сжала челюсти, а Старик так жадно таращился моими глазами, что почти не оставлял времени даже моргнуть. Мне досталась всего одна или две картинки за прошедшие минуты. Наконец он насмотрелся и произнес, с явным сожалением:

- Зайди ко мне, когда Лара выйдет. Ступай, - и выключил прибор.

- Почему ты гонишь его сейчас? – съязвила дочь. - Думаешь, Дену есть дело до твоих бредней? Или может - стыдишься его?

Я уже был у двери, потянул ручку, открыл ее, но чуть замешкался у порога. Не знаю почему.

- Я лишь хочу поговорить с глазу на глаз, - ответил Старик.

По голосу понятно было, что он задет. Тогда я шагнул за порог, а он, повысив голос, сказал властно мне в спину, видимо заметив медлительность:

- Даже думать не смей, чтоб…!

***

Дверь грохнула о косяк так, что стены вздрогнули. Кажется, я немного не рассчитала силу, просто давно утихшая в груди ярость полыхнула вновь.

«Даже думать не смей, чтоб подслушивать!», - каково?

Ева взглянула на меня вопросительно и дернула плечами, кивая на деда.

- Дочь, попроси кого-нибудь сделать кофе, милая, - ответила я.

Ева улыбнулась широко и радостно, и пулей вылетела за дверь. Было слышно, как она быстро сбежала вниз по лестнице и уже, наверное, и думать забыла о кофе. Я повернулась к отцу, распластанному на кровати: волосы уложены, маникюр, шелковое постельное белье, а кожа при том желто-серая, белесые пустые глаза выкачены из орбит и обрамлены синими тенями. Все его ухищрения, чтобы казаться подтянутым, только подчеркивают старость, да болезнь тела. Никогда он не виделся мне столь жалким, как сейчас.

- Теперь ты ему и думать запрещаешь? – я говорила ровно, хотя внутри кипела проснувшаяся былая ярость. - Оставил бы уж тогда проще первую версию прибора.

Я ухмыльнулась, а он словно съежился, поджал губы, как будто даже виновато. Видимо, только сейчас вспомнил, как обращаться с Деном не следует при мне.

- Я просто хотел поговорить с глазу на глаз, - повторил он тихо, но твердо.

- О чем?

Отец вздохнул, в легких свистнуло:

- Прости меня, дочь? Мне недолго осталось, знаешь. Давай помиримся? Не держи на меня зла, прошу…

Я сморгнула, задержала дыхание, а он продолжил:

- Все-таки он стал таким лишь после твоего отъезда. Не можешь же ты отрицать свое влияние! Ты бросила нас…

В груди перехватило.

- Так теперь я виновата?! – снова закипело. - Я бросила тебя и сейчас только больше убеждаюсь, что сделала правильно! Ты никогда не признаешь, что… Что чудовище! Для меня ты чудовище…

- Миллионы людей считают иначе, Лариса! Пусть для тебя я чудовище, но я сделал благое дело, как ты можешь это отрицать?!

Я смолчала бессильно. Всё те же доводы, всё те же контраргументы. Мы останемся при своем и сейчас.

- Я могу идти? Это всё, что ты хотел сказать?

- НЕТ! – он выпалил это взволнованно и поспешно, словно боялся, что я уже на пороге, что не дождусь ответа.

- Нет, - повторил спокойнее, когда не услышал шагов, - послушай. Всё не так, опять. Ты моя любимая дочь, единственная.

Я хмыкнула горько. Он поджал губы.

- Я люблю тебя, Лариса. Ты моя красавица, моя отрада. Даже в нашей ссоре я горжусь тем, кто ты есть. И пусть я чудовище, но я смог увидеть тебя. Ты никогда этого не поймешь. Это причина, это всё для меня.

Как раз это, я думала, что могла понять больше, чем всё остальное. У меня тоже есть дочь лучше, чем я.

- Мне жаль, что сделал тебе больно. Я бы хотел исправить это. Хоть и не жалею о тех жертвах… о той жертве, что пришлось принести. Пусть… Пусть я чудовище, но и сейчас, перед лицом смерти, я не отрекаюсь от своего решения. Попытайся понять меня, ладно?

- Я всю свою жизнь пыталась понять тебя, папа…

Мы молчали. Он шамкал челюстями, словно что-то пережевывал и ждал, напряженно. Красные глаза оставались сухими.

- Может, я прощу тебя, отец. Но ведь не это важно, знаешь? Как же Ден?

Он вздохнул судорожно. Казалось, мы оба думали, что эта задача не решаема. Может, он уже пытался. Я всё же не могла до конца поверить, что он монстр.

- Ты пытался?

Отец не ответил. Мы снова молчали. Через несколько минут я повернулась выходить, но тут он снова заговорил.

- Я в долгу перед ним и, знаешь, хотел бы заплатить, да нечем. Знаю, что не в праве просить тебя и всё же…

Он сглотнул, острый кадык на сморщенной шее судорожно дернулся.

- Я много наблюдал последние месяцы и… и ,может, он не безнадежен. Я не знаю, как помочь Дену, Лара. Может быть, поймешь ты?

В тот вечер он передал мне свои последние записи, заметки, рассказал о том, что знал сам, об идеях. В конце отец дотронулся до моей руки, потом, уже увереннее, сжал ладонь своими холодными сухими пальцами.

Встреча принесла боль и облегчение. Как когда умелый врач разминает застарелый нервный узел, это был прорыв в наших отношениях и новая надежда для меня по части Дена. Я вышла, крепко сжимая отцовский блокнот, грустная и окрыленная одновременно, в слезах и светясь энтузиазмом.

Больше недели я разбирала его кривые, обрывочные записи, думала, искала решение и даже набросала несколько идей, которые собиралась показать ему следующим же вечером, но вдруг, ранним утром пришло известие о смерти.

- Лариса, это Марк, - наш старшенький. Нынешний генеральный директор папиного гиганта. - Наш старик умер сегодня ночью. Мы всё устроим, похороны будут в четверг.

Я была в ярости! Как он мог умереть сейчас? Как я должна решать эту задачу одна?! Не имея ни опыта, ни ресурсов, ни штата ученых, которые были у него? Они все не смогли это сделать, а я должна решить всё в одиночку! От злости и отчаяния я то рыдала, то смеялась над собой и его новой чудовищной шуткой, его очередным безумным испытанием.

Старый козел!

Вечером я заехала в дом к отцу. Братья уже решили всё относительно похорон, корпорации и прочего, но меня заботило другое.

- Что будет с Деном? – спросила я Марка.

Он призадумался, видимо, не сразу понял, о чем речь. Потом сказал:

- В пансион? Или пусть еще поработает, как думаешь?

- В смысле? То есть ты не собираешься его лечить?

Он хохотнул, взял мою ладонь в свои и понизил голос до «заботливого»:

- Лечить? Лара, милая, ты в своем уме? Мы же не лечим гнилые овощи. А он уже столько лет – овощ!

Я высвободила руку, посмотрела зло, готовая спорить. Но Марк вдруг чихнул, а после отрезал:

- Обсудим это позже, ладно? Сейчас не до овощей.

И умчался.

Злая и подавленная, я зашла к Дену. Хотелось оценить его состояние лично. Все-таки мы столько лет не виделись почти.

Он лежал на кровати поверх одеяла, полностью одетый, умытый, как полагается по их с отцом графику в это время дня (распорядок был в блокноте - отец уделял ему большое значение для Дена) и смотрел в одну точку. Жалкое зрелище. Сердце вновь защемило, как всегда, когда я видела его. Думаю, он переживал смерть отца.

- Сходи, поешь, - сказала я, не зная с чего лучше начинать.

Он неуклюже встал, направился к двери как-то скованно, поджимая ягодицы.

- Стой, Ден! – было неловко. – Сходи-ка сперва в туалет, ладно.

Он развернулся и пошел в другую сторону. Послушный, как робот. Или кукла.

Я заходила к нему и следующие два дня, наблюдала, как он ходит, ест, реагирует на команды, куда смотрит, какие эмоции проявляет, но по большому счету ничего не увидела. Он делал всё, что я велела, делал правильно, сам, но только то, что велела. Всего одна вещь показалась мне за это время занятной: когда он, по-моему мнению, нервничал или радовался (любая эмоция), то начинал очень редко моргать, как будто имитировал для себя «связку» - закроет надолго глаза, быстро моргнет, снова закроет. Ужасно.

В четверг утром были похороны. Марк организовал их в закрытом режиме. Пришли все родственники, некоторые ученые из лаборатории, домашние слуги, врач и нотариус, но за кладбищенской оградой все равно толпились люди – тысячи преклоняющихся перед отцовским гением слепых, обрётших зрение, с семьями и поводырями – обычными людьми, не лишившимися после бесконечных опытов рассудка.

Не было только Дена. Видимо, никто не сказал ему прийти.

Отпевание по желанию умершего, заблаговременно озвученному, отменили, как и поминки. На кладбище же никто не говорил много, только строго по делу: читали по заранее приготовленным бумажкам, чинно, спокойно, деловито. Разошлись быстро.

Сразу после похорон нотариус, пригласил нас к себе в кабинет, сославшись на волю отца «не откладывать оглашение завещания». Мы пошли пешком: было пасмурно и серо, переговаривались мало, соответственно случаю, глядели под ноги. У скучного приземистого, довольного старого здания все стали кучей, ожидая пока хозяин откроет офис. Едва дверь отворилась, потянуло спертым воздухом парадной, дверь офиса была сразу напротив уличной, обычная коричневая и не скажешь, что за ней прячется именитый юрист.

Вытащив из сейфа несколько свернутых конвертов, нотариус сел в высокое кожаное кресло за чистый, с ровными стопочками бумаг стол. Мы расселись по обе стороны примыкавшего к нему буквой «Т» длинного стола.

Марк деловито сложил руки замком на столе и приготовился слушать, напустив на себя всю возможную помпезность старшего сына, главного наследника и продолжателя дела; Фёдор устало и грустно прикрыл глаза за толстыми очками оправ - может снова работал ночь напролет в своем исследовательском отделе и совсем не отдохнул; Саша тайком написывал что-то в телефоне, лишь частично уделяя внимание происходящему – его заботами всегда оставались лишь друзья, вечеринки и прочая чепуха. Грустно, что сам отец по большому счету не важен ни одному из них. Нас.

Нотариус раздал конверты с последними словами всем, кроме меня (Марк этому довольно улыбнулся), а затем зачел само завещание.

Из длинного, скрупулезно со всеми точностями составленного документа следовало, что большая часть имущества, вместе с контрольным пакетом акций компании переходит… Дену.

- Да, - сказал Марк, когда нотариус остановился сделать глоток воды. Лицо его вытянулось, как у лошади и даже посерело. Фёдор вытаращил недавно прикрытые глаза, а Саша отложил телефон:

- В смысле? - только и сказал.

Я прыснула и тут поднялся какой-то нереальный гвалт:

- Он был не в своем уме!!! - кричал Марк.

Нотариус молча выложил перед ним освидетельствование психиатра.

- Думаю, ты не станешь заявлять, что Ден его заставил? – я хохотала, как сумасшедшая.

- Я опротестую решение в суде! Я его сын, в конце концов!

- Строго говоря, Денис тоже его сын, - парировал нотариус. – Его усыновили сорок лет назад в возрасте семи лет. Вот соответствующий документ и оригинальное свидетельство о рождении. Это еще не всё. Если вкратце, то остальные владения - дом, участок в сто гектар неосвоенной земли под Москвой, независимый научно-исследовательский комплекс, парк автомобилей и золото переходят к вашей сестре – Польченко Ларисе Степановне, при условии… вернее тут написано (он настаивал), «когда она возьмет опеку над сводным братом – Раскопейных Денисом Васильевичем».

Надо признать, в тот момент мне стало по-настоящему больно, что не обняла отца в последнюю встречу. Только в тот миг я поняла, что он действительно раскаивался, что так поступил с мальчишкой, что верил ему и доверял. Что признателен тому, что отдал ему не только глаза, но и целую жизнь.

Пол вечера я проплакала над его записями, пока уже ночью в кабинет не постучался Давид.

- Милая, уже поздно, идем спать?

Вид у него был сонный, светлые волосы сбоку примяты и торчат в разные стороны. Должно быть дремал на диване. Он взглянул на меня нежно своими голубыми глазами и сказал:

- Тяжелый денек, правда?

Я снова разревелась, хотя слез уже не было. Из носа потекло. Муж обнял меня крепко, погладил, успокаивая.

- Я не знаю, что делать… Я не знаю, как ему помочь!

Давид присел на корточки перед столом, заглянул в записи. Я уткнулась ему в затылок.

- Расскажи поподробнее, в чем там дело?

- Я толком не знаю! Папа считал, что Ден просто не умеет… как бы это.. действовать. То есть, как будто, не умеет мотивироваться. Ну… То есть, вроде, посылать себе импульс на действие.

- Ерунда какая-то. Это вообще возможно?

- Ну, когда твой мозг поджаривают с детства, видимо, да. Он просто разучился действовать, как хочет он. Наверное, это логично, если сорок лет ходить, куда скажут.

- Да уж, задачка. Я не думаю, что сильно тут тебе помогу, правда. Мне жаль.

Он положил руки и голову мне на колени. Я почесала длинные пряди рукой, накрутила на палец.

- Знаешь, он ведь не совсем овощ, как Марк говорит. Он всё делает, что ему скажешь.

Мы помолчали. Я вытерла влажные щеки.

- Может быть, дать ему универсальные команды, вроде: «Каждый раз, когда хочешь есть – иди и ешь».

- Пока не наешься.

-Ммм?

- Ну, нужно конкретизировать, наверное. Пока не наешься, а то он и будет есть, пока заворот кишок не случится.

Он поднял голову, посмотрел мне в глаза пристально и сказал:

- Знаешь, нет.

- Что? Почему?

- Если он не умеет действовать сам, то давать команды – не решение. Скорее, прямой путь к усугублению зависимости. Просто… ну вот, например, когда я не умел плавать, то нанял инструктора. Что он сделал? Не работал же моими руками, как правильно, да?

Я хмыкнула. Давид улыбнулся и продолжил.

- Нет, он показал мне наглядно, как нужно делать, вселил уверенность, что всё получится, потому что «даже его двухлетняя внучка научилась», а потом поддерживал меня, корректировал. Я к тому, что если он не умеет, как считал твой отец, то нужно его научить, поддержать в учебе, вселить уверенность в собственных силах.

Звучало логично и невозможно:

- И как это сделать, черт побери?

- Ну... Может начать с того, что он уже умеет? Что он, кстати, умеет?

Я задумалась. Он умеет вести. Это, наверное, и всё, что он умеет делать сам. Он поводырь с детства.

- Черт, точно! – воскликнула, когда осенила элементарная и такая, кажется, правильная мысль, - Давидик, ты гений! Господи, вот за что я люблю тебя, ты же просто гений!

- Что? Я чет не понял... Объясни!

- Потом, дорогой! Всё потом!

И я унеслась в лабораторию. Это должен быть прорыв! Пусть всё получится!

Через день я вернулась в отцовский дом. Внутри было безжизненно тихо и пусто. Слугам после похорон дали два отгула, потом выходные, поэтому с четверга дома никого кроме Дена не было. Я поднялась по лестнице, зашла в его комнату и остолбенела. Внутри стоял удушливый тошнотворный запах. Ден лежал на кровати в одежде, по белью расплывались желтые и коричневые разводы, он не шевелился и, казалось, не дышал.

«Господи!», - дошло до меня, наконец, - «Он же совсем один с четверга! Он же даже с кровати за это время не вставал!».

Я ринулась к нему, прощупала пульс, такой слабый, что почти не ощущался. Меня охватила паника.

«Что же делать, что делать, боже!».

Я ударила его по щекам, попыталась растормошить, приподнять, упала под весом его тела, придавленная, потом выползла, скатившись на пол. Он словно провалился в кому, был без сознания. Тогда я не вполне в себе доползла на карачках до телефона и набрала скорую.

Через полчаса его увезли в больницу. Меня в палату не пустили.

«Вот ведь дура! Как можно было забыть о самом важном! Спасительница, черт возьми!», - костерила я себя ночь напролет.

В больнице Дениса привели в сознание, обкололи какими-то капельницами, вымыли, привели в порядок и снова усыпили. Наутро нам разрешили войти к нему.

Мы с Давидом встали у кровати и муж пожал брату руку, сказав:

- Подумай только, парень, мы едва не опоздали…

***

Это и правда казалось удивительным. А еще отдавалось болью в груди. Голова еще плохо работала, но чем больше я «включался», тем отчетливее вспоминал, как суетились за дверью люди, что готовили похороны, перешептывались, окликали друг друга в полголоса, топали ногами по лестнице, хлопали дверьми. А я лежал и думал:

«Надо пойти посмотреть, что у них там. Наверное интересно», - и так без остановки по кругу. Потом хлопнула входная дверь, повернулись ключи в замке и всё стихло, а я стал придумывать себе всякие мотивы, вроде: я же давно хотел посмотреть на кошку, там за окном кто-то мяукает – счастливый случай. Я убеждал себя, напоминал, что это то, о чем всю жизнь мечтал, что я свободен и могу смотреть куда пожелаю и при том продолжал таращиться в одну точку.

В какой-то момент я подумал: э, да ведь я глажу простынь, чувствую какая она шершавенькая. Я могу делать это сам, значит, и встать смогу. И только подумал, как рука замерла, словно прибавила пару центнеров в весе, и больше я уже не мог ее сдвинуть.

Потом всё думал: там за окном - небо, там деревья в желто-красном цвете, там крупные капли падают в бездонные лужи, там маленькие разноцветные стеклышки валяются по краям тротуара, или люди, много красивых людей, идут и ничего этого не замечает – тысячи картинок, как яркие фото сменяли друг друга перед глазами. Такое чудесное время всё внимательно и подробно разглядеть, - думал я. А еще там птицы, собаки пылинки в воздухе висят.

«Вот»,- уговаривал себя. – «Вот!».

Нужно столько всего увидеть, встать и увидеть, только лишь встать. Осталось лишь понять - как это? Как это вставать, когда хочешь что-то увидеть? Почему не встаётся? Не думаю, что кто-нибудь, когда-нибудь поймет каково это, когда не умеешь, не знаешь, как заставить себя действовать, как начать двигаться, как предпринять хоть что-то! Это такая специфическая проблема. Наверное.

Настал вечер и пора было раздеваться ко сну. Но я же ничего сегодня не сделал по графику, поэтому, может, и собраться ко сну не смог. Всё покатилось в тартарары.

А я всё лежал и думал. Сотни, тысячи мыслей проносились, миллионы обрывочных, виденных когда-то полу-взглядом образов. Миллиарды. И я будто и правда видел их все перед глазами. Я думал, а когда встану, все будет еще лучше, я смогу разглядеть каждую черточку и лежал дальше. Потом уснул.

Проснулся, уснул снова. А потом в какой-то миг вдруг понял, что не встану никогда. Вот так в мгновение осознал, что не смогу, что будет так. Было больно, но, кажется, я смирился задолго до этого момента. Может еще тогда, в восемнадцать. И я закрыл глаза и перестал дышать. А открыл уже здесь. В больничной палате.

Слева подошла Лара, наклонилась перед моим лицом. Её глаза припухли и красные. Неужели из-за меня плакала? В руках - знакомый прибор. Я увидел его и, сам того не понимая, обрадовался, как избавлению.

Из её глаз покатились слезы, одна упала мне на ладонь – щекотно. Давид подошел к жене сзади и сжал плечи. Она накрыла его ладонь своей и кивнула. Потом прикрепила мне электроды. Себе. Обтерла щеки и опустила руки. Кулаки сжаты, локти придавлены к телу. Она выдохнула, сосчитала до десяти и, наконец, дрожащими пальцами нажала кнопку прибора.

Мир моргнул, картинка изменилась, так странно быть «в связке» со зрячим. Потом я почувствовал: она хочет, чтобы я собрался к выходу. Я встал, оделся и мы, взявшись за руки, как в детстве, вышли из палаты. Справа шел Давид и я всё время на него робко косил взглядом, Лара тоже. Она смотрела вопросительно, а я настороженно. На выходе из отделения Лара, идущая впереди, врезалась в дверь, совсем как я когда-то. Она ведь только учится. Сестра чертыхнулась и едва не бегом рванула дальше. И, наверное, скатилась бы с лестницы с такой-то скоростью, но я удержал. Идти рядом с Ларой было не привычно и классно.

Мы спустились, вышли из здания, Лара быстрым шагом двинулась прямо в забор. Я обернулся, увидел, как нежно улыбается её неумелым попыткам Давид и тоже немного расслабился, взял сестру под руку как мы ходили со Стариком и направил к воротам. Я так испугался, что она и в них врежется, что, кажется, даже отправил ей импульс – «поверни направо».

И тут до меня дошло! Дошло всё. И то почему она с таким энтузиазмом и глупой улыбкой вышагивает, и то, чему так умиляется, глядя на нее Давид. Я понял, что происходит, хоть это и казалось дикостью, какой-то нереальной чушью! И всё же - я был по другую сторону прибора!

Обрадовавшись связке, я не сразу понял, осознал, что вижу ее глазами, не мелкие картинки, а добрых три четверти времени! Я осознал, что ведущий и задаю дорогу. Тогда я затормозил так резко, что мы оба чуть не упали.

Я чувствовал, она ждет, что я что-то скажу:

- Что. Ты. Такое. делаешь? – слова выдавливались не больше, чем по одному.

- Учу тебя хотеть, - ответила Лара и улыбнулась слепо.

И я не стал спорить. Этому я еще не научился.

Но скоро научусь.

***

Лара сидела в уютной маленькой гостиной своего дома. Где-то в другой комнате работал телевизор, здесь же было тихо – только шум дождя, отголоски голосов телеведущих, да шелест переворачиваемых страниц. Она забралась в кресло с ногами и укрылась пледом, на коленях дремала кошка, в руках зажата раскрытая книга. Лара смотрела вдаль, через покрытое каплями дождя окно.

- Как ты, милая? – спросил Давид. Вид у него был обеспокоенный, брови нахмурены, щеки немного впали. Он уже переоделся в пижамный костюм и ждал жену, готовый ко сну, сидя напротив на диване. Последние пятнадцать минут он безотрывно наблюдал за ней, отмечая что-то новое в поведении, неуловимо чужое. Кажется, она уже час смотрела то в книгу, не переворачивая страниц, то в окно. Внимательно и радостно, словно ребенок. Это даже несколько пугало.

- Всё в порядке?

Лара перевела восторженный взгляд на мужа и подскочила с кресла. Кошка свалилась с коленей, прихватив когтями плед и, взвизгнув, умчалась в коридор.

- Давидик, смотри, - Лара в два прыжка преодолела разделявшее их расстояние и сунула мужу под нос книгу, - Смотри, какой смешной кончик у буквы «Ц». Как будто хвостик лисы! Мне так нравится этот книжный шрифт, он такой красивый. Ты когда-нибудь замечал?

Давид взял книгу и с серьезным видом внимательно изучил букву «Ц» и все остальные на всякий случай, тоже.

- Хм, и, правда, как хвостик лисы. Ты на это целый час смотришь?

- Что? Нет, отчего же. Я еще смотрела… Ну всякое в общем. Это странно?..

Муж медленно, осторожно кивнул.

- Просто, ты знаешь, мне кажется, я только сейчас поняла, что раньше ничего вокруг не видела. И… это так здорово!

- Хм…

- Просто, мне кажется, я наконец-то поняла его. Я наконец поняла своего отца.

Она плюхнулась на диван и уткнулась в плечо мужа. Он погладил понимающе любимую, хмыкнул и уставился на бегущие по стеклу капли.

Многие из нас целую жизнь ничего не видят.

0
21:50
812
Андрей Лакро

Достойные внимания