Куколка

Дочь!

Я пишу тебе, чтобы попросить прощения за то, что обрек тебя на жизнь. И может быть даже на жизнь вечную.

Жаль, я не знаю, как тебя будут звать, когда ты откроешь это письмо, поэтому буду обращаться к тебе «дочь», моя милая куколка. А ведь легко может статься, что к текущему в твоем времени моменту, уместнее будет обращение «сын» или какое-то совершенно иное, которого я сейчас даже не могу представить. Хотя, подозреваю, что смену пола скоро запретят. Не раньше, чем смерть, но все же скоро. Мир стремительно изменчив, а от любого изменения кто-то всегда страдает. Как ты понимаешь, человечество больше не может себе этого позволить. Но об этом позже.

Забавно: я выбрал твой исходный пол, но решил, что имя выберешь ты себе сама. Это мой подарок тебе, и резюме всего моего опыта, который я, как отец, по наущению древних инстинктов жажду тебе передать, чтобы обеспечить выживание и продолжение своего рода. И тем более забавно, что происходит это в той же точке, в которой люди, наконец, научились испытывать отвращение к самой идеи размножения.

Прости меня и за то, что по крайней мере начальную стадию своей жизни тебе придется пожить… женщиной. Чуть позже в моем письме я объясню, дочь моя, почему сделал такой выбор.

Пол я тебе определил. А вот имя… имя казалось мне всегда чем-то слишком важным, чтобы брать на себя ответственность давать его новому человеку. Я с детства ненавидел свое имя. Когда кто-то окликал меня, это звучало как чавканье жвачки под тяжелым ботинком. И все же, к тому моменту, когда я узнал, что могу сменить имя, оно уже как-то прилипло ко мне, и мне было по-старчески жаль с ним расставаться. Так часто бывает с тем, что поналипло на более позднюю форму существования от более ранней, и обременяет, и связывает ее.

А я стремлюсь освободить тебя от всего старого, и, в первую очередь, от себя, чтобы ничего не мешало тебе расправить крылышки, моя куколка.

Надеюсь, к тому моменту, как это письмо попадет к тебе в руки, ты достаточно окрепнешь, чтобы противиться той плесени прошлого человечества, которая может проникнуть через меня в твой чистенький новый разум. Просто оставляя тебе это письмо, я противоречу сам себе, подвергаю тебя опасности, но просто не могу не сделать этого. Я мог бы объяснить этот риск тем, что это необходимый тест, проверка на устойчивость к старым ошибкам, которую должно пройти все новое... Но на самом деле я отправляю тебе это письмо, потому что слишком силен страх уйти непонятым. Я не могу уйти, не объяснившись с тобой.

***

Первые годы твоей жизни тебя будут называть по номеру. А потом ты уже выбрала себе имя сама. Конечно, я бы хотел знать, какое оно – твое новое имя. Может быть, если сейчас ты произнесешь его вслух, я услышу... Самому смешно! Видишь, как я вцепляюсь в надежды прошлого?! Мы давно знаем, что сознание и все то, что я называю собой – лишь флуктуации в седьмом из восьми свернутых измерений, необходимых Вселенной, чтобы сходились уравнения Шредингера. Я всего лишь завихрения в пространстве, недоступном самом для себя. Эти завихрения так же зыбки и неустойчивы, как само сознание, и рассасываются, расплываются, стоит разрушиться биологическому носителю. Проекции. Тени на стене пещеры, отбрасываемые по не выведенным еще законам только вот такой нелепой биологической формой организации материи.

Забавнее всего, что я сам зачал это знание, доказав для всех в четких и чистых математических выражениях, что жизнь умножает страдание. Страдание – мера хаоса в седьмом свернутом измерении. Страдание возвращается оттуда в наши привычные четыре захлестывающими волнами энтропии. Когда я открыл это и доказал холодными, неоспоримыми математическими формулами, мы быстро подсчитали, что такими темпами развития человеческой жизни, мы дострадаем Вселенную до логического конца за какие-то девятьсот лет.

Сюрприз? Теперь ты знаешь, чья ты дочурка. До порога зрелости стандарты социального воспитания не допускали тебя до знания о биологических предках. Думаю, к тому моменту, как тебе выдадут мое письмо, этот порог поднимут еще выше. Может быть, тебе уже сто двадцать один, и ты давно знаешь мое имя – его знают все – и только теперь узнала, что я твой отец. Можешь кинуть дротик в мое изображение – так делали во времена моей юности четыре сотни лет назад.

Скорее всего, я давно уже растворился в волнах абсолютного хаоса, царящего в этом седьмом клубке, а твои завихрения уже совсем иные, устроенные по немыслимым для меня законам; между нами никакой связи, кроме этого письма, никаких «нас» даже нет в этом паршивеньком седьмом измерении, моя куколка. Но, тем не менее, что-то сейчас заставляет меня попросить тебя громко произнести вслух твое имя на случай, если что-то от меня там осталось и мечется призраком в обманчивой запоздалой устойчивости, как вечная цветная буря в зрачке Юпитера. Миф о загробной жизни – невянущий цветок в букете человеческих надежд. Даже когда биологическое бессмертие стало ширпотребом, а гипотеза цифрового бессмертия переродилась в закон Цифровой Бессознательности… Даже теперь, когда мир изменился настолько, что я боюсь не успеть умереть, пока смерть легальна, я тяну время, создавая эти слова и наслаждаясь мечтой услышать тебя… Просто произнеси своя имя, моя куколка – спишем это на каприз старика.

***

Я смотрю на свои руки. Они сильные. И волосатые. Руки тридцатисемилетнего мужчины. Знаешь, один поэт прошлого именно в этом возрасте решил покончить с собой. Я всегда чувствовал с ним какое-то сродство, и таким хотел оставаться.

Я пробовал быть разным: старше, моложе. Однажды я даже действительно пробовал быть стариком. Это было болезненно и невыносимо тягуче. Крупица старости, кажется, навсегда осталась со мной. Но тридцать семь лет естественного онтогенеза для повседневности оказались удобнее всего.

По факту, я мог сделать свою жизнь любой в ту новую эпоху вседозволенности, которую я сам зачал и сам же убил своей жаждой выбраться из себя. Вылупиться. Переродиться. Я несколько раз становился человеком с совершенно новой историей, задавал нейронам другие паттерны активности, даже внедрял себе панический ужас от приближения к знанию о том, что память можно изменить, но, как видишь, все равно снова добрался до него. Я думал, что по-настоящему начинаю с начала, но… в том недоступном седьмом свернутом измерении что-то крохотное и чудовищно неизменное всегда оставалось со мной. С новыми лицами, семьями, профессиями, расами, родинками, родинами в этом глупом измерении сознания, в каком-то одном проклятом завихрении неизвестной субстанции я всегда оставался собой. И это, моя куколка, невыносимо.

Я рассказываю тебе все это не из насмешки – я знаю, что у тебя будут поводы считать себя жертвой моей бессмысленной мести мирозданию и полное право не дочитывать мое письмо до этого момента. Я рассказываю это тебе, чтобы показать свою точку зрения на цепочку событий истории человечества и моей собственной жизни, которые привели меня к совершению… тебя, моя куколка. Надеюсь, эта точка зрения не заразит тебя, а останется лишь бессознательным источником информации, в которой ты нароешь пару ответов на некоторые из тех «Почему?» и «Зачем?», от которых тебе предстоит, как любому человеческому существу, рыдать в подушку ночами периодически всю свою неопределенно долгую жизнь. Отроешь, кивнешь, и упорхнешь дальше в своем беззаботном полете в то будущем без страдания и неуклонно разгоняющейся энтропии, без дамоклова меча тепловой смерти Вселенной где мой «Закон» опровергнут; в котором я, наконец, по-настоящему мертв.

***

Мой разум сохранен, мне не грозит деменция. Кортикальная косметология и психотехники ухаживают за моей памятью. Поддерживают ее биологический субстрат, чтобы мои завихрушки в седьмом клубке оставались яркими, точными, детальными. Мне доступен весь багаж опыта, что я приобрел за четыреста семьдесят восемь лет своей жизни. Я владею практически всеми знаниями человечества, какие только могу осознать, а какие не могу – с тем помогут бессознательные формы мышления, предоставленные идеальным обществом в мое распоряжение для поиска новых и новых связей в мироздании, лишь бы решить проблему, которую я сам создал.

Но я устал. Я не хочу больше решать эту проблему, и – может быть, это самое главное – не могу ее решить. Вернее, я не могу решить ее без твоей помощи. Для этого ты должна родиться, а я должен умереть. Хотя чувствую, что мертв уже давно. С тех пор, как побил могучего философского зомби своими безжалостными доказательствами обреченности жизни на связь с седьмым гаденьким измерением, которое жадно жрет нашу боль и милостиво приближает нашу общую смерть. Но зомби укусил меня перед смертью. Я живой мертвец. И всех вокруг сделал такими же. Я был пациентом икс.

***

Твоя вторая половина генов сформирована случайно – насколько возможны случайности в двенадцати измерениях. Случаю я доверяю больше, чем своему выбору. Уж с женщинами точно. Понять вас я никогда не мог, но, быть может, так и должно оставаться. Может быть, пока я вас не понял – у тебя есть шанс жить по-другому. Звучит чудовищно, но так говорит мне мой опыт – все, к чему я прикасался, обращается к смерти.

Я не случайно заговорил о точке зрения. Та половина тебя, что сделана из меня, может ее понять. А вторая – та, что делает тебя женщиной, я надеюсь, сможет от нее оттолкнуться. То, что стало истиной для всех, для тебя, дочь моя, может стать всего лишь ложной точкой зрения.

И осколок знаний о том, каким был мир для твоего отца, даст тебе точку сопротивления, от которой ты сможешь оттолкнуться и шагнуть дальше, сломав мой «Закон». Только дети достаточно сильны, чтобы ломать законы родителей. Это моя последняя гипотеза: дело не в мире, и не в данностях мироздания. Дело во мне, и я обманул всех. Я доказал лишь свою точку зрения. Убедил всех, что я прав, лишь бы не чувствовать того одиночества.

С детства мне говорили, что жизнь прекрасна и удивительна.

В 2087 в трех безжалостно неоспоримых уравнениях я доказал, что жизнь – это боль. То есть страдание. Там, в клубке седьмого измерения. Я вывел прогрессию: больше биологической жизни – боль страдания, больше хаоса в седьмом свернутом измерении. Поверь, для меня это была шутка, математическая проказа, которые модно было вытворять в середине двадцать первого века, когда только началось слияние гуманитарных и точных полушарий науки в изучении свернутых измерений. Я доказал и на время удовлетворился.

Но медицина сказала: «Не страшно! Биологическое тело поддерживать не так уж сложно. Бессмертие доступно всем, и когда-нибудь мы научимся жить без страданий».

«Только вы все равно умрете» – ответил я, доказав в 2112, что страдание живых существ возвращается из седьмого гаденького измерения в наши четыре расползающейся заразой энтропии. «Девятьсот лет такими темпами, бессмертные мои мотыльки» – ответил я.

Они не сдавались: «Тогда мы перекодируем себя, мы перенесем свои личности на электронный субстрат, на биосинтетический, на микросхемы и пластиковые волокна, мы будем бессмертны в цифровых мирах»!

«Никаких вас там нет и не будет. Без седьмого измерения нет сознания. Связь с седьмым измерением – страдание. Страдание приближает тепловую смерть. Три ледяных в своей простоте уравнения. Таков мой Закон» – ответил я в 2116, и больше ничего не доказывал. Я доказал все, что хотел, то, что всегда было во мне. Теперь я был не один – со мной был весь мир.

***

Но человечество неугомонно. Его жажда жить куда больше моей.

Дети и старики – сплошное страдание, самый хаос, непредсказуемая активность в седьмом измерении – вспышки роста энтропии во Вселенной.

Встал вопрос о заморозке рождаемости и стабилизации энтропии. В двадцать первом нечто похожее происходило с призрачным глобальным потеплением.

Только на этот раз чудо рождения, каждый первый крик приближал всем неминуемую гибель.

Прокатилась волна нового интереса к экзистенциализму, но что он мог сделать? Лишь развести руками, признавая, что с самого начала был прав. Я же говорил: «Жизнь – это страдание». И тогда королевой наук стала наука о морали. Математика, физика, кибернетика – все морщинистые королевы стали выспрашивать, что она знает о том, как преуменьшить страдание.

И мораль отыгралась за сотни лет угнетения. Она показала, что правит умами. Напуганная толпа бросилась сжигать ведьм. Ведьмами было все, что порождало страдание.

Ста лет хватило, чтобы неминуемо приближающаяся черта смерти превратила образ матери с ребенком в образ чудовища, творящего худший грех – умножение страдания. Мой «Закон» побратался с первородным грехом.

С 2135 года запретили старение. Ввели принудительное омолаживание.

Бессмертие стало меньшим из зол. Этической альтернативой поддержания существования. Новый виток естественного отбора: выживут только те, кто выдержит бессмертие.

«Попытки уменьшить страдания человечества с 2117 по 2140 приблизили тепловую смерть Вселенной на 420 лет» ­– подсчитал я, наблюдая. Признаюсь тебе, моя куколка, я наслаждался. Теперь все чувствуют себя так же беспомощно, как это всегда чувствовал я. Хотите, чтобы никто не страдал? – не живите.

Но они не сдавались. Итак, всем человечеством мы ищем способ прекращения страдания без прекращения жизни. Ищем уже третий век, и ищем безжалостно. Они вывели формулы оптимизации. Первичная задача – поддержание устойчивой численности. Оптимальной: семь миллионов. На выяснение этого они сожгли еще сто пятьдесят лет до Конца.

Я посмеивался и смеюсь до сих пор.

Но мой Закон вот-вот сыграет со мной мою лучшую шутку: они поняли, что смерть – для кого-то всегда страдание. Они уже могут восстанавливать биологические тела, вновь обрекая их на страдание, если это уменьшает страдание общее. Заставить жить, чтобы другие не плакали.

Вот-вот смерть будет под запретом. И теперь я боюсь не успеть умереть. Благо, у меня давно никого нет. Никто не будет плакать.

Пока что закон о воспроизводстве позволяет умереть, заменив себя ребенком. Поддержание оптимальной численности.

И я обменял себя на тебя. Ты ненавидишь меня за это? Прости.

***

Нечто гораздо большее, чем мы, схлопывается, пожирая само себя, а мы стоим на рубеже регулирования этого процесса, будто пытаемся встать и держать смыкающиеся челюсти бытия.

Но пока человек не поймет, как жить, не страдая, лучшим решением кажется ожидание. Замереть, чтобы преобразиться, моя куколка.

Женщина лучше умеет ждать. И тут я вернусь к тому, почему выбрал тебе быть женщиной. Мужчины вымирают. Мужчины не созданы для бессмертия. Мужчины вообще не созданы для жизни. Они созданы для ее разрушения. Мужчины множат страдание. По крайней мере я.

Человечество находится в поразительной стадии, когда мужчины отсеиваются, отказываясь от бессмертия, и умирают ради всеобщего блага, а бессмертные женщины, считая деторождение грехом, бьются над поиском новой миссии Человека, ищут путь на новую ступень развития организации материи – уровень сдерживания энтропии. Путь к новой расе; влажные мечты Циолковского.

Но перед этим витком наступает такая инкубационная стадия, куколка.

Признаюсь, я думаю, что этим женщинам скоро станет одиноко, и они откажутся от бессмертия ради мужчин, Вселенная схлопнется, и все пойдет по новой. Но ты…

***

Мы все еще не знаем, какой ген отвечает за желание жить, а уж тем более – за счастье. Это что-то там, в седьмом лубочном завихрении. Куда мы, возможно, получим доступ, лишь став новой расой, шагнув за порог своих видовых рамок. Тогда сознание станет столь же подвластно нашему препарированию, как сейчас нам понятны время и пространство.

И там, может быть, Человек влезет в то проклятое седьмое свернутое измерение, искоренит страдание и обретет свое бессмертие. Там ты, моя дочь, опровергнешь мой «Закон», потому что он – всего лишь точка зрения личинки. Все может быть просто не так, как я сказал.

А я не могу больше ждать. Я устал. Я спешу умереть. Окуклиться. Меня больше нет, но есть моя вера, что ты дождешься, ты справишься и станешь человеческим имаго. Моя куколка станет прекрасной бабочкой, научившись жить без страдания. Надеюсь, у вас получится лучше, чем у коммунистов. У тебя получится лучше, чем у меня. Прости меня за жизнь.

Твой отец.