Замыкание

Песня гремела над морем.

Нет, не так. Песня была морем. Она была водой, покрывавшей все и правившей надо всем. Она была скалами, на которые бросались темно-зеленые волны, оставляя кровь пены и обломки ракушек. Она была ветром, задувавшим с севера, разносившим брызги, колотившим прибой о камень и подгонявшим белопарусный корабль.

Песня была морем. Но песня была и человеком.

Многими людьми. Тем, кто исполнял ее, запрокинув голову и перебирая струны лютни костяным плектром. Тем, кто слушал, запоминал, подпевал на простом и в то же время проникновенном припеве, топая и хлопая в такт. Тем, кто молчал и просто погружался в звук. Тем, кому она предназначалась.

Песня гремела. Она была сутью вещей. Она была природой перемен.

Она делала мир таким, каким ему еще только предстояло стать.

***

Жан де Монфор качался в седле и думал о дожде.

Дождь в этих краях шел круглый год. Нельзя было покинуть кров, дарованный британским сюзереном бретонскому вассалу за заслуги в Столетней войне, чтобы не оказаться вымоченным до нитки. Даже если с утра над головой отчаянно синело и искрилось, к середине дня с недальнего океана обязательно набегали тучи. Все они без исключения были чреваты дождями: мелким и заунывным, словно плач баньши; холодным и острым, будто кинжал; водяной пылью, подло вкрадывавшейся под акетон; жирными тяжелыми струями, падавшими в грязь, как старый пьяница.

Жан качался в седле и думал о дожде, чтобы не думать о другом. О цели своего похода, который походом-то нельзя было назвать, если так уж откровенно. Поход — это когда с тобой целая армия, как тогда, в битве при Орэ. Поход — это пехота, кавалерия, обоз, священники, маркитантки, шум, гам, бардак. А сейчас он шел один. Да лучший друг. Да пятерка лучников.

Но если слухи были верны — ему в случае чего не помогла бы и армия.

Вчера он со своим малым отрядом наконец спустился с Черных Гор. Уклон тропы, впрочем, не сильно изменился — с каждым шагом люди все глубже и глубже падали под темные, древние кущи Ффоррест Фавр. Туда, где обитали фэйри — альрауни, гунна. И альвы — зелигены, гуирт мерхед. И прочие, прочие, прочие.

Идти было страшно. Лучники поминутно оглядывались и крестились. Оливье де Клиссон, с детства стоявший плечом к плечу, не бросивший товарища ни в одном бою, вздрагивал и шепотом сквернословил. Что и говорить, все они знали, куда шли.

Но они шли.

В какой-то момент, когда чаща стала совсем плотной, тропинка поросла чавкающей под копытами травой, а откуда-то с болот натащило душным, липким туманом — лошади просто отказались следовать дальше. Жан не рискнул прибегнуть к хлысту или шпорам. Взбрыкнувшую с дури кобылу ловить потом по этим лесам… Пусть дубовики балуются. А он соскочил с седла, незаметно поморщившись — годы все-таки были уже не те, — примотал поводья к толстой ветке ближайшего вяза и пошел пешком.

Остальные заволновались. Долг — солдатский и дружеский, — предписывал им сопровождать господина. Де Клиссон даже привстал в стременах, нахмурившись и открыв рот — на сей раз не для бранного слова. Но де Монфор лишь махнул перчаткой, положив другую руку на оголовье меча. Он чувствовал: цель похода близка. А лишние глаза и уши ему там были не нужны.

Заросли становились все плотнее. Словно что-то сжимало их, подпирало, не давало раскинуться вольготно. Через десяток шагов путник даже ощутил, что именно — навалилась какая-то тяжкая, невидимая пелена, тормозя и связывая каждое движение. «Как лягушка в смоле», — подумал Жан. Он не испугался. Он знал, что пройдет.

И прошел.

На идеально круглой, словно астролябия, поляне, ровно по центру, будто бы выправленный циркулем да линейкой, торчал аккуратный домик. Трава вокруг домика и до самых кустов, сплетшихся в буро-зеленый забор, была словно срезана под корень. Дождь, кстати, тоже не покушался. И это вернее всего говорило: волшебное место. Колдовское.

Подумав было, не стоит ли снять крестик, де Монфор усмехнулся в усы. Он давно усвоил, что Божественный промысел работает не настолько прямолинейно. Да и прочие сверхнатуральные силы, казалось, умели договариваться между собой. Оружие тоже обладало смыслом лишь в случае физической дискуссии с другим человеком. Поэтому меч на бедре висел, скорее, по привычке. Для пущей уверенности в себе.

Вблизи домик уже не выглядел таким… пряничным. Становилось заметно, что его на этой поляне полощет и продувает всеми стихиями уже довольно давно. Крепко, глубинными корнями своего фундамента сие строение вросло в эти древние земли. И видело оно многое.

На мгновение Жану представилось, как он открывает дверь — и лестница за ней ведет вниз, вниз, вниз. В таинственные пещеры, где обитают гвиллионы или трау, где огромные залы освещаются пламенем подземного огня, где вирмы хранят свои неисчислимые сокровища, где спят старые боги, укрывшиеся от взора Вседержителя. Он вздрогнул, впервые за все путешествие ощутив мириады мурашек, пробежавших от пяток до самой макушки. Потом насупил брови, стянул с головы привычную шапель вместе с бегуином — и решительно постучал по притолоке.

Дверь открылась. Без какого-либо зловещего скрипа. Без визгливой стаи нетопырей, неожиданно вылетающей на оторопевшего гостя. Не сама по себе, не велением дьявольских сил. Просто открылась. За порогом стояла рыжеватая девица в простом платье, с бледной кожей, покрытой нередкими для местных обитательниц оспинами да конопушками. Просто стояла и просто смотрела.

И от взгляда этого де Монфору делалось не по себе.

Казалось, ничего колдовского или ведьминского в нем не было. Взгляд как взгляд. Серые, словно небо над лесом, глаза, неожиданно темные ресницы и брови – от природы у рыжих таких не случалось. «Сурьмит, наверное», — не в склад подумал Жан и вдруг улыбнулся этой глупой, не имеющей важности мысли. И девушке заодно. Сразу стало легче соображать и держать себя, и даже дыхание, придавленное волнением, потекло свободнее, испрямляя спину и освежая голову.

Рыжая в ответ не улыбнулась. Чуть отодвинулась вбок и приглашающе повела рукой — мол, заходите. Де Монфор кивнул и сделал шаг внутрь.

Молча, склонив голову, девица прошла по короткому проходу и нырнула в боковую комнату. Проследовав за этой, очевидно, служанкой, Жан совершенно не удивился, когда не обнаружил ее там. Вместо удивления он глубоко, с достоинством поклонился…

Ведь за столом напротив сидел сам хозяин дома.

— Здравствуй, о Талиесин, — сказал де Монфор и выпрямился.

— Можешь без «о», — произнесли в ответ на бретонском, — я не заносчив. И тебе здравствовать, Ян Монфорц. Ждал тебя уже давно.

Говоривший был стариком. Нет, не так. Он выглядел, словно старик. Но не в том амплуа безумного, заросшего немытыми волосами пополам с вереском и мхом, одетого в разномастные грязные тряпки дикого деда, что можно было бы ждать от отшельника и чародея — вовсе нет. Человек — или не совсем человек? — смотрелся зажиточным пожилым горожанином, словно еще пару минут назад он торговал греческими манускриптами где-то в районе Вестминстера. Аккуратно постриженная борода — темная, с нитями почтенного серебра, — нос с благородной горбинкой. И пристроенные на оную горбинку флорентийские стекла, укрывавшие остальные черты лица. Легендарный бард и волшебник явно знал толк в современной моде.

На столе, справа от покойно лежащих ладоней Талиесина, стояла бронзовая чернильница с длинным лебединым пером, торчащим из-под откинутой крышечки. Еще несколько перьев аккуратно лежали сбоку, подле остро заточенного ножа. Свернутый в трубку пергамент был отодвинут в другую сторону, будто старик прервал свои записи прямо перед приходом гостя.

А прямо по центру столешницы поблескивал кусок горного хрусталя. Совсем не в форме шара, что порой изображался в трудах об алхимиках и прорицателях. Просто крупная друза, словно вырванная из сердца горы.

Возможно, так оно когда-то и случилось.

— Не будем тянуть время, — заявил бард, когда Жан опустился на табурет. Голос у додревнего поэта был низким, с приятной хрипотцой и, в общем, молодым. Наверняка магия. — Я знаю, зачем ты здесь. Ты знаешь тоже. Третий раз над бретонским престолом схлестнутся герцогские «gwenn ha du», серебро и горностаи — с королевскими «fleur de lys», лазурью и лилиями. Третий раз ты отправишься в свой поход, чтобы вернуть утраченное отцом. В третий — и, возможно, в последний…

— Возможно? — терпеливо уточнил ссыльный герцог. — Что именно — возможно?

— Многое, — бросил Талиесин и неожиданно протянул вперед крепкую, темную ладонь. — Дай.

Мурашки вернулись к де Монфору с подкреплением. Он ощутил, как предательски дрогнули колени, как налилась тяжестью рука, на которую указывал колдун. Сцепив зубы, со свистом втянув между ними воздух, мужчина выбросил непослушную конечность навстречу судьбе.

Стекла в оправе блеснули с одобрением. Ловко ухватив высокородную длань за безымянный перст, кудесник аккуратно ткнул в его подушечку острием перочинного ножа. Помял, пока не набухла капля. И, тряхнув, окропил кровью хрусталь.

Жан чуть не рухнул со своего сиденья. Над кристаллом, в мелкой дымке испаряющейся влаги, в тихо искрящих лучах волшебного света с грохотом и топотом разворачивались настоящие баталии. Мелькали знакомые пейзажи — приморские скалы, каменистые холмы, замки благородных бретонских семейств. На секунду показалось, что где-то в рядах сражающихся мелькнуло ненавистное лицо дю Геклена — предателя и коллаборациониста. Но потом фокус видения сместился.

Бретонцы наступали. Они размахивали знаменами, издавали победные крики, трясли оружием. Даже гордые де Пентьевры, отринув былой антагонизм, вывели свои войска на поле брани — судя по красной окантовке черно-белых щитов. Триумф был близок, и люди праздновали предвкушение свободы.

А Жан де Монфор Пятый, он же Ян Монфорц, как звали его на родном языке в недолгую и несчастливую пору детства, лежал на родной бретонской земле.

Из-под латного доспеха, пробитого в паре мест, валил пар. Кровь заливала каменную крошку, смешанную с грязью. Круп лошади, подергивающей копытами в агонии, громоздился подле беспомощно раскинутых ступней. Сам же герцог улыбался.

В этой улыбке было столько пронзительности, столько надежды и при этом — покоя, что сердце смотрящего защемило и он, не в силах сдержать тяжкого стона, отвернулся. Когда же дух и воля вернулись к нему — видение уже угасло. И даже сам кристалл исчез.

— Будь честен со мной, Талиесин, — прохрипел де Монфор и закашлялся. — Будь честен, — повторил он. — Я умру?

— Кто знает? — пожал тот плечами, и стекла сверкнули в такт. — Я не вижу того, что будет, eunn Alarc’h Monforzh. Я вижу то, что может быть. И показываю тому, кто способен принять решение.

— Давненько никто не называл меня Лебедем… — помрачнел герцог. — Но Бретань — станет она свободна? — он даже приподнялся с табурета и навалился грудью на стол. — Станет или нет?

— Несомненно, — колдун похлопал собеседника ладонью по локтю: осторожно, успокаивающе. — Это ты видел точно. И я видел. Иному быть не дано.

— Хорошо, — промолвил Жан и поднялся. — Хорошо.

Он вытянул из-за пояса увесистый кошель и посмотрел на него с сомнением.

— Я принес злато, но…

— Ты верно сомневаешься, — борода шевельнулась под разошедшимися в улыбке губами. Зубы у старика, к слову, блестели жемчужной белизной. Магия как есть. — Мне не нужны твои богатства. Не нужны жертвы. Мне нужна истина.

Чародей взял перо из чернильницы, аккуратно отряхнул кончик, подтянул к себе пергамент, развернул и что-то вывел на нем — странными, незнакомыми письменами. Потом снова улыбнулся и совсем тихо проговорил:

— А истину ты принес. Теперь иди.

На слегка подкашивающихся ногах, отчаянно задирая подбородок, чтобы не дрожать челюстью, де Монфор вышел из комнаты. Служанка, возникшая сбоку, словно дух или призрак, проводила его до двери. Открыла. Подождала. И бесшумно закрыла за спиной, пока высокопоставленный гость отдувался и нахлобучивал головной убор.

Стало тихо, словно после похорон.

Постояв в этой тишине и подышав неожиданно сухим, свежим воздухом, Жан кашлянул и решительно направился в сторону зарослей. Уже подле самой растительной стены он обернулся — то ли попрощаться, то ли спросить, то ли возразить…

На поляне было пусто. Ни дома, ни его обитателей.

Со стороны леса клубами валил древнейший обитатель здешней чащи — густой туман. Дождь, все это время избегавший заколдованного места, принялся решительно метить территорию. Жан де Монфор не удержался, все-таки сплюнул, осенил себя крестным знамением — и попер через кусты, словно злой и сердитый кабан.

Думал он уже не о дожде.

***

Подождав, пока гость уйдет, старик поморщился. Он поднес правую руку к виску, коснулся кожи — и, неярко взбликнув лунно-белесым, его лицо отвалилось вместе с очками, мягко упав на стол. Шапка с торчавшими из-под нее седыми волосами тоже полетела вниз — на пол. Оказавшийся совсем не стариком смуглый молодой мужчина встал и с чувством потянулся.

— А этот Монфор коней не гнал, — смешливо буркнул он куда-то в сторону. — У меня от парика теперь вся голова чешется! — и демонстративно помассировал коротко стриженый затылок сильными, ловкими пальцами.

— Одного не пойму. Почему ты не любишь изопроекторы? — серьезная рыжая девушка, снова вошедшая в комнату, не стала ничего делать со своей внешностью. А вот ее платье мигнуло и разом превратилось в аккуратный темный комбинезон, маскировавший движения и фигуру. — Удобно, надежно, никакого физического контакта.

— Надежно, говоришь… — продолжал ворчать лже-Талиесин, разминая плечи. — А ежли бы господин герцог вспылили по поводу альбо без? Да порешили оттаскать почтенного экстрасенса за бороду? То-то было б весело, то-то был бы сюрприз!

— А еще я не понимаю… — «служанка» оборвала себя на полуслове. Мужчина перестал разминать череп и обернулся.

— Ну-у-у, — поддержал он, мелко и как-то боком переступив ближе. — Я слушаю. Потому что, кажется, знаю, что именно тебя тревожит.

— Да, тревожит. Верное слово, — кивнула девушка. — Андрей, мы… Я согласна со многим. Но разве этично то, что мы делаем и говорим?

Названный Андреем склонил голову набок, словно вяхирь, рассматривающий с высокой ветки неуверенную молодую лису, пришедшую по его пернатую душу. Потом приоткрыл красивые, полные губы и цокнул языком.

— Этика… Поэтика. Вообще ты же должна была пройти хотя бы минимальный курс, — он помахал указательным и большим пальцами, сведя их вместе на минимальном расстоянии. — Не знаю, психологическое кондиционирование там, школа молодого бойца… Вечно мне интересных практикантов подсовывают!

— Интересный эвфемизм для «проблемных», — согласилась рыжая. — И ты не помнишь мое имя. И не ответил про этику.

— Я помню твое имя, Сигдрун, — парировал Андрей, надув щеки. — А по поводу этики — не вопрос. Прочту лекцию. Подробную. Скажешь потом Кимико, что с него причитается.

— Профессор Кимико… — начала было девушка, но оратора уже было не остановить. Он прокашлялся, перебивая «служанку», сделал пару шагов туда-сюда, поднял и вновь водрузил на нос бутафорские очки, после чего скучным голосом принялся излагать:

— В то время, как анизотропность темпорального потока перешла из разряда гипотез в категорию эмпирически доказанных фактов, Нейродайме Третий направил десять процентов своих ресурсов на более подробное изучение структуры этой ПВ-дислокации… Достаточно занудно? — вежливо прервался докладчик. Сигдрун демонстративно поджала губы, но промолчала. Андрей покивал и продолжил:

— Так вот. В результате увеличения разрешающей способности, на поверхности данного потока были обнаружены некие странные образования, не отвечающие правилу монотонности. Проще говоря, время оказалось покрыто множеством мелких зазубрин. Разомкнутых петель. Нарушений принципа причинности. То прошлое, которое мы знали по историческим документам, и то, которое существовало на самом деле, различались ровно на отсутствующие фрагменты…

— Бла-бла-бла, — рыжая не удержалась и показала язык. — Я все отлично помню. Афера Мбонги. «Подвиг во имя настоящего», — она хмыкнула и начала рассказывать сама, пародируя тон собеседника:

— Оказалось, что разомкнутые петли замечательно закрываются «вручную». Особенно если подтолкнуть тех или иных персонажей, которые всем нам известны как «исторические личности», к нужному нам же решению их насущных на тот момент проблем. На основе и опыте «подвига» был основан сам Институт. Мбонгу назначили директором — в наказание. И он же, осознав, по какому узкому краю прошел, разработал методологию «безопасного замыкания» — когда специально обученные специалисты специально и обучено влияют…

— Именно, — кротко кивнул мужчина. — Умница. А теперь, уважаемые хроноходы, внимание, вопрос: при чем здесь этика?

Сигдрун посмотрела на старшего в упор. Двинула подбородком, хмыкнула и отвернулась, начав собирать оборудование. Проходя мимо стола, развернула пергамент. Подняла бровь, прочтя «Хокку о лебедях» Кеннета Уайта, записанное катаканой:

В это утро мира,
На этом пустом озере
Дикие лебеди.

Пальцы дрогнули, лист подпрыгнул и свернулся обратно. Задумчиво глядя куда-то мимо стола, девушка шевельнула кистью. Выехавший по ее жесту из стены контейнер открылся. В нем лежали арбалет и лютня. Андрей не менее задумчиво окинул взглядом этот набор, потом подошел ближе и прикоснулся к плечу «служанки».

— Ладно. Не дуйся, — он добавил в голос задора и вместе с тем задушевности. Обычно срабатывало. — Давай помогу. Не боги горшки обжигают, но я-то не бог. Да и ты тоже.

И не-богов ждет безопасное замыкание.

***

Попутный ветер нес корабль к Динару.

На палубе было людно и нервно. Матросы сновали по снастям, готовясь убрать парус, лучники трогали свеженатянутые тетивы, недобро косясь на волны. Верный Оливье де Клиссон сидел на каком-то ящике, щерился солнечным лучам и скрипел точилом об меч. Звук был привычным, но раздражал до чертиков.

Сам де Монфор стоял на носу и вглядывался в надвигающиеся скалы.

Он так и не принял окончательного решения. С одной стороны, Бретани — и ему самому, прежде всего, — был нужен мир. Следовало встретиться с дю Гекленом на нейтральной территории, предъявить ручительства своего сюзерена, государя Англии Эдварда Третьего, выслушать требования повелителя Франции Карла Пятого, переданные через коннетабля…

А с другой — он понимал: никто на это не пойдет. Бертран, старый враг, был послан подчинить герцогство французскому престолу при помощи силы, а не слова. Бретонцы тоже не были настроены на уступки и компромиссы. Для начала они намеревались крепко щелкнуть захватчиков по лбу, желательно моргенштерном. А потом уже разговаривать с ними — с позиции сверху вниз.

И было еще одно. Несмотря на все свое стремление к миру, Жан ощущал в себе потребность в войне. Она пропитала его за все те четыре десятка лет, что он топтал землю по обе стороны от Пролива. Она стала его неотъемлемой частью, текла в жилах, вылетала изо рта вместе с дыханием. Не зря же англичане прозвали его Джоном Завоевателем.

А правильный завоеватель не может умереть в своей постели. Видение, посланное друидом, явно было пророческим. Без войны обойтись не получалось. И все же, все же…

Наверное, стоило попытаться.

Герцог развернулся было к мостику, отдать приказ править к пристани. Но тут на утес, венчающий каменное крыло ближайшего мыса, вышел человек.

Вышел и запел.

Eunn alarc’h, eunn alarc’h tre-mor
War lein tour moal kastell Armor!

(О, Белый Лебедь из-за моря к нам плывет,
К Армора за́мкам путь его ведет!)

На груди человека лежала лютня, и он выбивал из ее струн потрясающей пронзительности мелодию, словно бы подхватываемую сразу и скалами, и морем, и ветром. Голос менестреля, могучий, емкий, казался удивительно знакомым. Где бы он такой мог прежде повстречаться…

Dinn, dinn, daon! dann emgann! dann emgann!
Oh! Dinn, dinn, daon! d’ann emgann a eann!
(Пой, колокол, пой!
Пой, веди нас на бой!)

Тело словно пронзила молния. Снова вернулось — и сильнее, чем прежде, — ощущение искристых мурашек. Как тогда, возле поляны волшебника. Жан де Монфор — да нет, теперь уже совершенно точно Ян Монфорц, и никак иначе впредь! — почувствовал, как на глаза его наворачиваются слезы. Теперь он слышал. Теперь он видел.

Теперь он знал свое будущее.

Neventi vad d’ar Vretoned!
Ha malloz-ru d’ar C’hallaoued!
(Бретонцев скоро ждет благая весть,
Французов огорченных же не счесть!)

Когда припев стал повторяться, на берег начали выходить другие люди. Крестьяне, рыбаки, горожане. Монахи и священники. Воины знатные и воины попроще. Благородные дома и самые простые простецы. Женщины, дети. Они топали, хлопали, орали. Некоторые пустились в пляс. Некоторые плакали. Некоторые доставали оружие и потрясали им в воздухе. Они собирались на гибельную битву, на кромешную брань. Они были во власти песни.

И песня гремела над морем.

***

Убрав лютню, выключив усилитель и поправив арбалет за спиной, Андрей нырнул в ревущую толпу. Теперь им всем не нужен был запевала — как и текст целиком. Хватало одного припева, который гипнотизировал, погружал в транс, запускал самоподдерживающуюся реакцию.

Ровно так, как и было задумано.

За ближними к мысу домами, в пропахшем рыбой и нечистотами переулке Андрея караулила Сигдрун, снова сменившая комбинезон на платье. Она молча отворила дверь ближайшей развалюхи, и оба нырнули внутрь.

— Я была уверена, что ты выберешь покушение, — девушка помогала старшему разоблачаться, демонтировать грим и отключать прочие вспомогательные системы. — Но ты меня удивил. Знаешь, а петь — это твое. Может, стоило в музыканты?

— Любой хорошо споет, если хорошо порепетирует, — отмахивался «менестрель». — Зато теперь де Монфор полон решимости, а не страха. Человек, который знает, что умрет за правое дело… — он качал головой, — …это горная лавина, волна цунами, не знающая препятствий.

— Но ведь мы знаем, что герцог не умер, — заметила Сигдрун, когда закончила.

Она достала из-под стола тускло поблескивающий термос, контейнер с рационами-самогрейками и медсканер. Андрей рухнул на табурет, свинтил крышку, налил себе раскаленной, пахучей масалы и жадно зашевелил ноздрями. Сев напротив, «служанка» задумчиво протянула:

— В известной нам истории Жан де Монфор объединил Бретань, одолел дю Геклена, а потом умудрился договориться с обоими монархами и даже выкупить у англичан Брест. Умер лет в шестьдесят, наплодив кучу потомков.

— Именно, — масала была еще горячей, и отпивать приходилось осторожно. — Умница. Это и есть то самое безопасное замыкание. А теперь внимание, вопрос: если бы Лебедь Бретани услышал от прорицателя что-то о шансах жить долго и счастливо — стал бы он ввязываться в войну? Стал бы он рисковать своими благородными и уже изрядно усталыми сединами?

Рыжая пожала плечами. Вспомнив про вторую часть обеда, мужчина распечатал один из пакетов. Пахнуло чем-то домашним, уютным, и он с готовностью запустил пальцы внутрь, вытаскивая под полусумрачный полусвет свой паек. На пару минут разговор за столом умолк. Лишь медсканер тихо шуршал датчиками, дежурно обследуя обоих.

— Знаешь, я тут подумал… — не прекращая жевать, абсолютно легкомысленным тоном, будто бы между прочим заметил Андрей. — Стал бы я подталкивать Яна Монфорца к войне, если бы ты не сомневалась в моих методах? Стал бы я выбирать между простым и непростым? Сомневаться в эффективности арбалета? Верить в лютню? — он потер шею. — Кстати, который век?

Сигдрун снова смотрела в упор. Серые глаза не мигали. Уголки губ подергивались. Потом она произнесла:

— Именно. Умница, — мужчина улыбнулся, а девушка продолжила: — Скажем так. Нейродайме Третий, известный в мое время как Первый Хронодайме, считается чем-то вроде… — пальцы пощелкали, стимулируя поиск аналогий, — … вроде очень сообразительного арифмометра. Ты ведь должен понимать: безопасное замыкание проводится для всех важных исторических событий. Для всех.

— То есть, был шанс… — Андрей задумался. — Значит, я работал Лебедя. Ты работала меня… — он усмехнулся и вернулся к трапезе. Некоторое время молчал, пережевывая и глотая. Затем поднял глаза и склонил голову набок. Словно вяхирь, осознавший, что его ветка не так уж высока.

— А вот интересно. Ты же понимаешь, что и тебя где-то там безопасно замкнули, да? И кто это был?

Не отвечая, Сигдрун сидела и смотрела куда-то сквозь стену. Туда, где Ян Монфорц, герцог Бретани, сходил на берег и давал клятву очистить древние земли Армора от врагов. Туда, где она, будучи еще подростком, ради любопытства залезла в собственные генометрические данные. Где в длиннющем, ветвистом дереве предков наткнулась на фамилию «де Монфор» и надолго застряла, рассматривая голопортрет, читая скупые, лаконичные строчки биографии…

И слушая песню.

Песню, которая гремела над морем.